Текст книги "Ледоход"

IX

– Соломонъ, – проговорила Шейна, поднимая къ мужу убитое, смоченное слезами лицо. Соломонъ…

Она уже минутъ пять сидѣла въ конторѣ, на длинной деревянной скамьѣ, но взволнованный, поглощенный своими думами, старикъ Розенфельдъ ея не замѣчалъ.

– Погибли наши дѣти, съ тихимъ рыданіемъ говорила Шейна:– погибли…

Смертельная скорбь дрожала въ ея голосѣ.

– На старости лѣтъ мы останемся одни… одиноки, какъ камни…

Старикъ молчалъ.

– Людямъ счастье, продолжала Шейна: – какая-нибудь Меерштейниха, кто она? Кто былъ ея мужъ? процентщикъ, доносчикъ, послѣдній человѣкъ! И ея дѣти кто такія? грубые характеры, мужланы всѣ вѣдь это скажутъ. А посмотри, какъ они пристроены: одинъ – докторъ, другой – инженеръ и получаетъ шесть тысячъ, дочка за агентомъ варшавскаго банка… А наши… Сонечка… если она не оставитъ этого сіонизма… не знаю, переживетъ ли она осень, а Яша… – Шейна затрепетала: – его у насъ отнимутъ…

Розенфельдъ держался обѣими руками за рукоятку копировальнаго пресса и сумрачно уткнулся глазами въ землю.

– Надо, чтобы мы переговорили съ ними, – вдругъ переставъ плакать сказала Шейна. – Пусть они пожалѣютъ насъ. Я буду на колѣняхъ молить… Я буду землю цѣловать передъ ними, я все сдѣлаю…

– Не поможетъ! – рѣзко оборвалъ Розенфельдъ. – Ничего не поможетъ! Мы ничего не можемъ и они сами тоже ничего не могутъ. Ты понимаешь это?.. Ты сидишь дома, ты не знаешь, что дѣлается. Черные дни настали на землѣ, какъ гора жизнь давитъ людей. Міръ гибнетъ! Камни кровью залиты, и въ Бугѣ не вода, а кровь человѣческая течетъ… Идешь по улицѣ, ѣдешь полемъ, ночью гдѣ-нибудь на площади очутишься, никого нѣтъ, а плачъ такъ и звенитъ… Я знаю? Можетъ быть, это мертвецы плачутъ и молятъ за насъ Бога. Невозможно больше терпѣть, невозможно!..

Старикъ снялъ руки съ копировальнаго пресса и сложилъ ихъ на груди. Въ тускло-освѣщенной, просторной и пустой конторѣ, среди безмолвія ночи, сѣдой, блѣдный, съ сверкающими, смятенными глазами, онъ на разстроенную, убитую Шейну производилъ впечатлѣніе жуткое, пугающее. Онъ казался загадочнымъ, дикимъ; что-то таинственное и опасное было въ немъ, и бѣдная женщина вдругъ сгорбилась вся, съежилась и забилась въ уголъ.

– Невозможно! – шипящимъ шопотомъ сказалъ старикъ, впиваясь въ жену глазами. – Это ледоходъ!.. Выйди во время ледохода на берегъ и поставь заборъ, перегороди льду дорогу, – поможетъ?.. Когда все уже взломилось и ищетъ выхода, и несется впередъ – поможетъ тебѣ?

Старикъ сдѣлалъ шагъ къ женѣ и нагнулъ голову.

– И я и не хочу, чтобы помогло, отчетливо, раздѣляя слоги и напирая на нихъ, сказалъ онъ. – Дѣти Меерштейнихи, ты говоришь: дѣти доносчика процентщика?.. Пусть! Пусть! А мои дѣти… Моя молодость далека, свою жизнь я потерялъ, я ничего не сдѣлалъ… Я въ конторской передней воспитался, я темный человѣкъ, я остался ничтожнымъ пшеничникомъ. Но меня Богъ благословилъ дѣтьми, – и они пусть идутъ!..

Онъ на мгновеніе остановился.

– Я не знаю, кто изъ нихъ правъ: Яковъ или Соня, но… – Онъ поднялъ кулакъ и сдѣлалъ такой жестъ, какъ если бы забивалъ гвоздь. – Пусть они идутъ! пусть они идутъ!.. – съ силой сказалъ онъ и отвернулся.

Онъ отвернулся, – и страхъ вдругъ объялъ его, темный, позорный, въ мучительный трепетъ ввергающій страхъ.

Коралловая капля въ углу сжатаго рта сверкнула во мракѣ, и шопотъ предсмертный прохрипѣлъ, и потянулось подъ погребальное пѣніе черное шествіе… И другое шествіе затуманилось въ глубинѣ, уже не черное, а сѣрое… Кандалы забряцали, сверкнули штыки… Вокругъ снѣга, и льды, и дикіе звѣри, и дикіе люди, и ночь, которой нѣтъ конца, и мука, которой нѣтъ исхода…

Нѣтъ дѣтей, нѣтъ дѣтей, нѣтъ дѣтей…

И онъ, старый и больной, всю жизнь страдавшій и носившій ярмо для дѣтей, одинъ остался ко склону дней своихъ съ Шейной, и безъ словъ сидятъ они другъ противъ друга, сдавленные пустотой, замученные думой, одинокіе и нѣмые, какъ камни…

И усталое, высохшее тѣло старика трепетало отъ тяжкаго и ненавистнаго страха.

Нѣтъ дѣтей… нѣтъ дѣтей… нѣтъ дѣтей…

X

А Шейна, поднявъ голову, съ новымъ чувствомъ смотрѣла на мужа…

И ей было страшно, и ей было больно, но что-то бодрое и величавое забилось въ ея груди…

Въ эту минуту она не завидовала Меерштейнихѣ.

Понятнымъ сдѣлался мужъ, роднѣе стали вдругъ дѣти, – и въ глазахъ загорѣлось выраженіе гордаго вызова…

Сборникъ Товарищества «Знаніе» за 1904 годъ. Книга пятая