Текст книги "Зимний солдат"

4

Люциуш разместился в бывшем доме священника, отдельной постройке, которая выходила во двор с огромным буком посредине; верхние ветви поднимались до церковного шпиля. На снегу во дворе были протоптаны дорожки, соединявшие три постройки: церковь, дом священника и еще один домик с двумя комнатами; одна служила баней, вторая была приспособлена для карантина. Дальше, за воротами, раскинулось кладбище, где кресты едва выглядывали из сугробов.

Отдельный вход в комнату Люциуша был заперт, и Маргарета показала ему вторую дверь, которая открывалась в кухню. Там двое мужчин – один из них без кисти руки – сидели и чистили картошку рядом с шеренгами полевых печей и котлов.

– Это Крайняк, наш старший повар.

Тощий как осина человек шмыгнул красным носом и отдал честь своим обрубком.

– Честь имею, герр доктор! Надеюсь, вы любите соленые огурцы.

– А, я забыла вам рассказать, – вмешалась Маргарета. – В январе нам случайно доставили двести кило огурцов вместо щелочного раствора. Это секрет. Договорились?

В конце комнаты с потолка свисали освежеванные свиные туши и несколько кур. В углу сидел еще один человек с дробовиком на коленях. Маргарета кивнула ему.

– Это хорват, немножко говорит по-немецки. Я не понимаю ни слова.

– Ружье тоже для защиты от крыс?

– Очень хорошо, пан доктор, – кивнула она. – Я беспокоилась, вы скажете – от русских, но вы все схватываете на лету.

Она положила на тарелку краюху хлеба и вареную репу, и они прошли в следующую комнату – помывочную с чанами для дезинфекции, веревками, на которых в беспорядке висела солдатская форма и разные одеяла. Они продрались сквозь влажную, замерзающую шерстяную ткань и наконец дошли до двери в его комнату.

Комната была невелика – четыре размашистых шага от стены до стены; на кровати матрас из соломы и одеяло из овчины; письменный стол, стул, дровяная печь. Это была комната Сокефалви, сказала Маргарета, и ее не стали трогать, когда он исчез, ждали нового врача. Она отперла засов на дальней двери, выходящей во двор.

– Чтоб вам не пробираться через мешки с картошкой всякий раз, когда понадобится прилечь, – сказала она.

Маленькое окно, уже запотевшее от их дыхания, сияло золотом, отражая свет, исходящий из церкви. Она поставила тарелку на стол рядом с журналом для записи пациентов и отогнула край одеяла, что показалось ему символическим жестом гостеприимства, пока он не сообразил, что она проверяет кровать на вшивость. Одеяла лежали прямо на матрасе. Простыней не было; ну разумеется, подумал он, коря себя за то, что вообще обращает на это внимание.

Осмотрев все, она повернулась к Люциушу. Ему казалось, что она собирается спросить еще о чем-то, но она сложила руки и слегка присела в подобии реверанса.

– Моя комната в ризнице. Перед дверью звонок, если вам понадобится. – Она повернулась к выходу, потом снова к нему. – А, вот еще что, доктор.

– Да?

– Не снимайте сапоги.

– Сапоги?

– Если придется бежать. И держите все документы при себе, у австрийцев дурная привычка считать, что любой человек без их бумаг – шпион. – С этими словами она исчезла в ночи.

Люциуш поставил свой ранец на пол и подошел к столу. Еда успела остыть, но он сильно проголодался. Набив рот, он листал журнал с записями. Имен и ранений было несколько сотен; все записано одним аккуратным почерком. Он попытался представить своего предшественника. Маргарета никак не описала Сокефалви – ни его возраст, ни звание, ни врачебный опыт. Люциуш представлял себе человека немолодого, потому что в его воображении все врачи были немолоды, но, задумавшись как следует, он понял, что ничто не мешало венгру быть таким же студентом, возможно, ассистентом второго, неназываемого доктора, чье преступление, как он теперь подозревал, было как-то связано с сестрой Кларой. Нет никаких оснований считать, что Сокефалви тоже не послали сюда после шести семестров обучения. Никаких, кроме того, что Сокефалви, кем бы он ни был, видимо, знал, что делать с трещиной черепа, а Люциуш – Люциуш знал, как сделать рентгеновский снимок позвоночника русалки.

Он сел. Воспоминание о русалке подтолкнуло его к мысли о Циммере, а потом о Фейермане, который теперь где-то в Сербии. Попал ли его друг в такую же передрягу? Однако госпиталь, который Фейерман описывал в письмах, был невелик, но работал исправно, там были другие хирурги, санитары, сотрудники Красного Креста, паровая прачечная, рентгеновский аппарат, бактериологическая лаборатория – а не промерзлый пункт первой помощи с вооруженной полубезумной сестрой и операционным столом из церковных скамеек.

Он провел здоровой рукой по волосам и откинулся на кровать, не снимая шинели. Что, теперь одежду тоже не снимать? Он представил себе, как убегает от орды орущих казаков голый, в одних сапогах. Смешно не было. Все его пугало – дыра от бомбы в церковной крыше, крысы, как в нянькиной сказке. Вот от этого его пытались защитить родители? Что, теперь уже слишком поздно просить их, чтобы они помогли перевести его куда-нибудь? Тут, впрочем, тоже было чего пугаться. Будь отцовская воля, Люциуш мог бы оказаться уланом, скачущим навстречу гаубицам и минометам на плохо управляемом, незнакомом коне.

Он повернулся на бок; запястье заныло, сабля ткнулась в бедро. Он почти забыл, что такое боль; страх, подумал он – неплохое обезболивающее. Когда он рассказал Маргарете о своей травме, она попросила разрешения осмотреть ее – осторожно прикасалась к кончикам его пальцев, чтобы оценить сохранность нервов, и легко нажимала на сустав, чтобы проверить, как заживает трещина. Она выдала ему несколько склянок морфия из кабинета под алтарем. Но сейчас он был благодарен перелому – только он и защищал его от окончательного унижения. Он отцепил саблю и повесил ее на спинку кровати. Да, подумал он, повезло ему с этим торопливым мальчишкой, с заледеневшей улицей. Если Маргарета и правда проводила ампутации, он сможет наблюдать за ней, учиться и, возможно, когда рука заживет, узнает достаточно, чтобы начать самому. Раз сестра научилась, у него, вероятно, тоже получится.

С этой мыслью Люциуш поудобнее устроился в кровати. Ноги в сапогах казались огромными и тяжелыми. Он закрыл глаза. Спать вроде бы не имело смысла, но он хотел хотя бы на время избавиться от чувства страха.

И, видимо, все-таки заснул, потому что стук в дверь его разбудил.

Это опять была Маргарета. На шинель у нее была накинута еще одна шинель, апостольник был скрыт под запорошенным капюшоном.

– Быстро, – приказала она, – пошли.

Еще не рассвело.

В карантинной части горел огонь, бросая отсветы в кружащуюся метель. За воротами стояла карета скорой помощи, из которой вытаскивали накрытые тканью носилки. Автомобиль был невелик – длиной в человеческий рост, а высотой и того меньше, – но количество раненых казалось неиссякаемым. Люциуш повернулся к Маргарете в ожидании каких-нибудь указаний, но она исчезла, оставив его одного. Вокруг кричали, раздавался скрип обуви, грохот дверей, но падающий снег приглушал все звуки. Две поисковые собаки – польские огары, гончие, знакомые ему по отцовским охотничьим выездам, – носились туда и сюда, словно им забыли сказать, что их работа окончена. Они выглядели как потусторонние призраки со сверкающей гладкой шерстью, похожие на угрей в непрерывном движении, и оставляли неглубокие следы там, где их носы прошлись по пушистому снегу.

Наконец один из людей – судя по обилию ругательств, понятия не имеющий, что перед ним офицер, – позвал его на помощь. Люциуш поспешил к кузову, едва не свалился с заснеженных сходней, пошатнулся, ударился лбом о фонарь, висящий над раскрытым нутром. К счастью, этого никто не увидел. Он сунулся внутрь и тотчас инстинктивно отпрянул назад от вони. Там оставалось двое раненых – на носилках, закрепленных на планках. Он помедлил. Сзади ему крикнули, чтобы хватался за свой конец носилок. Он послушался, и только когда носилки отделились от закрепляющей планки, сообразил, что забыл про свое запястье. Боль пронзила руку, и он дернулся, едва не уронив раненого.

Его бесполезность, казалось, никто даже не заметил. В кузов влез кто-то, оттолкнул его, схватил носилки, потом и вторые тоже оказались снаружи. Люциуш спрыгнул на снег. Пустой автомобиль сразу же двинулся прочь. В пятне фонарного луча закружились снежинки. Он увидел, как его собственная тень метнулась по стене церкви, и все затихло.

Внутри, в карантинной части, Маргарета повесила обе свои шинели у двери. Люциуш увидел, что Жмудовский и два человека, с которыми он не успел познакомиться, уже заняты. На плитке в углу кипел котел с бульоном. Воздух был тяжелый, спертый, влажный. Раненых раскладывали на соломенные тюфяки вокруг огня, и Маргарета быстро переходила от одного к другому, задавала вопросы, щупала пульс.

Из четырнадцати человек восемь были мертвы и уже окоченели. Один солдат замерз сидя, в лохмотьях одежды, с широко разинутым в крике ртом. Люциуш не мог оторвать от него глаз. Он никогда не видел такого крика, таких зубов, сверкающих в алой пещере рта…

– Боже мой.

– Доктор.

– Но он…

– Доктор, прошу вас, не таращьтесь, идем. – Маргарета взяла его за рукав.

– Но у него нет челюсти, это…

– Он мертв. Он с Богом. Не с нами. Пойдемте скорее.

К этому моменту живых уже отделили от мертвых. Осталось три огнестрельных ранения в руки и ноги; две травмы головы; ранение в живот. Почти у всех были обморожены конечности. Маргарета накрыла их одеялами и велела дать бульону тем, кто мог пить.

– Разве не надо их в операционную? – спросил Люциуш.

Она помотала головой:

– Не сейчас. Они должны согреться; надо уничтожить вшей. Если нет сильного кровотечения, доктор, мы их сначала приводим в божеский вид. Со вшами мы в церковь никого не пускаем. Последний пациент, занесший в церковь вошь, убил четырнадцать солдат и трех сестер. Я не могу позволить, чтобы такое повторилось.

Жмудовский стал раздевать солдат одного за другим, скрести их щеткой, которую опускал в ведро с мыльной пеной, и потом переправлял их, трясущихся от холода, во вторую комнату, поменьше, где их быстро закутывали в чистую одежду с белым налетом хлорной извести.

Присев на корточки возле солдата, стонавшего от раны в живот, Маргарета подозвала Люциуша.

– Видите? – сказала она, поднимая руку больного с ошметками кожи под ногтями. – Он чешется. Это, пан доктор, и есть Зверь.

На мундире были вышиты саперские шевроны. Под одеждой кто-то запихал в рану носок, обеденные салфетки и фотографии; когда Маргарета их вынимала, Люциуш увидел полчища вшей, падающих на пол неровными комками. На другом конце комнаты раздался крик; Люциуш обернулся и увидел, что пациент с травмой головы встал и направляется к двери. Маргарета ринулась к нему, Люциуш остался на месте. На распластанном перед ним теле он увидел последний слой – женскую шаль в засохшей крови, приклеившуюся к животу солдата. Он начал отдирать ее, и внезапно его руки наполнились внутренностями. Маргарета возникла у него за плечом.

– Вы что сделали? О Матерь Божья! Никогда – никогда не снимайте последний слой, если не готова новая перевязка. Да еще на животе! Господи.

Он попытался удержать кишки, чтобы они не валились на пол, но они продолжали вылезать горячими мокрыми свертками. Сапер начал задыхаться. Люциушу казалось, что на его глазах происходит метаморфоза, что человек выворачивается наизнанку.

– В сторону, доктор!

Люциуш отступил; рукава его намокли в перитонеальной жидкости. Маргарета схватила чистый бинт, подобрала кишки солдата одним движением и запихнула их обратно, внутрь, несмотря на налипшую на них грязь. Она продолжила разворачивать бинт и свободной рукой перевязала солдату живот. Потом повернулась к Люциушу:

– Мойте руки и пошли со мной. Вот теперь мы будем оперировать. Начнем с травм головы, потом ампутируем эту руку, эту ногу, этот локтевой сустав и это предплечье; ту руку можно не трогать. – После секундной паузы она добавила: – С разрешения пана доктора.

– А этот солдат? – спросил Люциуш, который так и не мог оторвать взгляд от сапера.

– Такой вот запах? – Она помотала головой. – Умрет к утру. Не переживайте, это не из-за вас, он и так отходил. Его надо будет согревать. Если он проснется, мы скажем, что он дома; если он будет называть вас отцом, зовите его сыном. Может, в Вене по-другому, а здесь мы делаем вот так.

Санитарам, которые обменивались тихими репликами, не слышными Люциушу, Маргарета сказала:

– Доктор сломал руку. Она скоро заживет. А пока делаем все как прежде. Пойдемте, доктор.

Но Люциуш не мог оторвать глаз от солдата. Тот что-то вытолкнул изо рта и с болезненной гримасой зашелся в кашле. Вокруг будто изменилось освещение. Запах заполнил Люциушу ноздри, голове стало жарко и влажно…

– Пойдемте, доктор. – Потом она добавила, обернувшись к Жмудовскому: – Дайте этому солдату морфия как можно скорее. Вот увидите, доктор, ему станет легче. Он не понимает, что происходит вокруг. Тяжело, конечно, но вы привыкнете. Пойдемте.

Они вышли на холодный голубой свет. Занималась заря. С ветвей бука сыпались сверкающие снежинки. В церкви она подняла кувшин с жидкостью янтарного цвета, стоявший у подножия операционного стола, сделала глоток и прыснула себе на руки, потом передала кувшин Люциушу. Он понюхал, у него заслезились глаза.

– Это горилка, доктор, – сказала она. – Местного разлива. Сокефалви называл ее «врачебная отвага». Дезинфицирует руки и согревает нутро. Возможно, единственное, в чем пока нет недостатка.

У стола стоял ящик; встав на него, Маргарета могла достать до лежащего там тела. Она еще раз сполоснула руки, на этот раз карболкой; смоляной запах держался в воздухе, пока она надевала перчатки. Начала она с солдат с травмами головы. Первый был молод, без сознания; вдавленный перелом шел от уха до середины лба. Рану перевязали в полевых условиях, и, убрав бинт, Маргарета обнаружила абсцесс, проникший глубоко в мозг. Она присвистнула.

– Матерь Божья. Этому уже несколько дней.

Она медленно выцепила несколько фрагментов черепных костей, убрала гной, промыла рану и осмотрела серо-розовую ткань при свете свечи.

– И это вот тут рождаются мысли! – восхищенно сказала она, но не стала продвигаться дальше, а поставила дренажную трубку и зафиксировала ее повязкой.

Санитары вкололи солдату противостолбнячную сыворотку и унесли его. Маргарета ополоснула перчатки карболкой и горилкой; на стол положили следующего пациента. У этого была простая трещина черепа без повреждения дуральной оболочки, Маргарета лишь промыла и перевязала ему голову. Потом велела, чтобы несли пациентов на ампутацию.

Подошел Жмудовский с маской и бутылкой для эфира, встал во главе стола. К полудню Маргарета удалила две ступни и кисть; Люциуш стоял рядом с ней и смотрел, как она перевязывает конечность жгутом, разрезает кожу, отодвигает мышцы и размеренными гибкими движениями отпиливает кость. Она сшила остатки мышц над костью, прежде чем закрыть рану лоскутом кожи. У пациента со шрапнельной раной бедра она спросила:

– Это когда случилось, рядовой?

Тот ответил, что в январе.

Когда наркоз подействовал, Маргарета начала срезать куски, что-то бормоча, как будто произнося молитву; она удаляла мертвую ткань, пока не осталась только розовая, здоровая, кровоточащая плоть. К этому моменту большей части бедра и мышц на задней поверхности уже не было. Солдат пошевелился. Они добавили эфира и отрезали ногу.

Стемнело, и Жмудовский принес фонарь. Люциуш подумал, что было бы неплохо прерваться и поесть, но в восточном конце нефа им предстоял вечерний обход, как и накануне: кавалерист-австриец, офицер-венгр, снайпер-чех и так далее. Дело шло быстрее, потому что его уже ввели в суть дела. В середине первого ряда лежал солдат, австрийский драгун, над ним кружились мухи. Маргарета показала на них:

– Бог создал мух, чтобы мы знали, где гниль, доктор. – Она опустилась на колени, чтобы осмотреть культю. – Вот, – сказала она, – начинается. Видите?

Люциуш кивнул.

– А теперь понюхайте.

Он слегка замешкался.

– Ближе, доктор, носом.

Он наклонился; от резкого запаха его едва не вывернуло. Они дотащили солдата до операционного стола, обнажили абсцесс, доходящий почти до подмышечной области, и ампутировали остаток руки. Час спустя они снова были в нефе. Грушчинский. Редлих. Черновицкий, кроткий, как ягненок. Потом – осмотр по отделениям: лихорадки, травмы головы, прочее.

Один раз Маргарета вдруг остановилась, ушла в другой конец церкви и вернулась с лопатой.

– Двигайся, – сказала она пациенту с перебинтованной головой. Он откатился в сторону, как на учениях, и она со всей силы ударила лопатой по его набитой соломой подушке. Потом потрясла ее, и оттуда, обескураженно вертясь, высунулись две маленькие розовые головки. Она снова ударила по подушке лопатой.

– Шчур, – сказала она, как будто нужно было пояснять. Крыса.

Жмудовский побежал за ведром. В отделении травм головы надо было осмотреть еще троих; после этого оставались только шестеро из умирающих – на два человека меньше, чем накануне.

Ночью Люциуш снова спал в шинели, слишком вымотанный, чтобы тревожиться. На заре раздался стук в дверь, и все началось сначала.

Дни походили один на другой.

Кареты скорой помощи возникали из черноты ночи, из метелей, из сверкающих на солнце ледяных пустынь. В своей комнатке на дворе, в церкви во время обхода он слышал свисток или крик «Едут!» – и санитары бежали, чтобы помочь таскать носилки, а Маргарета, на морозе, в двух своих шинелях, направляла их в сторону карантинного отделения. Солдаты поступали с гор или из заснеженных окопов, прорытых в холмистых долинах; многие успели умереть от ран или от холода, другие плакали или с ужасом смотрели по сторонам, пока их раздевали, дезинфицировали, пока комки замерзшей грязи и крови растворялись в воде, пока их конечности перетягивали жгутами.

Поначалу Люциуш только наблюдал. Но к концу месяца, когда рука его уже достаточно окрепла, чтобы держать скальпель, он стал помогать Маргарете с самыми простыми случаями. Да, мясницкая работа, думал он, такое вот отрезание некротизированной плоти, точно как и обещал Циммер. Но он изумлялся тому, что его допускают до больных, что ему позволено оперировать, что здесь никто не будет задавать вопросов, чтобы унизить его перед толпой, что знаменитый профессор не отчитает его за то, что он поздоровался с пациентом, что вокруг нет кучи других студентов, с которыми приходится соперничать.

Первая ампутация, которую он провел, была ампутация кисти у австрийского пехотинца. Замороженный ошметок из измолотых костей с единственным сохранившимся фиолетовым пальцем держался лишь потому, что был заморожен; в церкви, оттаивая, он начал распадаться.

– Глубокий вдох, доктор.

Маргарета стояла рядом, пока его скальпель давил на запястье и наконец разрезал кожу. Люциуш подготовил лоскут, как она ему показывала, отделяя мышцы от кости. Но когда он потянулся за пилой, она его остановила:

– Может быть, в Вене так принято, но у нас в Галиции надо отрезать лоскут побольше. В Галиции такой лоскут никогда не закроет культю.

– Хорошо. Вот так?

– Побольше.

– Так?

– Нет, побольше. Не стесняйтесь.

– Вот так?

– Вот так.

Он взглянул на нее, радуясь, что его глупая улыбка скрыта под маской.

Она протянула ему пилу:

– Ну, вперед. Не останавливаться. Жмудовский его удержит, если он проснется.

Но в Галиции, пан доктор…

Может быть, в Вене узлы шва располагаются так близко друг к другу; может быть, в Вене нормально попадать в рану грязным рукавом; может быть, в Вене забывают вату в ране, зашив ее, или оставляют жгуты там, где они больше не нужны, и пациент начинает извиваться от боли.

Но в Галиции делают вот так.

Может быть, в Вене отнимают всю ступню, когда вполне достаточно пальца.

Может быть, в Вене экономят на дренаже и разводят такую грязь.

Может быть, в Вене не отходят в сторону, прежде чем чихнуть.

Но в Галиции…

Он потихоньку учился.

Хорошо, пан доктор.

Да, правильно. Суйте палец, пощупайте. Если вы этого не сделаете, никто не сделает. Вытаскивайте пулю.

Хорошо. Теперь закройте рану, пан доктор. Вперед.

Хорошо. Очень хорошо.

Красота.

Да. Хорошо. Вот так.

Вас кто учил, доктор? Им прямо медаль надо дать.

Вот так. Да.

Вперед.

5

Февраль перешел в март. Новые грозы пронеслись над горами. Бои снаружи поутихли. Снег неустанно заметал долину. Внутри церкви стало так темно, что пришлось сооружать факелы из смолы и веревочной пеньки. От дыхания на стенах скапливалась и замерзала влага, и настенные росписи морозно блестели.

Между обходами и лечением пациентов они с Маргаретой успевали поесть за маленьким столиком, установленным на краю воронки, оставшейся от снаряда. Вначале она приносила ему еду в комнату, поскольку по правилам офицеры должны были есть отдельно от рядовых. Но Люциуш не мог считать себя настоящим офицером – для него офицер был кто-то вроде его отца, – и, независимо от звания, он не хотел есть в одиночестве.

Пока все ели, царила тишина, голоса понижались, словно из почтения, ложки ударялись об олово. Как и солдаты, Маргарета яростно атаковала пищу, сидела сгорбившись, чтобы не уронить на пол ни крошки, всегда сберегала кусок хлеба, чтобы вытереть им миску после супа, и без стеснения подчищала остатки пальцами.

– Надо торопиться, доктор, нас могут начать обстреливать.

Сначала они говорили только о пациентах: кто достаточно поправился, чтобы уехать со следующим эвакуационным нарядом, возвращающимся через перевал, а кто – они понижали голос – скоро умрет. Они как одержимые перебирали свои запасы: сколько осталось морфия и кетгута, сколько йодоформа и хлорной извести. Однако неделя шла за неделей, он все лучше узнавал пациентов и их ранения и обнаружил, что темы его бесед с Маргаретой стали меняться. У нее было мнение обо всем на свете, не только о том, как приготовлять антисептические растворы или накладывать повязки. Она считала большой ошибкой продвижение армии зимой. Генералы не понимают снег, говорила она. Снег нельзя победить, надо переждать его, как медведь в спячке, нельзя посылать солдат в непривычные им места. И кто придумал выдавать солдатам хлопковые носки и обмотки, которые так хорошо впитывают влагу? А какую им выдали обувь! И подумать только, у них хватает окаянства посылать конвой за ранеными, чтоб снова отправить тех на фронт! Последний офицер приезжал незадолго до появления Люциуша, ужасный человек, собрал всех, кто, по его мнению, мог промаршировать хоть несколько шагов. Он забирал солдат с лихорадкой! Тех, у кого не хватало пальцев! Тех, кого мучили непрерывные головные боли! Она прокляла его. Пусть его ноги съедят черви, пусть зубы его сломаются о черствую корку, пусть вся его семья сдохнет от чумы!

Факелы мерцали, снег бил в окна, и Люциуш слушал ее не перебивая. Он понимал теперь, как она заждалась кого-то, с кем можно поговорить, в этих ее захлебывающихся речах было что-то, облегчающее его вечный страх.

Бывало, Маргарета, раскрасневшись над горячим супом, расспрашивала его о медицине. Он поражался, что при таких практических навыках она не понимала элементарных вещей. Она не владела самыми основами, из которых состояло его медицинское обучение, не знала названий костей и мускулов, мнемонических правил для запоминания сосудов, но любопытство ее не знало границ. Правда ли, спрашивала она, что туберкулез вызывают крошечные животные? А от чего растет зоб? Как может быть, что память исчезает, а потом возвращается?

– Ох, я задаю слишком много вопросов! – извинялась она. – Сокефалви говорил, что на доктора учатся годами. Нельзя узнать все сразу.

Ничего-ничего, отвечал ей Люциуш. Но он мог бы добавить, что, в отличие от большинства бесед, которые ему приходилось вести в своей жизни, этих он ждал и не искал предлога, чтобы их закончить. Он мог бы сказать, что всегда предпочитает говорить о медицине. С ней как с Фейерманом, думал он. Можно обсуждать насущное, важное, можно чувствовать себя свободным от всех этих лицемерных правил этикета, столь ценимых его матерью. И если наступало молчание, то наступало оно естественно – потому что он ответил на вопрос, а не потому что не нашел ответа.

От медицины вопросы Маргареты порой разбегались в разные стороны. Она спрашивала его об университете, о лекциях и экзаменах. А каков город, может ли он описать ей памятники? Сокефалви рассказывал о трамваях – ездил ли Люциуш на трамвае? Потом Маргарета заговорила о дворцах, заполненных картинами и статуями, и он не сразу понял, что она имеет в виду музеи.

Только когда ее вопросы приближались к его семье, Люциуш начинал колебаться, не зная, как объяснить ей свое положение. Он часто думал о родителях с тех пор, как сюда приехал. Австрия оставалась верна своим эпистолярным традициям и делала все возможное, чтобы сохранить почтовую службу, так что в начале марта до него каким-то чудом добрались два письма. Теперь, когда он ушел на войну, родители смягчились. Мать, приложившая к письму небесно-голубую коробку твердых польских ирисок, писала, что ее друг, «знаменитый польский врач Карпинский», уверял ее, будто многие прославленные хирурги Европы получили уникальные навыки в военное время, а отец прислал карту, на которой отображены были битвы между Речью Посполитой и атакующими ее казаками и татарскими ордами. Карте было больше двухсот пятидесяти лет, и область вокруг Лемновиц закрывало изображение орущего казака, посаженного на кол, но Люциуша странно тронули слова отца: он гордится сыном, «продолжающим традиции». Отец также приложил список казацких трофеев, которые хотел бы заполучить для своей коллекции, с миниатюрными иллюстрациями: кинжалы, шапки с околышком из соболя, изукрашенные сабельные ножны. Кроме того, Люциушу сообщали печальную весть о кончине Пушека, в преклонном для ирландского волкодава возрасте.

Ничего из этого Люциуш не рассказал Маргарете и сначала даже спрятал ириски. Он привык видеть, как люди меняют свое отношение к нему, едва услышав о его родословной. Вместо всего этого он придумал скромную квартирку на Шумангассе, недалеко от университета; отца-дантиста, который переехал из Кракова в поисках работы.

Это ее позабавило. Неужели в Польше мало больных зубов?

Закапываясь все глубже в свое вранье, он прочитал ей краткую лекцию по истории польской диаспоры в Вене и постарался поскорее перевести разговор. Он жалел о том, что пришлось солгать, жалел о том, что ложь увеличила дистанцию между ними, даже если она об этом не знала. В то же время он прекрасно осознавал, что она вообще ничего не рассказала ему о себе. Вначале он осторожно расспрашивал ее: где она училась, в каком была монастыре, что делала до войны. Она не отвечала. Ее обеты запрещают говорить о жизни до монашеского ордена, сказала она, твердо глядя на него своими серыми глазами. Теперь важно только ее святое служение.

Однако какие-то улики оставались. Она слегка шепелявила – «с» у нее превращалось в «ш» или «ж», – «н» и «м» произносила в нос, а гласные часто растягивала, даже выпевала. Язык, на котором она говорила, – архаичный польский с примесью словацкого, ее венгерский, ее базарный русинский, смесь польского и австрийского произношения географических названий – все это говорило о том, что родом она из горных мест, откуда-то с запада. Из-за ее быстрого ума он не ожидал, что записи выдадут в ней человека, едва обученного грамоте, она писала с чудовищными ошибками. Но он не придумал, как вежливо спросить, сколько классов она окончила. И еще была ее вера, демоны селезенки, дьяволы печени, бесконечное олицетворение Вши. Ангельское вмешательство в ее мире казалось не столько частью строгой латинской молитвы, к которой привык Люциуш, сколько спиритуалистским ритуалом.

Поэтому он позволял ей вести и следовал за ней. «Как происходит вскрытие?» – интересовалась она, разгрызая твердую ириску. Может ли он рассказать о своих радиографических экспериментах? До того, как армия реквизировала рентгеновский аппарат, она все время задавалась вопросом, как удалось заглянуть человеку внутрь. И еще ампутации: понимает ли он, как может человек чувствовать отрезанную руку?

Иногда к ним присоединялись Жмудовский и другие рядовые, Жедзян и Новак, а иногда и повар по фамилии Крайняк.

Все они прибыли зимой, в разное время. Жмудовский был с хутора под самым Краковом. В прошлой жизни он работал почтальоном и сейчас перебирал письма, приходившие в госпиталь, и сдирал с них марки для своей коллекции. Война, объяснил он им как-то мартовским вечером, во время затишья, исключительно удачное время для филателии – люди, которые годами не писали писем, роются в ящиках, чтоб найти почтовые принадлежности. Он уже обнаружил несколько раритетов: марку 1908 года номиналом 10 крон, без перфорации, и номиналом 10 геллеров, голубую, 1899 года. Он вставил их в маленький красный альбом, который всегда носил в кармане, где также хранилась единственная фотография его дочери – студийный портрет серьезного младенца, сидящего на подушке, прикрытой ковром.

Он показал карточку Люциушу.

Оказалось, что на фотографии не подушка, а сам Жмудовский.

– Смотрите, доктор, вот моя рука.

И правда, из-под темного ковра виднелись два белых пальца, придерживающие младенца за руку.

Очевидно, все принимали его за подушку.

Ему нравилось брать дочь с собой, когда он разносил письма. Она это обожала. Он надеется, она станет первой в мире польской почтальонкой. У Жмудовского была красная физиономия, рыжая борода, такая густая, что он мог втыкать в нее термометр, когда обе руки были заняты, и ярко-оранжевые кустистые брови, нависавшие над парой близко посаженных глаз. Эти глаза, кожа, словно обожженная солнцем, щербатый рот, нос, дважды сломанный в юности, – все это создавало образ неотесанного малого, который скорее сгодился бы на роль конюха, чем служащего почты Его Величества. Однако он обладал дотошностью и цепкой памятью почтальона, и не однажды, когда Люциуш терялся среди десятков закутанных в одеяла тел, Жмудовский напоминал, где какой раненый.

Второй санитар, Жедзян, был из Дрогобыча, в двухстах километрах к северу, до войны он работал там на нефтяном месторождении. Жедзян необычайно гордился тем, что он тезка персонажа известного исторического романа «Огнем и мечом», хотя имя героя писалось «через „е“ с маленьким хвостиком», в то время как Жедзяны из Дрогобыча писались через обычное «е». Почему знаменитый писатель выбрал для своего героя такое имя, для Жедзяна было великой тайной. Нет, сам он не встречался с автором, хотя слышал, что тот живет совсем неподалеку, в Кельце. И никто в семье Жедзяна не слышал, чтоб какой-нибудь их родственник писал себя с этим хвостиком – Rzędzian. Но это совпадение определило всю его жизнь, прямо с девяти лет, как только он узнал про этот роман. Такая знаменитая книга, что стоит познакомиться с человеком, и он сразу спрашивает: «Жедзян? Как тот, что спас Елену Курцевич?» И ему приходилось снова рассказывать историю про хвостик. Это случалось практически всякий раз, когда поступал новый польский пациент.