Текст книги "Терновый куст"

Действие второе

Между первым и вторым действием проходит две недели. Бедная комната позади мастерской Самсона. Две двери – одна в мастерскую, другая во двор. Железная кровать, несколько стульев, комод. Самодельная этажерка с книгами. На стенах фотографические карточки писателей. Леньчик, полуодетый и босой, лежит на сундуке. Берл у стола читает газету.

Леньчик (поет).

«Вы жертвою пали в борьбе роковой

Любви беззаветной к народу».

(Стонет.) Ой-ой-ой!..

Берл. Так больно?

Леньчик (стонет, всхлипывает). Ой-ой-ой!..

Берл. Так крепко больно?

Леньчик. Ужжжасно… Жжет. (Превозмогая себя.) А здорово, знаешь, говорил вчера Самойло.

Берл. Что же он сказал?

Леньчик. Да все… Про свободу, про рабочий класс… Призывал к забастовке… Потом говорила наша Дора… Вот кто молодец, Берл! (Быстро садится.)

Берл. А она что говорила?

Леньчик. Ах, как она говорила!.. Голос, глаза… Дрожь по телу проходила, ей-богу…

Берл. Ах… и меня не было!

Леньчик. Можешь пожалеть, можешь… Я уж, кажется, хорошо знаю ее, но такой ее еще не видел… Понимаешь: она над могилой, красное знамя над ней… Солнце садилось, и от него и от красного знамени Дора вся как в огне… И каждое слово ее из огня. «Отомстим за замученных братьев! За одну погубленную жизнь мы десять жизней возьмем. За одну каплю пролетарской крови пусть прольются реки крови наших убийц!..».

Берл. Ах!..

Леньчик. Все зажглись, Берл!.. Все как герои сделались. А Дора… красивая она была, красивая!..

Берл. Ну еще, ну… (В восхищении надвигается на Леньчика.)

Леньчик. Потом запели… Может быть, пять тысяч человек грянули: «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Так вышло грозно… страшно… Мне показалось, что и все покойники в могилах запели!.. У меня кулаки были сжаты, и сердце так билось, что я дышать не мог… Ух!.. Только, знаешь… (Смущенно умолкает. Смотрит в сторону. Потом с внезапным порывом.) Я себя терпеть не могу. Я себя презираю!

Берл. Почему же, чудак ты!

Леньчик. Я… заплакал… я не выдержал… я был в таком волнении, что не выдержал и заплакал…

Берл. Вот тебе раз.

Леньчик. Ведь это же подло, Берл!.. Ничтожно!.. Надо быть крепким! (Ударяет кулаком об сундук.) Надо быть сильным! Надо быть твердым как сталь. А я… черт меня знает… (Сквозь слезы.) Я ненавижу себя…

Берл. Эх ты!.. Да ты и сейчас раскуксишься.

Леньчик. Такая гадость!.. (Помолчав.) Ну ничего!.. Я добьюсь… Я переделаю себя. Я гранитным стану. (Успокоенный.) А Сидорчук тоже хорошо говорил. Знаешь, молотобоец этот, рябой… Потом Нейман. И Александр Коган.

Берл. А, и этот?.. Ему тоже надо?

Леньчик. Он не умеет, Берл! Слабенький он, теряется, путает, по сторонам смотрит… Что-нибудь вдруг выкрикнет, а потом еле бормочет.

Берл. И какого черта лезет! Сидел бы у папеньки в конторе и сторожил выручку… Харя шелковая.

Леньчик (стонет). У, черт, как горит!..

Берл. Может, переменить компресс?

Леньчик. Меняй… и на спину тоже. (Стонет. Тихо, медленно, как бы доверяя тайну.) А знаешь?.. У меня, должно быть, внутри что-то отбито.

Берл. Дора где была, когда Александр говорил? (Меняет мальчику компресс.)

Леньчик. Подле него, подле могилы… Вышли с кладбища – ничего, а уж потом, около самого города, налетели казаки и пошли бить нагайками… Страшное дело, как избили. Шестнадцать человек в больницу отвезли… Один, говорят, уже умер… Дору по плечу хватили, Неймана, кажется, в грудь.

Берл. А Александр? Цел?

Леньчик. Ну не всех же избили. (Стонет.)

Берл. Да, разумеется, не всех.

Молчание.

Леньчик (поет). «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Берл. Вот он идет, находка редкостная.

Леньчик. Кто такой?

Берл. Да вот этот самый… И нагайка его не берет… Видеть не могу его. (Уходит.)

Леньчик. Сердитый ты.

Входит Александр.

Александр. Как дела, Робеспьер?

Леньчик. Ничего… побаливает… Послушайте, а как здорово говорила Дора, а?

Александр. Прекрасно говорила. Ее дома нет?

Леньчик. И молотобоец хорошо. А вы… знаете, вы уж очень крепко тихо!

Александр. Письма от Мануса не было?

Леньчик. Тут громко надо. С силой!.. Не было письма… Надо во весь голос, чтоб аж дрожали все… А если тихо – мя-мя-мя, – так, ей-богу, лучше не надо совсем.

Александр. Когда придет Дора?

Леньчик. Когда громко и горячо, то сердце начинает биться, делаешься злой как черт, и так бы вот сейчас и бросился… (Делает резкое движение и от боли стонет.)

Александр. Я скоро вернусь, Леньчик. Если Дора придет, скажи ей, что я просил подождать меня. (Уходит через мастерскую.)

Берл возвращается.

Берл. Ничего не надо говорить Доре. (Пауза.) Страшная жарища… а ночью на пароходе я зябнул.

Леньчик. Ты всю ночь на пароходе?

Берл. Снялись в час… И как же мне досадно, что я не был вчера на манифестации.

Леньчик. Можешь пожалеть, такой еще не было… А Дора такая молодчина, – прелесть!.. Берл, знаешь: я здорово ее люблю!

Берл. Я думаю.

Леньчик. Даже больше, чем Мануса, ей-богу…

Входит Меер с мешками.

Меер. Ну что, теперь ты уже доволен? Айда дальше?

Леньчик. Я бы хотел говорить как она.

Меер. Наелся нагаек и доволен? Ой, дети, дети…

Леньчик. Ведь можно научиться, Берл, как ты думаешь?

Берл. Как Дора, ты никогда не будешь говорить.

Меер. На грушу. (Дает мальчику грушу.)

Входит Самсон.

Самсон. Очень больно, Леньчик?

Леньчик. Н-н-нет… только когда поворачиваться, так немножко…

Меер. Теперь уж он будет спокоен. Пока не было нагаек, ну понятно, он искал лучшего, добивался цели. А уж теперь чего еще надо?

Самсон. Перестаньте, Меер, не над чем смеяться.

Меер. Перестать?.. Ну хорошо, я перестану… Ох-ох-ох!.. Не засмеешься – разрыдаешься.

Самсон (сумрачно). Мир зажегся со всех сторон… Все заливается пламенем… и с каждым днем все страшнее делается… (Помолчав.) Где Леа?

Леньчик. Мама (жует грушу) пошла в аптеку… вот она идет.

Леа (входит и бросается к Леньчику). Ну, Ленюшка, ну, сыночек, как тебе?

Леньчик. Отлично, мама! Совсем ничего не больно.

Леа. Я была у доктора: он вечером опять заедет… Ой, боже великий и всемогущий, смилосердись над нами.

Меер. Вот это так, Леа! В несчастье человек всегда должен к богу обратиться.

Берл. Или к кошке. Польза одна.

Леа. Всю жизнь стонешь, всю жизнь страдаешь… За что? Почему? Я не могу уже больше… Я не хочу больше.

Самсон. Зажегся мир. Со всех концов зажегся. (Ходит по комнате.) И что делать?.. Сложа руки сидеть невозможно… С места толкает тебя… Да и все равно ведь сгоришь… А тушить броситься тоже страшно… Горит мир, горит…

Берл (читает газету, ударяет по ней рукой). Вот это человек!

Леа. Все переносишь, все терпишь – голод, холод, всякое угнетение… Но когда детей отнимают, когда детей мучают…

Леньчик (жует). Ух, хорошая груша!

Леа. Возмущена моя душа, Самсон… Я чувствую: встает что-то во мне.

Самсон (в тоске). А что будет дальше… а что будет дальше?..

Берл (дочитав, в восхищении вскакивает и машет газетой). Понимаете! Бросил бомбу, весь изувечен, полиция избила его, уже раненого, до полусмерти – даже в газете признаются, что несколько ребер переломали и выбили глаз, – а назвать себя не хотел.

Леа (в тоске припадает к Леньчику). Ой, дитя мое! О мое дитя!

Самсон. Горит, горит земля!

Берл. Так и до сих пор не знают, кто он такой… Ах, какая сила!

Меер. Есть еще одна груша, Леньчик (показывает грушу), я вечером дам.

Леньчик. Дайте сейчас, дядя!

Меер. А прочитай главу из псалтыря – дам.

Леньчик. Псалтырь за груши не продается.

Самсон. Старый Коган идет. И чего это он повалился.

Meер. У него тоже дети, придавило его. А в капкане и волк воет жалобно.

Входит Коган, плотный человек, с брюхом. Белый жилет, панама.

Коган. Здравствуйте… Сидят и, уж наверно, философствуют. Бедные люди любят философствовать. Хе-хе!..

Берл. А богатые – считать барыши.

Коган (будто не слыхал). Ну что же новенького у вас?

Самсон. Вот, избили мальчика нагайками.

Леа. Дай, Ленечка, я тебе подушку поправлю.

Коган. А зачем такому лезть?

Берл (читает газету). Наизусть выучить хочется… Какой изумительный человек!

Самсон. Там тысячи людей присутствовало.

Коган. Черт знает кто и присутствовал. Порядочный разве пойдет?

Меер. Ваш сын тоже был там.

Коган. И мой сын шарлатан. Я знаю, что делается? Все вверх дном теперь.

Берл. Раньше лучше было, господин Коган?

Коган. Ну вот: посмотрите на него!.. Как он спрашивает! Как он стоит?

Берл. А вы как стоите?

Самсон. Берл, уйди!

Коган. Конституция, революция, воспитание, – я знаю что? Доиграются! Жили до сих пор, и дальше бы жили. Надо терпеть.

Самсон. Вам, кажется, не очень и терпеть приходится.

Леа. Ленечка, больно?.. Лененька, ты стонешь?

Коган. Права, свобода… Ну это, положим, так надо. Но только не чересчур… А теперь же так хотят, что – кто только не имеет штанов, тот чтобы и был первый командир в жизни.

Самсон. Надо, чтобы в жизни каждый имел голос.

Коган. У меня четыре дома, у меня фабрика, у меня капитал, – а придет этот самый пролетариат, и социалисты все, и станут мне писать закон?

Самсон. Закон будет такой, чтобы все были сыты.

Коган. Я даю! Я жертвую! Что сердце мое велит, что совесть. И на богадельню, и на больницу, и на дешевую кухню – на все! Но забастовки эти, но все эти социалисты… Пусть им восемьдесят казней будет, и больше ничего!

Самсон. Уже все силы подломаны у бедного человека.

Коган. Вот-вот! И вы тоже… Прямо деваться некуда… Ходишь прибитый, встревоженный, запуганный, ищешь, с кем бы слово сказать, душу отвести, а везде то же самое: все бунтуют, все поднялись.

Самсон. Да, поднялись. (Задумчиво, нараспев.) И было в те дни, когда Моисей вырос, вышел он к братьям своим и увидел тяжкие работы их. И увидел, что египтянин бьет одного еврея из братьев его. И тогда Моисей убил египтянина и спрятал его в песке… Так было в древности, господин Коган. Так сказано в нашей Библии. А теперь тоже бьют братьев наших, и нас самих бьют, и вы хотите, чтобы мы не возмутились.

Леа. Ленюшка, больно?.. Дитя мое, тебе больно?..

Самсон. Разве не так же угнетены люди теперь, как угнетены были евреи в Египте?

Меер (обрадовавшись). Ага!.. Вот это же я и говорю! Тысячи лет живет человек на земле и никак не может найти правды.

Самсон (напевно, как читают Библию). Что было в Египте?.. Убоявшись сильного размножения евреев, царь сказал: поработим евреев, заставим их делать кирпичи и строить крепости…

Меер (тем же напевом продолжает фразу Самсона).…и тогда они не станут угрожать трону нашему.

Самсон (воодушевляясь). И тогда они не станут угрожать трону нашему. Опасался фараон, что народ потребует справедливости, свободы, человеческого существования. И оттого сделал жизнь его горькой от тяжкой работы над глиной и кирпичами, и от всякой работы полевой, от всякой работы, к которой принуждал его с жестокостью. И стал народ малодушным, и уж некогда было ему подумать об иной жизни, о свободной жизни. И вот: не то же ли самое совершается ныне и здесь?

Меер (с живостью, обрадовавшись). То же самое совершается ныне и здесь! Ибо нет правды на земле, и правды на земле не будет. Ибо несвойственна человеку правда, как несвойственны крылья буйволу, а ноги китам. И не взовьется к поднебесью буйвол никогда, и не побегут быстрым бегом среди полей киты никогда, и не познает человек правды до тех пор, пока…

Коган. Эти сказки про фараона хороши для детей.

Берл. Эге! Мы в писание верим, только пока на нем гривенники растут.

Самсон (все тем же тягучим напевом). И заболел фараон. И чтобы лечить его, стали убивать людей, кровью человеческой стали обмывать тело фараона. Была болезнь эта – сознание народа, который рвался уйти из рабства и помыслы свои устремлял к богу. Кровью народа склеивали распадавшийся престол фараона. И когда явился Моисей и стал готовить народ к восстанию, фараон усилил гонения и гнет. Он воспретил давать солому для делания кирпичей и требовал, чтобы народ сам ходил искать солому, а урочное число кирпичей, какое было сделано вчера и третьего дня, было бы сделано и теперь. Но не склонился Моисей. Но зажегся Великий Дух гневом великим, возмущением бурным, святой ненавистью. И, алкая света и алкая правды, разорвал он цепи и повел народ к свободе.

Коган. Не могу я это слышать!.. Отец при детях говорит такие вещи!.. Дети развращаются, дети бесятся, делают черт знает что – и их шлют на каторгу и вешают.

Самсон. Знаете ли, что я скажу вам еще? (Торжественно.) Когда Моисей пас скот у горы Хорив, увидел он, что вот терновый куст горит огнем, но куст не сгорает. И сказал тогда Моисей: зайду и посмотрю на это великое явление, отчего куст не сгорает. И оказалось: оттого куст не сгорает, что в среде куста бог.

Коган (вполоборота, рычит). Ну?!

Самсон. И теперь происходит то же самое. То же самое великое явление происходит и теперь. И теперь терновый куст горит огнем. И куст не сгорает. И в среде куста – возмущенный дух угнетенного народа.

Коган. Ах да оставьте вы все эти байки!

Самсон (вдохновенно, величественно, повысив голос). И не сгорит терновый куст, и не уйдет из среды его возмущенный дух. Не уйдет из среды его бог, не уйдет, пока гнет, насилие не будут побеждены.

Коган (задыхаясь от злобы). Ну! Ну!.. И после этого… и после таких слов вы хотите, чтобы дети наши были как следует?.. Никаких кустов нет! Я знать не хочу никаких кустов!..

Самсон (подняв руку, торжественно, как первосвященник). «И сказал он: не приближайся сюда; сними обувь твою с ног твоих, потому что место, на котором ты стоишь, земля святая».

Меер. Ваш Александр от вас таких слов не слыхал, а что выходит?

Берл. Ну! Александр!..

Леа. Леньчик, Ленюшка, ты побледнел…

Meер. Может быть, ему лучше бы на воздух?

Коган. Все умные стали, все ученые, все рассуждают. Каждый мурло, каждый мастеровой… Вот полюбуйтесь: газету читает! Понимает он в газете, как петух в молитвеннике.

Берл. В молитве вы сами не очень понимаете, и уж лучше вы о процентах говорите.

Коган. Молчи ты, кузнец!

Берл. Ты чего «тыкаешь»? Ты чего орешь здесь?

Леньчик. Вот здорово!

Коган (багровеет). Ах ты… ты… босявка!

Берл. Уйди отсюда, ростовщик!

Самсон. Берл, оставь!

Леа. Что с тобой, Берл?

Коган. Я же тебе покажу… Ах ты, мерзавец!.. Ты такой?.. Ты такой?..

Берл (приближаясь). Да, такой, не другой… Сейчас марш отсюда, а то… за хвост и в канаву!

Леньчик. Вот ловко, ей-богу!

Меер. Ты сбесился, Берл?

Коган (пятясь к выходу). Ах ты, подлый шарлатан такой! Ах ты, лайдак! Вот он, ваш рабочий класс!.. Вот они, ваши социалисты!.. Я ж тебе покажу!.. Ужо ты у меня увидишь… (Уходит.)

Самсон. Зачем ты это сделал, Берл?

Берл. Что я сделал?

Леа. Ты без скандалов не можешь.

Meер. Веселее ему, когда поругается.

Берл. Да ведь он ко мне пристал, ростовщик проклятый… На конфетной фабрике у него двести человек работает, подростки все, и нигде, во всем городе, так не мучают рабочих, как у него.

Леньчик. Так его, Берл, отлично. И пусть сюда не лазит.

Самсон. Он и меня раздражает, но все-таки…

Леньчик. Пусть не лазит, пусть не лазит… Дай мне газету, Берл… про того, который бомбу бросил.

Леа. Ты лучше не читай, Ленечка, ты не двигайся…

Самсон (задумчиво). Вот я и доволен, и рад всему, что делается, а в сердце у меня черно… Слишком черно у меня в сердце.

Меер. А не надо смотреть в сердце.

Самсон (в тоске). Предчувствую беды… Как дождь прольются беды, – а куда укрыться?

Меер. Укрыться нельзя, но зонтик над собой раскрыть можно: лишь бы сам я не делал зла.

Леньчик. Дырявый это зонтик, дядя! Я больше люблю ваши груши, чем ваши рассуждения.

Самсон. Все это только начало… Что будет? Что будет?..

Леа. Ты теперь больше мучишься, чем я, Самсон.

Самсон. Плохо нам, Леа. Плохо нам, Леа… Вот я говорю: как Моисей поступать надо, убить египтянина надо. И говорю: опять из среды тернового куста зовет господь… – Но надломилась моя душа. И темный дух идет за мной.

Меер. Ай-ай-ай!.. Вас послушать – земля разваливается. Повздыхал, постонал, и айда дальше!

Леньчик. Самый большой философ – это дядя Меер…

Меер. Вот от этих сморкачей все и идет.

Берл. Дядя Меер рассуждает как ростовщик Коган. Две половинки щипцов.

Меер. Э, нет!.. Вот это, видишь ли, Берл, уже неправда; в дяде Меере плачут печали, в богаче Когане хрюкает капитал.

Леа (вскакивает). Ленюшка, Ленюшка, что с тобой?

Леньчик (в обмороке, лепечет). Ннне… нехорошо…

Самсон. Откройте окно… Берл… Меер… Воды дайте…

Леа. Ой, господи… Ой, боже мой…

Суета, шум.

Берл. Надо его на воздух, под дерево.

Самсон. Постойте… пустите… я понесу его.

Леа. Ох, дети мои, ох, мои бедные дети…

Леньчик (очнувшись). Ничего… я сам пойду… я могу…

Его под руки выводят.

Не держите… я сам…

Все выходят во двор. Некоторое время сцена пуста, потом входят Александр и Дора. Слегка темнеет.

Дора. Где ж это все?.. Разбежались?..

Александр. Ну на это я не жалуюсь. (Подходит к Доре и обнимает ее.) Милая!

Дора (кокетливо). В самом деле… Ты ничего не имеешь против того, что все ушли и мы одни?

Александр. Милая моя, светлая моя…

Дора (ласкаясь, смеясь). Какая я светлая! Это ты вот светлый. (Перебирая его волосы.) Волосы, лицо, голубые глаза… Ах, кажется, ничего нет на свете милее, чем далекая, медленная музыка и голубой цвет.

Александр (смеясь). Голубой?.. А я считал, что тебе всего больше по душе красный.

Дора. Нет, не красный… Это, Саша, жизнь заставляет оттолкнуть все цвета и становиться под красный. И я верна красному. Но… (мечтательно, грустно) люблю я… дремлющее озеро в вечерний час… бледное отражение звезд в нем… и тихий говор недавно родившихся листьев… и изумленную улыбку не вполне еще развернувшейся почки… Волнует меня все кроткое, все сдержанное, тонкое… Наливается душа моя печалью, сладкой печалью – и стыдливость какая-то тихо томит, несказанное умиление охватывает меня, и… я так благодарна, благодарна… И не знает сердце, кого благословлять, и все благословляет и благословляет…

Александр. Дорогая моя, радость моя чистая…

Дора. И в тебе, мой друг, я так люблю твою тихую нежность… Мне стыдно сознаться, но… я любуюсь на твои красивые руки. (Обеими руками отводит его голову и долго смотрит в его лицо.) Голубые глаза… кроткие глаза… А каким могут они пылать гневом!.. А какой отвагой могут они загораться!.. Какую бездонную жажду подвига видела я в этих глазах… (Помолчав.) Ведь я не ошиблась в них, Александр, не ошиблась ведь?

Александр. Как я люблю тебя!..

Дора. И мы вместе, Александр!.. К победе, к несчастью вместе и рядом.

Александр. Вместе, Дора.

Дора. Как мне хорошо… Поет моя душа… И я все благословляю… я благословляю все…

Молчат. Входит Шейва.

Шейва (ворчит). Это отец? Это тоже называется отец?

Дора. О чем вы, тетя?

Шейва. Если бы он был отец как следует (нараспев), он бы положил его на скамью, спустил бы ему хорошенько штанишки и всыпал бы сзади так, что спина распухла бы, как городской дом на базарной площади.

Дора. Про кого это вы так?

Шейва. Про кого, если не про твоего отца? Мальчишку научить не может!.. Цуцик, молокосос, блоха в кастрюльке – и тоже на манифестации… Весь нагайками исполосован, дай нам бог так здоровья, и вот теперь из горла кровь показалась.

Дора. Кровь?.. Где Леньчик?.. Где все?..

Шейва. Во дворе все, под деревом… (Что-то ищет.)

Дора. Я сейчас вернусь, Александр. (Поспешно выходит.)

Шейва. И где это тут полотенце?.. Надо бы его обтереть хорошенько, весь в крови, как овца на бойне.

Александр. Вот что-то белое – не полотенце?

Шейва. Это наволока… Когда теперь вы цари, когда теперь вы ведете жизнь!

Александр. Вы так думаете?

Шейва. А то что же?.. Все дела делаете вы. И из всех дел выходят нагайки.

Александр. И больше ничего?

Шейва. И острог. И каторга.

Александр (задумчиво, как бы про себя). Почти что правда. (Помолчав.) А ведь есть такие страны, Шейва, где не знают нагаек…

Шейва полотенце нашла, но не уходит, так как рада порассуждать.

Темнеет.

Шейва. Ого, я думаю!.. Смотри-ка, а Леа свечей и хлебов не приготовила для благословения… Ведь вечер уже, суббота заходит… Захлопоталась… Ну ничего, я приготовлю. (Достает в сундуке чистую скатерть, накрывает ею стол. Кладет на него два больших калача и прикрывает чистой салфеткой. Около калачей ставит в ряд восемь подсвечников и в них вставляет непочатые свечи.) Нагайки?.. У меня племянник в Нью-Йорке, эмигрировал, так пишет – не жизнь, а благословение божие. Ни обысков, ни нагаек, ни Сибири нет в Нью-Йорке, спокойно, тихо, не боишься жандармов, никого…

Александр (задумчиво). Да… в Нью-Йорке поспокойнее.

Шейва. А тут ведь одно мучение!.. Каждый день ждешь обыска, ждешь, что заберут детей. Ночью глаз не сомкнешь от страха. Позвонит кто у ворот, так сейчас похолодеешь: «жандармы!»… Как будто не к колокольчику проволока прицеплена, а к сердцу твоему, и сердце рвет на куски…

Голос за окном: «Последние вечерние телеграммы!.. Очень интересные!..»

Александр. Это правда, Шейва, это правда… (Помолчав.) А хотели бы вы в Нью-Йорк уехать?

Шейва. Если бы только могла я всех забрать с собой, – эх, хоть сейчас!

Александр (задумчиво, как бы про себя). Да… там поспокойнее… Есть места, где жить поспокойнее.

За сценой шум. В дверях показываются Леа, Самсон, Берл, Дора, Меер. Впереди, еле передвигая ноги, идет Леньчик. Позади слепая, сосед без детей и еще несколько соседей – все обтрепанные, измученные, истощенные. Девочка на костылях, старый горбун, мальчик лет одиннадцати с лицом идиота, в одной рубахе. Впереди всех человек лет пятидесяти с отрубленными руками.

Леньчик (с болезненным раздражением). Я отлично могу идти сам. Не поддерживайте меня.

Леа. Ну сам, ну сам.

Сосед. Вот так и моя девочка тоже: стоять не может, а все хочет идти сама…

Нейман (входит с улицы. С гримасой печали и сострадания смотрит на Леньчика). Как же, однако, тебе перепало!

Леньчик (капризно хныча). Мне только очень хочется спать. Лягу и сейчас засну… Идите себе…

Слепая. Чем дальше, тем жизнь ужаснее.

Голос мальчика на улице: «Последние вечерние телеграммы!.. Очень интересные вечерние телеграммы!.. Очень интересные вечерние телеграммы!..»

Нейман (смотря в оконце). Мальчишка телеграммы продает. Взять разве? (Выходит.)

Леа. Боже всесильный, судья земли и всего живущего, сжалься над нами!

Александр. Надо вам успокоиться. Знаете, и вы бы прилегли.

Леа. Прошел мой сон. Прошла моя жизнь.

Меер. И к чему убиваться? Завтра твой Леньчик – айда дальше! – опять по всем крышам будет лазать. Шарлатан порядочный.

Слепая. Завтра будет страшнее, чем сегодня.

Леа. Поднимается во мне что-то. Что-то встает во мне.

Сосед (Александру). Слыхали? Моя девочка слегла… свалилась девочка… и бредит… девочка моя…

Меер. Ложишься, Леньчик? Ну на вот тебе вторую грушу.

Леньчик. Ага, это дело.

Сосед. Девочка бредит… целую ночь бредит… И жар у девочки – сильнее, чем у меня…

Самсон. Черный дух за мной. Мне кажется: мой самый страшный день пришел.

Дора. Я уложу тебя, Леньчик. Усни… (Укладывает мальчика на сундук.)

Шейва. Вот хлеб и свечи, Леа, помолись, и уходите все отсюда.

Леа подходит к столу. На дворе стемнело, Леа зажигает свечи, все восемь, делает над ними троекратный широкий жест, какой делают, когда плавают, но в обратном направлении извне к центру, подносит ладони к лицу, закрывает концами пальцев глаза и шепчет молитву. Все стоят молча. Кое-кто глубоко вздыхает. Леньчик, полураздетый, в окровавленной рубашке, с открытой грудью, присев, смотрит на мать.

Леа (опустив руки книзу и обратив лицо к потолку, говорит вслух, тягучим напевом, как бы продолжая и дополняя сейчас оконченную молитву). Господи всемогущий! Господи великий! За что же? За что?.. Ты казнишь. За что? Чистых сердцем, светлые души, ангелов святых, ты казнишь. За что? (Пауза.) И весь народ казнишь. За что же караешь его гневом безбрежным?.. Мало ли страдал он? Жестоко страдал он, века страдал и тысячелетия… Кострами горели дети его и камнями тонули в глубинах морей. Били их терновником, рвали их на части. Работу изнуряющую познал народ, и голод, глумление и насилие безмерное. Оскверняли могилы его, и храмы его, и твою, господи, святую тору. Резали животы беременным матерям, младенцам черепа раздробляли, и невинной кровью их обильно обагрились ноги мучителя. Все законы твои, о господи, и установления людей попирались жестоко, когда подходил к ним человек. И жалость, и правда, и мягкость человека, от скота отделяющая, все умирало и стиралось. И не среди созданий, по образцу и подобию твоему сотворенных, влачили мы цепи свои, но меж стаями зверей разъяренных. И кровь наша лилась. И кровью нашей облилась земля. Но стоны наши к тебе не дошли, о господи, не дошли стоны к месту обитания твоего, боже! И вот дети наши поднялись, и встали дети на защиту народа. На защиту твою, о господи, на защиту святой правды твоей, на защиту великих заповедей твоих. И детей наших казнят. Услышь меня, могучий! Услышь меня, всесильный!

Леньчик неодобрительно машет рукой, как бы говоря: «Ну, понесла уже», – и ложится.

К тебе молитва моя, и моление мое, и молитва народа всего. Смилуйся, боже, над детьми твоими, над бедными твоими детьми. Не дай отчаянию победить их души, не дай скорбям погасить их жизнь. Спаси от ожесточения свирепого, спаси от ночи безумия. Творец земли и неба! Из сердца через край бьет страдание, и смертный ужас царит. Остывшими устами говорит к тебе дочь твоя, судья земли: спаси страдальцев, спаси борцов, спаси чистых, – спаси и сохрани детей моих, их, господи, и правду твою святую спаси…

Молчание. Потихоньку и медленно все расходятся. Около лежащего Леньчика – Леа и Самсон. Вбегает Нейман. Схватив Александра, не успевшего выйти, за руку, он влечет его в сторону.

Нейман. Сюда… иди сюда… вот телеграмма… Эта бомба… это покушение… уже узнали имя бросившего.

Александр. Кто такой?

Нейман. Это Манус.

Александр. Наш Манус?!

Нейман. Манус… наш Манус.

Александр. Господи боже мой!

Леа (у Леньчика). Спишь, Ленюшка?

Молчание.

Спишь, Ленюшка?

Мальчик не отвечает. Леа тихо и медленно отходит. Самсон склонился над спящим мальчиком.

Александр. Что будет с ними?!

Леа. Ленечка спит… Мальчик мой спит… Пусть он спит. Пойдемте отсюда… Пусть мой мальчик спит…

Занавес медленно опускается.