Текст книги "Тень среди лета"

Они прошли в срединные сады. Впереди выстроились приземистые павильоны, перемежающиеся широкими дорожками, почти улицами. Справа вырос высокий храм. Изгибы его крыш напомнили Маати летящую чайку. У одного из павильонов стояло множество повозок. Вокруг, оживленно переговариваясь, сновали рабочие. Маати заметил на чьей-то спине тюк хлопка. Его охватило волнение: кажется, сейчас он впервые в жизни увидит, как Хешай-кво будет повелевать андатом!

– Ну и ладно. Забудем об этом, – сказал его учитель, словно ждал какого-то ответа. – Хотя знаешь, что? Позже поразмысли о нашем разговоре.

Маати выбрал позу ученика, принимающего задание.

Стоило им приблизиться к зданию, как работники и купцы расступились. Были здесь и утхайемцы в дорогих нарядах и украшениях. Маати заметил в толпе пожилую женщину в одеянии цвета утренней зари – личную советницу хая Сарайкета.

– А хай здесь? – спросил он, неожиданно оробев.

– Иногда бывает. Дает купцам понять, что им уделяют внимание. Глупый трюк, но срабатывает.

Маати нервно сглотнул – отчасти в предвкушении хайского визита, отчасти от равнодушного тона учителя. Они прошли арку и вступили под тенистые своды павильона. Просторный, как склад, он был доверху заполнен тюками хлопка-сырца. Свободными остались лишь узкое пространство под самым сводом и зазор шириной в ладонь под решеткой, на которой лежал хлопок. Перед тюками толпился народ – представители торговых домов, чьи рабочие ждали снаружи, а на помосте стоял хай Сарайкета, человек средних лет с тронутыми сединой волосами, озирая собрание из-под прикрытых век. При нем находились советники, подчиняясь малейшему, почти неуловимому жесту. Маати ощутил в толпе давящую тишину. Затем по залу пополз шепот, сливаясь в неразборчивый гул. Хай поднял бровь и принял позу недоумения, исполненную почти нечеловеческого изящества.

Рядом с ним стоял какой-то толстяк, раззявивший широкий лягушачий рот не то в ужасе, не то в изумлении. На нем было одеяние поэта. Маати почувствовал на плече руку учителя – твердую и холодную.

– Маати, – произнес он тепло и так тихо, что никто больше не мог их услышать. – Ты должен кое-что узнать. Я не Хешай-кво.

Маати вскинул голову. Черные глаза смотрели прямо на него, а в глубине их пряталось что-то вроде лукавства.

– Т-тогда кто же вы?

– Раб, мой мальчик. Тот, кем ты мечтаешь владеть.

С этими словами мнимый учитель повернулся к хаю и взбешенному, брызгающему слюной поэту, изобразил приветствие позой, уместной скорее в чайной, чем перед лицом двух влиятельнейших особ. Маати с трясущимися руками согнулся в гораздо более формальном поклоне.

– Что это такое? – вознегодовал жаборотый поэт – по-видимому, настоящий Хешай-кво.

– Это? – переспросил спутник Маати, оборачиваясь и разглядывая юношу, словно статую на витрине. – Как будто мальчик. Или юноша. Лет пятнадцати, а может, шестнадцати. Даже не знаю, как их называют в таком возрасте. Как бы то ни было, оно обреталось в верхних залах. Видимо, забытое и заброшенное. Другого применения ему не нашлось. Можно, оно будет жить у нас?

– Хешай, – властно произнес правитель. Он говорил как будто без усилий, но голос звучал гулко, как у актера, а нота неудовольствия заставляла поежиться.

– О-о, – протянул тот, что стоял возле Маати. – Я что-то натворил? Что ж, хозяин, вина целиком ваша.

– Молчать! – рявкнул поэт. Маати почувствовал, как спутник застыл, и покосился на его лицо. Совершенные черты были сведены судорогой. Медленно, словно сопротивляясь малейшему движению, изящные руки сложились в покаянном жесте, спина согнулась знаком полной покорности.

– Я явился, дабы исполнить твою волю, хай Сарайкета, – произнес человек – нет, андат Бессемянный – тоном, исполненным меда и пепла. – Повелевай же, я повинуюсь.

Хай показал, что все услышал, но в его жесте проступила еле сдерживаемая злость. Толстяк-поэт посмотрел на Маати и ткнул рядом с собой. Юноша взбежал на помост. Андат медленно, словно через силу, последовал за ним.

– Надо было дождаться меня! – сердито прошептал Хешай-кво. – Сейчас самая страда. Можно подумать, дай-кво мало учил тебя терпению.

Маати склонился в позе глубочайшей вины.

– Хешай-кво, меня ввели в заблуждение. Я подумал, что он… то есть… мне стыдно за эту ошибку.

– Еще бы, – бросил поэт. – Заявиться как снег на голову…

– Почтенный Хешай, – прервал его хай ядовитым тоном. – Понимаю, новый любимец – новая забота. Однако, как ни печально вас прерывать… – Он обвел жестом тюки хлопка. Его руки были само совершенство, а двигались они словно в танце – красноречиво, плавно и выверенно. Маати никогда прежде не видел такой грации.

Хешай-кво кратко изобразил сожаление и повернулся к красавцу – андату Бессемянному. Миг-другой они смотрели друг на друга в безмолвном диалоге. Андат полунасмешливо, полупечально скривил губы. Спина Хешая-кво взмокла и задрожала, словно от большого усилия. Наконец, Бессемянный отвернулся и театрально воздел руки перед мешками хлопка.

Спустя мгновение Маати услышал слабый стук, словно с неба упала одна дождевая капля. Потом звук повторился снова и снова, и скоро в павильоне хлынул невидимый ливень. Маати присел, где стоял – за спинами поэта и хая, – и заглянул под решетку с тюками. По наборному полу рассыпа лись, подскакивая, крошечные черные зернышки. Хлопковое семя.

– Готово, – объявил Хешай-кво, и Маати поспешно встал.

Хай хлопнул в ладоши и изящно выпрямился. Его одежды струились, будто живые. На миг Маати замер, благоговейно разглядывая правителя.

Пара слуг открыла тяжелые двери и затянула низкими голосами клич, призывая торговцев и их рабочих разбирать товар. Утхайемцы заняли посты у дверей, чтобы требовать налоги и пошлины за каждый проносимый мимо тюк. Хай стоял на помосте, суровый и прекрасный, еще больше похожий на призрака или бога, нежели Бессемянный.

– Не мог меня дождаться! – повторил Хешай-кво сквозь выкрики носильщиков и торговцев. – Паршивое начало учебы. Хуже некуда!

Маати снова виновато припал к земле, но поэт – его новый наставник – уже отвернулся. Маати медленно встал, весь красный от стыда и злости. Андат уселся на краю помоста, сложив вместе бледные, как кость, ладони. Встретив взгляд мальчика, он пожал плечами и принял позу глубочайшего раскаяния. Маати так и не понял, насколько она искренна. Однако не успел он выбрать ответ, как Бессемянный улыбнулся, опустил руки и отвел взгляд.

* * *

Амат Кяан сидела у окна на втором этаже собственного дома, глядя на город в свете заката. Солнце тронуло багрецом стены веселого квартала. Иные дома утех уже вешали вывески и фонари, блеск и сияние которых соперничали с огоньками светлячков. Продавщица фруктов ударила в колокольчик и пропела зазывную песенку. Амат Кяан втирала жгучий бальзам в колено и лодыжку – эта ежевечерняя процедура помогала унять боль. День выдался долгий, а память о размолвке с Вилсином сделала его еще дольше. Вдобавок до утра было далеко. Предстояло еще одно малоприятное дело.

Все ее годы, числом пятьдесят восемь, прошли в Сарайкете. С далекого детства ей запомнилось, как отец, напевая себе под нос, прял готовый хлопок в тонкую, тугую нить. Давно уже они с матерью ушли из жизни. Сестра, Сихет, сгинула в одном из домов веселого квартала, когда Амат было шестнадцать. Она внушала себе, что время от времени видела Сихет мельком – постаревшую, умудренную, живущую тихой жизнью. Скорее, это был самообман. Ей хотелось, чтобы с сестрой все было хорошо, но в глубине души она понимала: это только мечты. Столько лет прошло… Они должны были так или иначе встретиться.

Иногда, лежа ночью в постели, Амат думала, что всей жизнью старается искупить то, что случилось с сестрой. Наверное, так все и произошло: ее решение работать на торговый дом, продвижение по невидимой лестнице власти и богатства должно было уравнять падение сестры. Однако времени с тех пор утекло много, все, у кого надо было просить прощения, умерли или пропали. Положение давало ей полную волю.

Сестер у нее не осталось, как и родителей, а женой и матерью побыть не пришлось. Она почти выпала из мира, и одиночество пришлось ей впору.

По руке Амат пополз травяной клещ, готовясь пробуравить кожу. Она поймала его, раздавила ногтями и щелчком смахнула за окно. Фонарей снаружи стало больше, и зазывалы из разных заведений выставили певиц и флейтистов, чтобы приманивать посетителей – иногда даже посетительниц – к своим дверям. По улицам расхаживали восемь мрачного вида головорезов, одетых в цвета главнейших заведений веселого квартала. Для пьяниц еще не пришла пора, так что стражники ходили и корчили свирепые рожи только для вида. Спокойнее веселого квартала ночью в Сарайкете не было, хотя и опаснее – тоже. Амат подозревала, что из всех городов Хайема только здесь клиенты, не боясь за свою жизнь и честь, могли безбоязненно испытывать рассудок дурман-травами, спускать деньги на кости и хет, обесценивать любовь платой. Если кого убивали, то только шлюх и публичных бойцов. Не район, а пленительная отрава-мечта. Для Амат – любимый и в то же время пугающий.

Осторожный стук в дверь ее не удивил. Она ждала его, хотя и без радости. Встав, опершись на палку, Амат спустилась по длинной витой лестнице вниз. На двери висел засов – не от бандитов, а от пьяниц, которые могли принять ее дом за бордель. Она подняла брус и распахнула дверь.

На улице стояла, сжав губы и потупившись, Лиат Чокави, милое создание: карие глаза цвета чая с молоком, золотистая и гладкая, как яичная скорлупа, кожа. И хотя ее личико по канонам красоты было кругловато, этот недостаток искупался молодостью.

Амат Каян подняла левую руку, приветствуя ученицу. Лиат попыталась выразить благодарность, но напряженная фигурка замерла на полупозе. Амат удержалась от вздоха и отошла, впуская девушку в дом.

– Я ждала тебя раньше, – сказала она и заперла дверь.

Лиат обернулась у подножия лестницы и приняла формальную позу извинения.

– Досточтимый учитель, – начала она, но Амат ее прервала.

– Зажги свечи. Я сейчас.

Лиат на мгновение замешкалась, но потом повернулась и пошла вверх по лестнице – заскрипели ступеньки. Амат налила себе чашку воды с лимоном и побрела за девушкой. Недавняя растирка пошла на пользу. Обыкновенно Амат просыпалась и убеждала себя, что ходьба не доставит хлопот, однако уже к вечеру суставы болели. Старость подкрадывалась, как трусливый вор, но Амат не хотела сдаваться. И все-таки по пути на второй этаж она изо всех сил налегала на трость.

Лиат села на подушку рядом с дубовым письменным столом, поджав ноги, потупив глаза. Огоньки лимонных свеч плясали на едва ощутимом ветерке, а дым отпугивал самых злых кровососов. Амат села у окна и убрала полы платья, как если бы готовилась к работе.

– Старый Санья в этот раз оказался придирчивее. Обычно с ним нетрудно договориться. Давай бумаги, будем оценивать убытки.

Она вытянула руку. Через несколько мгновений ее пришлось опустить.

– Я потеряла договоры, – сдавленно прошептала Лиат. – Простите! Мне нет оправдания.

Амат отпила из чашки. Лимон добавлял воде прохлады.

– Потеряла?!

– Да.

Амат выдержала паузу. Девушка не подняла глаз. По круглой щеке скатилась слезинка.

– Плохо дело.

– Прошу, только не отсылайте меня обратно в Чабури-Тан, – выпалила ученица. – Мать так гордилась, когда меня сюда взяли, а отец – он не…

Амат подняла руку, и мольбы иссякли. Лиан уставилась в пол. Амат со вздохом вытащила из рукава связку бумаг и бросила девушке на колени. По крайней мере, девчонка не соврала.

– Один носильщик нашел это между тюками иннисского урожая, – сказала Амат. – В награду я отдала ему твое недельное жалованье.

Лиат подобрала страницы. Ее напряжение вмиг схлынуло, она упала лицом в колени и пролепетала: «Благодарю!» – скорее не Амат, а какому-то богу.

– Полагаю, нет нужды объяснять, что случилось бы, если б пропажа всплыла. Все уступки, которых наш Дом добился от ткачей Саньи за прошлый год, были бы отменены.

– Знаю. Простите меня. Мне очень стыдно.

– Ты хоть представляешь, как договор мог выпасть у тебя из рукава? И почему именно на складе?

Лиат густо покраснела и отвела глаза. Амат поняла, что догадка попала в цель. Следовало бы рассердиться, но она ощутила только сочувствие, вспоминая себя. Лиат шел восемнадцатый год – возраст, когда так легко ошибиться.

– Ты хоть принимаешь меры, чтобы не родить ему ребенка?

Взгляд девушки метнулся к Амат и тут же, шустрой мышью – в сторону. Лиат сглотнула. Теперь даже кончики ее ушей пылали. Она смахнула с ноги невидимую мошку.

– Я хожу к Чисен Ват за настоем, – тихо отозвалась Лиат после долгой паузы.

– Боги мои! Только не к ней! Она сама не поймет, как отравит. Ступай лучше к Уррат на Бусинную улицу. Я всегда ее посещала. Скажешь, что от меня.

Когда Амат взглянула на девушку, та сидела молча, но смотрела ей прямо в глаза. Вид у нее был потрясенный. Амат, кажется, и сама смутилась – запылали щеки. Она приняла вопросительную позу.

– Что? Думаешь, любовь после меня родилась? Иди, покажись Уррат. Может, мы еще сумеем уберечь тебя от худшего, на что способны молодость да глупость. Уму непостижимо: забыть контракт на ложе страсти. Раз уж заговорили, кто на этот раз? Тот же Итани Нойгу?

– Итани – мой друг сердца! – заспорила Лиат.

– Да-да. Слыхали.

Он был недурен собой, этот Итани. Амат видела его несколько раз – обычно, когда разыскивала ученицу, которая частенько вилась возле складов, где он работал. У него было продолговатое лицо, широкие плечи и, пожалуй, слишком живой ум для грузчика. Он знал счет и азбуку. При должном честолюбии такой молодец мог найти работу получше…

Амат нахмурилась. Ее поза сделалась напряженнее еще до того, как оформилась мысль. Итани Нойгу – широкоплечий, крепкий… Конечно, ему найдется работа получше. Разогнать бродячих псов, например, или убедить придорожное отребье поискать добычу легче Марчата Вилсина. Вряд ли Марчат станет проверять, с кем его работники делят постель. А постель – отличное место для разговоров.

– Амат-тя, вам нехорошо?

– Итани. Где он сейчас?

– Не знаю… Скорее всего, пошел к себе в бараки. Или в чайную.

– Сможешь его разыскать?

Лиат кивнула. Амат жестом велела подать брусок туши. Девушка встала, взяла его с полки и принесла к столу. Амат расправила лист бумаги, собралась с мыслями и начала писать. Перо царапало сухо, точно когтем.

– У меня будет к нему кое-какое поручение. Марчату Вилсину нужен телохранитель на ночь. Он отправляется на встречу в предместья и не хочет идти без сопровождения. Не знаю, сколько эта встреча продлится. Может, и долго. Попрошу его распорядителя освободить Итани от работы на завтра.

Она взяла еще один лист, поскребла пером тушь и начала второе послание. Лиат стала читать написанное из-за ее спины.

– Это доставь Ринату Ляните, если не найдешь Итани, – сказала Амат, не отрываясь от бумаги. – На крайний случай сойдет и Ринат. Не хочу, чтобы Вилсин ждал впустую.

– Как изволите, Амат-тя, но…

Амат подула на лист, чтобы высушить чернила. Лиат осеклась и не стала обозначать своих чувств жестом, однако между бровями у нее залегла складка. Амат тронула надпись. Тушь почти не размазалась. Что ж, для этого случая сгодится. Она сложила оба приказа и запечатала воском. Сшивать края было некогда.

– Ну, говори, что хочешь сказать, – велела Амат. – И хватит хмуриться. А то голова заболит.

– Это моя ошибка, Амат-тя. Разве Итани виноват в том, что я потеряла документы? Не наказывайте его за…

– Я и не наказываю, Лиат-кя, – прервала ее Амат, чтобы подбодрить. «Кя» после имени звучало сердечнее, по-свойски. – Пусть просто окажет мне услугу. А когда вернется, расскажет о своем приключении: где был, что видел, сколько длилась встреча. Все, что запомнил, и только тебе, никому другому. А ты передашь мне.

Лиат забрала послания и сунула себе в рукав. Складка между бровями никуда не исчезла. Амат захотелось стереть ее пальцем, как случайный штрих с бумаги. Девочка слишком много думает. Может, зря она все это затеяла? Забрать бумаги, пока не поздно?

Хотя тогда она не узнает, какие дела Марчат Вилсин ведет без ее участия.

– Так ты мне поможешь, Лиат-кя?

– Конечно, но… что-то не так, Амат-тя?

– Да, но пока пусть это тебя не тревожит. Просто сделай, как я прошу, а прочее – моя забота.

Лиат поклонилась, собираясь уйти. Амат ответила позой благодарности и прощания учителя с ученицей. Лиат сошла вниз по ступенькам; через некоторое время раздался стук закрываемой двери. Снаружи, за окном, вспыхивали и гасли огни светлячков, еще более яркие с наступлением сумерек. Амат окинула взглядом улицы: огнедержца с печью на углу, юношей, группками направляющихся в веселый квартал, чтобы обменять серебро и медь на удовольствия, от которых к утру не останется и следа. В этой толчее споро пробиралась Лиат – к складам и жилищам грузчиков, красильщиков и ткачей.

Амат глядела ей вслед, пока девушка не исчезла за углом, откуда не окликнуть, а потом сошла вниз и заперла дверь на засов.

2

До пограничной арки на выезде из Сарайкета было недалеко.

Марчат со спутником дошли до нее из Дома Вилсинов, пока луна поднялась на два мясистых пальца старого гальта. Строения так и стояли вдоль дороги, изредка выплескиваясь на поля и в густые рощи, но за огромной каменной дугой – под ней могли вровень проехать три повозки, а высотой она была с дерево – город кончался.

– В Гальте стояла бы стена, – произнес Марчат.

Итани сделал вопросительный жест.

– Вокруг города, – пояснил Марчат. – Для защиты от вражеских набегов. У нас в отличие от твоих предков не было андатов, чтобы держать противника в узде. В моем родном Киринтоне мальчишек за провинности отправляли на ремонт стены.

– Звучит неприятно, – согласился Итани.

– А как наказывают сорванцов в Сарайкете?

– Не знаю.

– Ты что, никогда не таскал пирогов из кладовки?

Итани улыбнулся. Улыбка у него была смелая, уверенная.

– Таскал, только не попадался.

Марчат захохотал.

«Странно, должно быть, мы смотримся со стороны, – подумал он. – Старый гальт с посохом – не то опираться, не то отгонять собак – и этот дюжий парень в рабочем тряпье. Остается надеяться, что никто не заподозрит неладного».

– Твоя фамилия Нойгу? Точно, Нойгу. Вспомнил. Ты работаешь у Мухатии, верно?

– Да. Повезло мне, – ответил Итани.

– А я слышал, он редкий придира.

– Не без этого, – добродушно согласился Итани. – С ним мало кто любит работать. Остер на язык и ненавидит опаздывать к сроку.

– Стало быть, ты не жалуешься?

Итани пожал плечами. Еще очко в его пользу. Парню не нравится старший, это ясно, и все-таки он не жалуется, хотя есть возможность – с ним рядом глава Дома. Марчата это устраивало еще по одной причине: коль скоро Итани оказался порядочным человеком, ночь обещала быть менее гадкой.

– А что еще в Киринтоне не так, как у нас? – спросил Итани, и Марчат стал рассказывать. О Гальте своего детства. О войне с Эймоном, о сборе черники, о зимних праздничных кострах, куда приносят на сожжение свои грехи. Юноша внимательно слушал, понимающе кивал. Вполне возможно, он просто заискивал, но делал это умело. Вскоре Марчата охватила тоска по полузабытому. Когда-то он жил в собственном мире – до того, как дядя отправил его сюда.

Дорога, которой они шли, и днем была малолюдной, не говоря о глухой ночи. В темноте щербатая брусчатка, а потом неровная земля стали еще менее пригодны для ходьбы – того и гляди споткнешься, – а мошкара и ночные осы тучами роились вокруг, радуясь относительной прохладе. В древесных кронах звенели цикады. Пахло дождем и луноцветами. Ни в одном из домов, освещенных свечами и фонарями, на путников как будто не обращали внимания. Спустя некоторое время пропали и эти последние следы Сарайкетской окраины. Здесь город заканчивался. Поля вплотную подступали к дороге. По пути дважды попадались группки людей – просто проходили мимо, даже не взглянув. Один раз в траве зашуршало что-то крупное, но с дороги ничего не было видно.

Приближаясь к предместью, Марчат почувствовал, как юноша замедлил шаг, словно робея – то ли заразился его страхом, то ли по какой другой причине. Когда впереди замерцали первые огни поселения, Итани заговорил:

– Марчат-тя, я тут подумал…

Вилсин попытался изобразить внимание соответствующей позой, но посох помешал. Тогда он просто спросил:

– О чем же?

– Скоро истекает срок моего договора.

– Правда? А сколько тебе лет?

– Двадцать. Просто я рано его заключил.

– Да уж. Сколько же тебе было? Пятнадцать?

– Есть одна девушка, – произнес Итани, смущенно подбирая слова. – Она… в общем, она не из рабочих. Мне кажется, мое положение ее стесняет. Я не ученый и не переводчик, хотя знаю и счет, и азбуку. Вот и подумал: вдруг у вас есть на примете место…

Даже в темноте Марчат увидел, как руки парня сложились в позе уважения. Так вот оно что…

– Думаешь, если устроишься повыше, она станет любить сильнее?

– Тогда ей будет со мной полегче, – ответил Итани.

– А тебе самому?

Он улыбнулся и пожал плечами.

– Моя работа – таскать тяжести. Бывает утомительно, но не сложно.

– Сейчас не припомню ничего подходящего. Хотя постараюсь поискать.

– Спасибо, Вилсин-тя.

Они прошли еще десяток шагов. Свет как будто сгустился. Залаяла собака, но не настолько близко, чтобы внушить опасение. К тому же на лай никто не отозвался.

– Это подруга подговорила тебя ко мне обратиться? – спросил Марчат.

– Она, – согласился Итани. Стеснение в его тоне исчезло.

– Ты влюблен в нее?

– Да, – ответил парень. – Хочу, чтобы она была счастлива.

«Это не одно и то же», – подумал Марчат, но вслух говорить не стал. Когда-то и он был в таком возрасте и не настолько выжил из памяти, чтобы знать: стариковское занудство ничего не даст. Ко всему, они уже пришли по назначению.

Улочки предместья были грязны и пахли больше отхожей ямой, нежели цветами. Домики с полусгнившими кровлями и грубыми каменными стенами стояли наискось к дороге. Пройдя два перекрестка до середины поселения, путники очутились перед приземистой длинной постройкой, стоящей у въезда на местную площадь. На крюке у двери висел фонарь. Марчат поднял руку.

– Жди меня здесь. Вернусь, как только смогу.

Итани понимающе кивнул. Насколько Марчат смог разглядеть, в позе юноши не было ни возражений, ни колебания. Сам он едва ли ответил бы тем же, попроси его кто стоять в этой дыре посреди ночи невесть сколько времени. «Да пребудут с тобой боги, бедняга, – подумал Марчат. – И со мной, раз уж я тебя сюда привел».

Внутри было темно. Потолок нависал над головой, а стены давили, хотя комната была довольно просторной. Ощущение было как в пещере. Сходство усиливали запах плесени и застоявшейся воды, черные дыры дверных проемов и арочные переходы в соседние комнаты. У стены стоял низкий стол, возле него – двое мужчин. Один – дюжий увалень с кинжалом за поясом – сразу впился в Марчата глазами. Второй, с лицом, круглым, как луна, приятный на вид, приветственно кивнул.

– Ошай, – произнес Марчат в ответ.

– Добро пожаловать в наше скромное обиталище, – произнес лунолицый и улыбнулся. «С такой вот вежливой улыбкой, верно, сажают на тонущий корабль», – подумал Марчат.

– Мне сюда? – спросил он.

Ошай кивнул на грубо сколоченную дверь в глубине полутемной комнаты, еле заметную в свете свечи.

– Он ждет, – сказал Ошай.

Марчат проворчал что-то под нос и побрел в темноту. Дверная створка прогнила от сырости, кожаные петли отвисли. Пришлось приподнять дверь за ручку, чтобы закрыть за собой. Комната для встреч оказалась меньше, светлей и уединеннее. В стенной нише стояла оплывшая до половины ночная свеча. Еще несколько горело на столике, а сидел за ним не кто иной, как андат. Бессемянный. У Марчата мурашки поползли по спине, когда существо стало его разглядывать черными глазищами. Даже в наилучшей обстановке встреча с андатом выбивала из колеи.

Марчат принял позу приветствия. Бессемянный ответил тем же, после чего подвинул собеседнику табурет и пригласил садиться. Марчат так и сделал.

– А поэт не догадывается, что ты здесь? – спросил он.

– Великий поэт Сарайкета весь вечер пьет как лошадь. По своему обыкновению, – ответил андат тоном будничным и ровным, словно зеркало. – Ему безразлично, где я и что делаю.

– Женщина, я слышал, уже здесь?

– Да. Ошай сказал, она то, что нам нужно. Покладистая, доверчивая и бесконечно наивная. Едва ли испугается и сбежит, как та. Вдобавок она с Ниппу.

– Ниппу? – переспросил Марчат и усмехнулся. – Это же на краю океана! Не боишься навлечь подозрения? С какой стати простой крестьянке с полудикарского острова плыть в такую даль, чтобы избавиться от младенца?

– Повод сам придумаешь, – отмел возражения Бессемянный. – Главное, она говорит только на островных языках. Если бы рядом с ее деревней был порт, она наверняка выучила бы одно из цивилизованных наречий. А так ты сможешь использовать Ошая как переводчика. Все просто.

– Моя распорядительница может знать ее язык.

– А нельзя ли переложить это на кого-нибудь, кто не знает? – спросил андат. – Или у тебя в Доме все – полиглоты?

– Кто отец, известно? – сменил тему Марчат.

Бессемянный повел рукой. Жест не относился ни к одной из принятых поз и, судя по движению тонких пальцев, означал целый мир и все внутри него.

– Кто знает? Какой-нибудь заезжий рыбак. Или купец. Мало ли кому случилось бывать в тех местах и залезть к ней под юбку. В любом случае нам до него дела нет. А как твоя часть плана, выполняется?

– У нас все готово. Дары уже собраны. В основном жемчуг, да сотня полос серебра – то, чем обычно платят островитяне. Хай не придерется, а потом будет поздно.

– Вот и славно, – отозвался Бессемянный. – Устрой аудиенцию при дворе. Если все пройдет без заминки, больше не встретимся.

Марчат хотел было выразить облегчение по этому поводу, но на полупозе спохватился, что его неправильно поймут. Бессемянный, однако, заметил эти метания. Бледные губы изогнулись в усмешке. Марчат оставил позу, чувствуя, что багровеет от досады.

– Это точно подействует? – спросил он.

– Я и прежде исторгал младенцев до срока. Меня для того и создали.

– В твоих силах сомнений не было. Я хотел узнать, точно ли это его сломит? Хешая, то есть. Он годами терпел твои худшие выходки. И если наша маленькая трагедия не подействует… Если существует хоть малейшая вероятность провала, если хай выяснит, что гальты замышляют уничтожить его драгоценного андата, последствия будут ужасными.

Бессемянный сместился на край стула, глядя в никуда. Марчат как-то слышал, что андаты дышат, лишь когда говорят. В затянувшемся молчании он наблюдал за собеседником. Слух оправдался: грудь под одеянием не двигалась, пока андат не набрал воздуха и не произнес:

– Хешай вот-вот убьет нерожденное дитя. Любимое. Нет ничего хуже этого – по крайней мере, для него. Представь себе. А эта островитянка… Он увидит, как свет померкнет в ее глазах, и будет знать, что во всем виноват он сам. Ты желаешь знать, сломит ли его это? Я отвечу: раздавит.

На миг оба замолкли. Лицо андата сделалось таким кровожадным, что Марчат заерзал на стуле. И тут же, словно они обсуждали какое-нибудь невинное мероприятие вроде сбора тростника, Бессемянный откинулся на стуле и усмехнулся.

– Когда поэт ослабеет, вы от меня избавитесь, – произнес он, – а мне уже будет все равно. Так что мы оба будем в выигрыше.

– Звучит как записка самоубийцы, – заметил Марчат. – Ищешь смерти?

– В некотором смысле да, – согласился Бессемянный. – Хотя я смотрю на это иначе. Мы ведь разного рода создания – ты и я.

– Согласен.

– Хочешь посмотреть на островитянку? Она спит в соседней комнате. Если не шуметь…

– Нет, спасибо, – ответил Марчат и встал. – Как только я узнаю дату аудиенции, мы с Ошаем все подготовим к назначенному сроку. Чем позже мы с ней встретимся, тем лучше.

– Если можно сказать «лучше», – сказал Бессемянный, принимая позу согласия и прощания.

Снаружи похолодало. Марчат постучал посохом о землю, словно сбивая засохшую грязь, а на самом деле – чтобы вызвать боль в пальцах. На сердце навалилась тяжесть. Дрянное ему предстояло дело. Дрянное, опасное и преступное. А если препятствовать этому, что тогда? Верховный Совет Гальта наверняка его уничтожит. Назад уже не повернуть. Нельзя даже откланяться и спихнуть ношу другому.

Нет иного пути, кроме того, что ведет вперед. Хорошо хоть Амат не придется в этом участвовать.

– Ну как, удачно сходили? – спросил Итани.

– Удачно, – соврал Марчат и быстрым шагом направился в темноту.

Амат Кяан надеялась выйти еще утром, до того, как наступит жара. Лиат, как и обещала, пришла пораньше – рассказать о ночной прогулке Итани. Правда, рассказ получился коротким, почти в двух словах. Марчат и его спутник вернулись в Гальтский Дом, когда от ночной свечи осталась лишь четверть, и отчет Итани вышел совсем не таким, каким должен был, знай он об истинной цели своего задания. Удалось выяснить только то, в каком из предместий они побывали и какой дом навестили.

С помощью этих сведений оказалось нетрудно разыскать здание, согласно договору снятое внаем на частные средства Вилсина, а не самого Дома. Нашлись и письма, где вскользь упоминалось о некоей девушке и ее путешествии в Сарайкет. Правда, Амат пришлось потратить пол-утра, чтобы это узнать. Теперь, когда она шагала по дороге на восток из города, а пограничная арка съеживалась за спиной, ею овладевала досада. По спине струился пот, больную ногу уже начало ломить.

В предрассветной прохладе, когда в траве поют цикады, а в деревьях шуршит ветерок, путешествие еще могло быть приятным; сейчас Амат взмокла насквозь, будто только что из бани. Солнце давило на плечи, как чья-то тяжелая рука. Обратная дорога обещала быть еще хуже.

Встречные жители предместий принимали позы приветствия и почтения. Большинство направлялось в Сарайкет. Они толкали перед собой тележки с зерном, плодами и птицей, рассчитывая продать все это в богатых кварталах, на рынках или близ дворцов. Кто-то тащил ношу на себе. На особенно запруженном отрезке дороги Амат прошла мимо воловьей телеги, увязшей в грязи на обочине. Одно из колес совсем покорежилось. Молодой погонщик со слезами на глазах охаживал кнутом быка, который не обращал на это внимания. Амат сметливым глазом оценила, что погнутое колесо стоит вдвое, а то и втрое дороже содержимого телеги. Едва ли отец юноши или дядя, а может, состоятельный земледелец – хозяин – обрадуется происшествию. Амат обошла это место, с осторожностью выбирая, куда ставить трость, и отправилась дальше.

Предместья льнули ко всем городам Хайема, точно рои мух. За чертой города законы не соблюдались, утхайем не старался насаждать там порядок и карать за преступления. Однако некие правила существовали. Ссоры улаживались внутри общины или выносились на рассмотрение местных судей, чье решение часто имело вес. Традиции, созданные поколениями, были не менее сложны и действенны, чем законы Империи.