Текст книги "Спорт королев"

После капитуляции Японии постепенно началась демобилизация. Но отец хотел, чтобы я вернулся домой как можно скорее, чтобы помогать ему. И я подал прошение о демобилизации по семейным обстоятельствам.

Но у начальства были другие планы, и, чтобы мы не болтались без дела, пилотов и экипаж послали учиться летать на тяжелых четырехмоторных бомбардировщиках «Ланкастер». Я сидел рядом с инструктором и беспомощно глядел на ряды и ряды ничего не говорящих мне приборов, на контрольные кнопки и индикаторы поступления топлива и мечтал о том, чтобы провести последние недели в армии, летая на моей первой любви – легких и маневренных «Спитфайерах». Но мне пришлось летать на «Ланкастере». А потом началась демобилизация.

И на первых легких истребителях, и на тяжелых бомбардировщиках меня никогда не покидало чувство волнующего наслаждения, когда нос самолета задирался вверх и мы отрывались от земли. Какое испытываешь удовлетворение, когда мотор работает на полную мощность, какую радость от долгих часов свободы, проводимых в небе!

Поздней осенью 1945 года я поехал на свадьбу кузины Несты.

Все в жизни пошло бы по-другому, если бы я остался дома, а не сел с мамой в поезд, направлявшийся в Уэстон-Сапер-Мэйр. Но я сидел в купе, мысли мои еще оставались в кабине «Веллингтона», и мамины рассказы о родственниках, к которым мы ехали на свадьбу, едва доходили до моего сознания. Когда я смотрел в окно на мирный ландшафт Сомерсета, освещенный ласковым октябрьским солнцем, ничто не предвещало эмоционального смерча, который поджидал меня.

Тетя, кузины и целая толпа родственников с охами и ахами встретили нас с мамой, и прошло довольно много времени, прежде чем я заметил маленькую застенчивую незнакомку, стоявшую в стороне от нашей семейной группы. Девушку в коричневом платье, с бледно-золотистыми волосами.

– Дик, ты, наверно, не знаком с Мери, – сказала тетя, – это подруга Несты, она приехала на свадьбу.

Мери и я улыбнулись друг другу, и, к собственному удивлению, мы еще не сказали ни слова, как я подумал: «Это моя жена».

Я никогда не верил в любовь с первого взгляда и до сих пор считаю, что это не самый разумный способ выбора спутника жизни. Но со мной так случилось. Пробежала искра, и наше будущее решил один взгляд.

Глава 3

По сигналу стартера

Война изменила меня.

Не очень оригинальное, но встревожившее меня открытие, которое я сделал через несколько месяцев после возвращения домой.

Все военные годы отец сохранял лошадей в хорошем состоянии, с огромными трудностями добывая им корм и нанимая всего лишь одного конюха себе в помощь. И все ради одной цели: когда я вернусь домой, чтобы у меня было хорошо поставленное дело. Естественно, он и мама имели основания верить, что я приму на себя их заботы и возобновлю когда-то процветавший бизнес. Все годы войны я не вспоминал о своем желании стать жокеем и почти убедил себя, что охота и показ лошадей на выставках тоже вполне приемлемое занятие.

Я работал с утра до ночи, радуясь тому, что теперь отец может хоть чуть-чуть отдохнуть. У нашего конюха-ирландца, единственного, кого мы нанимали, тоже было слишком много работы, чтобы справляться в одиночку, и мне приходилось и чистить стойла, и подметать двор, и приводить в порядок сбрую, не говоря о том, что я объезжал и тренировал лошадей, которых отец покупал и продавал для охоты в отъезжем поле, и демонстрировал их на выставках. Кроме того, отец давал уроки верховой езды детям и держал двух-трех лошадей на постое, которых надо было седлать, когда приезжали владельцы.

Каждые две-три недели приезжала Мери и проводила с нами субботу и воскресенье. Много лет спустя она рассказывала друзьям:

– Наше ухаживание заключалось в том, что я стояла, прислонившись к притолоке в конюшне, а Дик вывозил из лошадиных боксов бесконечные тачки с навозом. А по воскресеньям, – добавляла она с усмешкой, – мы сидели в сбруйной, и Дик мыл и начищал грязную кожу.

Но все же, когда выдавалась свободная суббота или воскресенье, я ездил к Дугласу, который тогда управлял поместьем мистера Виктора Денниса, и, к моему величайшему восторгу, тесть Дугласа два раза разрешил мне на его лошади участвовать в местных скачках «пойнт-ту-пойнтс».

Хотя эти попытки не увенчались зримым успехом, Дуглас убедил мистера Денниса позволить мне работать с одной из его лошадей в «пойнт-ту-пойнтс». Несколько позже на этой же лошади я принял участие в охотничьем стипль-чезе. Мое первое появление на настоящей скаковой дорожке, рад в этом признаться, прошло совершенно не замеченным публикой. Ничем не примечательное выступление, но когда, вернувшись домой, я носил сено или резал солому, мне было о чем подумать.

Меня не раздражала нудная работа и отсутствие свободного времени, с детства я тяжело переносил безделье, мои беды начались с началом сезона выставок. До войны я всегда радовался бесконечным показам лошадей, которые приходились на мою долю, но теперь оказалось, что мне противно даже думать о них.

Я видел мир другими глазами. Шесть лет прошли в понимании, что жизнь зависит от случая и каждая ее минута может быть последней. И теперь, когда двое мужчин обсуждали, какая из шести лошадей имеет лучший экстерьер, их мнение представлялось мне скорее смешным, чем важным.

Там, где когда-то я видел дружеское соперничество и добродушное соревнование, теперь мне открылись тщеславие, зависть и ревность. И по мере того, как продолжалась долгая летняя программа, от деревенских показов гунтеров до больших выставок графства, я все больше и больше убеждался, что не смогу провести остальную жизнь в мире выставок и купли-продажи лошадей.

Сейчас, когда я живу в безопасном отдалении от этого мира, от его политики и предрассудков, меня радуют встречи со старыми друзьями, если случайно и на короткое время я возвращаюсь в него. Последние несколько лет проводятся соревнования жокеев в Финмире, к которым мы все с радостью готовимся. Это веселое праздничное представление, которое приносит много удовольствия зрителям, ждущим, какие смешные дурачества предложат им жокеи.

И обычно мы не обманываем их ожидания.

На одном из таких соревнований мне досталась лошадь, страдавшая от хронической неспособности поднимать задние ноги. Мы прошли дистанцию, оставляя за собой поваленные ворота, бревна и кирпичи и набрав рекордное число штрафных очков. В другой раз я упал с лошади и вывихнул плечо: непристойные комментарии в адрес моего скакуна стали причиной неудачи. Каждого жокея на зеленом новичке или на плохой лошади, когда он проходил дистанцию, снося барьеры, теряя шляпу, хлыст, равновесие, репутацию и хладнокровие, зрители приветствовали взрывами хохота и насмешками.

В последние годы меня несколько раз просили быть судьей в соревнованиях по классу гунтеров, и я всегда охотно соглашался, понимая, что меня нельзя обвинить в пристрастии, ведь лошади и владельцы мне совершенно незнакомы. Могут подвергнуть справедливому сомнению мои судейские способности, но никто не может сказать: «Естественно, он дал первое место лошади мистера имярек, ведь он сам и продал ее ему». Или: «Он присудил первую премию мистеру имярек только ради того, чтобы польстить судье на выставке „Бланк Шоу“, который тоже дал мистеру имярек первое место».

В первое послевоенное лето мне не раз приходилось слышать подобного рода замечания, несправедливые и вызванные завистью и разочарованием, и мне стала невыносима эта затхлая атмосфера.

Постепенно я пришел к заключению, что самый справедливый судья – это финишный столб: тот, кто пришел к нему первый, тот и победитель, и не о чем спорить.

Желание быть жокеем становилось все сильнее и сильнее, и со временем ни о чем другом я не мог и думать. «Простор, – говорил я себе, галопируя по маленькому круглому полю, – скорость, – шептал я, медленно подавая лошадь вперед после прыжка, – выносливость», – вздыхал я, глядя на толстых охотников, подпрыгивавших на застоявшихся гунтерах рядом со мной.

Конечно, теперь я понимаю, мое отношение к скачкам во многом было романтическим, но замену выставочных арен на паддоки ипподромов я воспринимал тогда как освобождение и самореализацию. Конечно, чем старше я становился, тем лучше представлял, что в каждой профессии придется переносить публичное унижение и личные страдания и что ни одно дело, построенное на конкуренции, не свободно от горьких и тоскливых сожалений об упущенных возможностях. Но несмотря на это, я всегда радовался, что наконец стал жокеем, и мог, не кривя душой, сказать, что в мире нет другой работы, которую бы я предпочел выполнять.

Но как бы то ни было, к лету 1946 года я еще не нашел способа осуществить на практике свое единственное желание – участвовать в скачках. Кроме того, я хорошо помнил предвоенную неудачу, когда я так и не встретил тренера, готового взять меня.

И снова я написал всем тренерам, которых знал сам или знали мои родители или даже едва знакомым, и получил в ответ вежливые отказы: ни у кого не было подходящей вакансии для совершенно неопытного жокея-любителя. Вряд ли можно кого-нибудь упрекнуть в моей неудаче.

Мать и отец тоже не одобряли мое решение, но по разным причинам. Мама откровенно говорила, что она всегда будет беспокоиться за меня, и что я не представляю, как жесток мир скачек, и что ее единственное желание – видеть меня преуспевающим в бизнесе отца.

Отец же считал, что жокей – очень ненадежная профессия, в которой мало шансов прилично зарабатывать, и что гораздо лучше, если бы я продолжил семейное предприятие. Это были правильные советы, но я не мог ими воспользоваться, хотя меня тоже тревожили трудности, и не только связанные с моей неопытностью.

Мне было двадцать шесть лет, поздновато для профессии, в которой отставка в сорок неизбежна, потому что тело уже не способно с легкостью переносить постоянные ушибы и переломы. И кроме того, я не мог бы прожить без регулярной зарплаты, хотя бы и небольшой, это бы позволило мой скромный капитал использовать на расходы, связанные со скачками, и первое время оставаться жокеем-любителем.

Положение любителя давало начинающему так много преимуществ, что я даже и не помышлял взять лицензию и стать профессионалом. Хотя профессионал и может получить постоянную работу, но у него очень мало шансов часто участвовать в скачках и работать с лучшими лошадьми, потому что слишком много преуспевающих жокеев, которых тренеры и владельцы всегда предпочтут для фаворита. Одни жокеи начинают свою карьеру еще подростками как ученики на гладких скачках и, когда они становятся слишком тяжелыми для гладких, переходят на скачки с барьерами и стипль-чезы, другие же начинают как любители. Вот этим вторым путем я и надеялся прийти в профессионалы.

Месяц за месяцем проходил в постоянной смене надежды и разочарования, и наконец Дуглас, который старался помочь мне, сообщил, что Джордж Оуэн готов взять меня секретарем. Джордж Оуэн первоклассный жокей, выигравший в 1939 году Золотой кубок в Челтенхеме, сейчас занимался фермерством и тренировал лошадей, и у него не оставалось времени для необходимой работы с почтой и счетами.

– Пусть Дик приедет, – сказал он Дугласу, показывая на горы счетов, нераспечатанных писем, календарей скачек и расписок, – и делает с этим, что захочет.

Дик пришел в неописуемый восторг от открывшейся возможности.

Как-то раз до войны Джордж между двумя соревнованиями ночевал у нас, и я часто видел его на скачках, всегда восхищаясь его мастерством. Но, естественно, он меня не помнил и взял только по совету Дугласа, поэтому я страшно боялся разочаровать его в качестве секретаря или жокея, если вдруг он позволит мне принять участие в скачках на его лошади.

Джордж согласился платить несколько фунтов в неделю, и мне предстояло жить в его доме как одному из членов семьи. Когда в конце концов все устроилось, я попрощался с по-прежнему не одобрявшими мой отъезд родителями и ясным октябрьским полднем с чувством маленького мальчика, отправленного в новую школу, сел в поезд, увозивший меня в Чешир к неизвестному будущему.

Теплое гостеприимство Джорджа и его жены Маргот быстро растопило мою скованность, и я скоро чувствовал себя как дома в дружной атмосфере семьи, где, кроме взрослых, были и маленькие девочки. В то время у Джорджа была молочная ферма в нескольких милях от Честера, и вечная суматоха на кухне и хлебосольство живо напоминали мне детство на ферме у деда.

Родители, братья и сестры Джорджа жили совсем недалеко, немногим дальше жила и большая семья Маргот, все они и их друзья постоянно ездили друг к другу в гости или чтобы поиграть в карты. Эти люди, казалось, приняли как должное, что я стал членом семьи Джорджа, и приглашали меня к себе. Не прошло и нескольких недель, как я стал частью социального ландшафта и завел друзей на всю жизнь. На мой взгляд, Чешир одно из самых дружелюбных графств Британии: хотя я прожил там всего три года, но до сих пор в Чешире у меня больше знакомых, чем в любом другом месте, и когда теперь приезжаю туда на соревнования, то чувствую себя как дома.

Джордж ни капельки не преувеличивал, когда говорил, что все документы у него в беспорядке. Разобрав завалы бумаг на его письменном столе, я обнаружил, что он почти полгода не посылал владельцам счета за тренировку лошадей. Сам он платил по счетам страховой компании, торговцев фуражом, кузнецов, шорников, но не вел никакого учета, и когда я рассортировал их, выяснилось, что многие счета утеряны.

Я уселся за работу, чтобы навести порядок в этой страшной неразберихе. Сначала изучил отчеты о скачках, чтобы узнать, чью лошадь возили на ипподром, куда и когда нанимали для этого транспорт, какому владельцу послать соответствующий счет. Потом я принялся за счета кузнецов, из которых вообще было непонятно, какую лошадь и сколько раз пришлось подковывать. Поэтому я объединил все счета кузнецов и разложил сумму на число лошадей в конюшне, чтобы каждый владелец заплатил свою долю. Рассчитать тренерский гонорар не составило бы труда, если бы Джордж отмечал, когда поступила новая лошадь и какую забрали. Но, судя по тому, что ни один владелец не пожаловался на чрезмерную сумму, видимо, они тоже не затрудняли свою память учетом.

Только через несколько недель, когда я завел для каждого владельца отдельную папку и вписал туда все расходы, связанные с его лошадью, мне вдруг открылось, что нет счетов от ветеринара. Нельзя же поверить, что лошади Джорджа такие исключительно сильные и здоровые, что за полгода ни одна не натерла себя волдырь, не поцарапалась и ни разу не кашлянула. Я спросил, не хранит ли Джордж счета от ветеринара отдельно, надеясь получить маленькую аккуратную папочку.

– Счета? – искренне удивился Джордж. – Бобби О'Нейл, насколько я знаю, ни разу в жизни не посылал счета. – И вправду, за те три года, что я работал у Джорджа, не пришел ни один счет.

Бобби, беспечный ирландец, никогда не утруждал себя ведением какого-нибудь учета, ни он, ни Джордж не помнили, сколько раз Бобби осматривал лошадей, и мои постоянные вопросы так наскучили ему, что он тоже решил взять себе секретаря.

Когда наконец я разнес все счета по колонкам в папках владельцев, то начал складывать. Результат вышел пугающим. Я был уверен, что допустил какую-то принципиальную ошибку, потому что, сложив все расходы Джорджа за те же месяцы, первый раз столкнулся лицом к лицу с печальной истиной, что тренерская работа, как и преступление, не оплачивается. Расходы Джорджа оказались больше, чем деньги, которые предстояло получить по приведенным в порядок счетам.

Но убытки, какие он понес после полугода такой тяжелой работы, совершенно не огорчили Джорджа.

– Я восполню их доходом от фермы, – успокаивал он меня. – И к тому же заплачу чуть меньший налог.

Мне же казалось совершенно неправильным, что работа, к которой Джордж относился так серьезно и ставил на первое место по сравнению с фермерской, превращалась в дорогостоящее хобби. И я добавил в счета, которые собирался послать владельцам, еще один пункт, назвав его «аптека». И в каждом счете я все время чуть-чуть увеличивал расход по этому пункту, пока не были покрыты убытки.

После моего нововведения слово «аптека» стало для Джорджа символом платежеспособности. А я ждал, не удивится ли кто-то из владельцев количеством пилюль, мазей и дезинфицирующих средств, потребовавшихся его лошади.

Я ехал к Джорджу, понимая, что он позволит мне участвовать в скачках на одной из своих лошадей, если владелец не будет возражать против начинающего жокея, но не ожидал, что это случится так скоро. Я прожил в Чешире всего неделю, когда Джордж сказал, что через несколько дней я могу поехать в Вур на стипль-чез новичков.

– Лошадь принадлежит моему другу, – сказал Джордж, – и она никогда не участвовала в скачках.

Я тоже никогда не участвовал в скачках вместе с профессиональными жокеями и подумал, что сочетание неопытной лошади и неопытного всадника на очень трудной дистанции стипль-чеза должно быть леденящим душу зрелищем, и хотя у меня от страха холодела спина, но я не отказался от представившейся возможности.

– Как ее зовут? – спросил я.

– Русский Герой, – ответил Джордж.

Каждое утро я выезжал с лошадьми на тренировки, галопировал с ними и учил преодолевать заборы и препятствия, но в последние несколько дней перед стипль-чезом все внимание уделял крупному гнедому, с которым мне предстояло работать в Вуре. Как мне сказали, он уже участвовал в нескольких скачках «пойнт-ту-пойнтс», но без успеха, и раза два упал.

И вот наконец наступил великий день. Странная застенчивость сковала меня. Поняв мое состояние, Джордж привел меня в раздевалку, показал на незаметный угол и познакомил с гардеробщиком, который должен был ссудить мне форму. Убедившись, что у гардеробщика есть подходящие бриджи и шлем, я пошел осмотреть маршрут.

Став жокеем, я прошел в первые два года десятки миль, изучая маршрут, на котором предстояло работать, буквально ощупывая почву, где лошадь начинает прыжок и где приземлится, запоминая, какую дорогу надо выбрать на развилке. Во время заезда можно избежать многих неприятностей, уверенно зная дорогу, потому что здесь нельзя попытаться срезать угол и сэкономить несколько ярдов: дистанция будет не засчитана.

Я хорошо запомнил это правило несколько месяцев спустя. Меня насмешил вопрос моего соперника на фаворите, который спрашивал, где старт заезда на две с половиной мили, и я поделился с Джорджем услышанным. Тот сразу же посоветовал:

– Пусти его первым, он может сбиться с маршрута. Раз он спрашивал, где старт, наверно, он не прошел дистанцию пешком.

Я воспринял совет Джорджа как шутку, но, к моему удивлению, именно так и случилось. Когда мы подошли к пункту, где дорога разделялась на скаковую дорожку и дистанцию стипль-чеза, всадник впереди в нерешительности притормозил, не зная, какую выбрать. И выбрал неправильную. Он понял свою ошибку, когда подошел к барьеру, которого не должно быть в стипль-чезе, но, пока он вернулся на правильный маршрут, я уже уверенно лидировал и выиграл этот заезд.

Я так сочувствовал своему сопернику, которому пришлось выслушать нелестные замечания по крайней мере половины зрителей, а потом еще объясняться с тренером и владельцем, что дал себе слово: прежде чем становиться на старт – всегда изучать маршрут.

Осмотрев скаковую дорожку, я вернулся в раздевалку, переоделся, взвесился и, стараясь выглядеть спокойным и равнодушным, будто это для меня повседневное дело, сидел, ожидая, когда наступит время идти в паддок. Прозвучал гонг. На парадном круге Джордж подставил руку, чтобы я поднялся в седло, дал несколько ободряющих советов, и мы заняли место на старте.

Мне доставило бы большое удовольствие сказать, что я выиграл свой первый заезд. Но на самом деле я не выиграл. Русский Герой и я спокойно прошли дистанцию, наверно, каждый из нас был сосредоточен на том, чтобы благополучно прийти к финишу и не опозориться, и так же спокойно, четвертыми, мы пересекли заветную линию.

Видимо, это выступление не показалось Джорджу совсем безнадежным, потому что потом он часто просил меня работать с его лошадьми, но, конечно, только в тех случаях, когда от скакуна многого не ожидали. Владельцы тоже не возражали против меня, если у их лошади явно не было шансов выиграть скачку, но если был хоть один шанс, что лошадь победит, они всегда приглашали опытного жокея. К примеру. Русский Герой так хорошо показал себя в первом заезде со мной, что Джордж решил, что гнедой может победить в Бирмингеме. Там с ним работал Джек Биссл, и они выиграли.

Хотя я прекрасно понимал чувства владельцев, но не мог удержаться от желания работать и выигрывать с теми лошадьми, которых я «выводил в свет» и школил в их первых скачках. И я надеялся, что такой день придет. А тем временем набирался опыта и овладевал искусством управления лошадью на трудной дистанции. Хотя я редко приходил к финишу в первой тройке, зато научился определять темп скачки, понимал, какая из лошадей пройдет хорошо, и я уже умел воспользоваться открывшимся пространством между лошадьми, чтобы вырваться вперед на корпус.

Многие люди старались помочь мне и делились тем, что знали сами. Даже гардеробщики в раздевалке рассказывали, что слышали о состоянии почвы или об изменении плотности барьеров.

Когда я начинал, еще работал Джек Моулони, знаменитый жокей, перед войной три раза приходивший вторым в Большом национальном стипль-чезе. Он был особенно внимателен ко мне. Если мы участвовали в одном заезде и перед стартом объезжали парадный круг, он никогда не упускал случая дать полезный совет.

– Солнце отбрасывает неудобную тень перед барьером, – однажды заметил Джек. – Не торопитесь, когда подойдете к нему.

– Не прыгайте через ров с водой посередине, держитесь сбоку, – посоветовал он в другой раз. – В прошлом заезде там сильно смяли борт при приземлении.

Как-то, когда мы выстроились в линию для представления лошадей и я вертелся, стараясь всех разглядеть, Джек сказал:

– Не думайте о других. Следите за рукой стартера. Когда он опустит руку к рычагу, который управляет стартовой лентой, вырывайтесь вперед. Не ждите, пока лента взовьется.

Я воспользовался этим советом, и взлетающий старт позволил мне вырваться в поле впереди других. Потом я всегда старался делать так, но после одного печального дня с большой осторожностью. Джо Мерфи на секунду раньше вырвался вперед, стартовая лента обхватила ему рот, он упал и потерял четыре зуба.

Большинство жокеев – люди не болтливые, хотя по-своему и дружески настроенные. Всего один или два из них нечестно воспользовались моей неопытностью. Один раз колено у меня взлетело выше бедра, когда сосед сильно толкнул, чтобы я потерял равновесие, и в другой – меня так далеко оттерли на край неогороженной скаковой дорожки, что у лошади не осталось пространства для прыжка. Но такие случаи совсем не типичны, и в наши дни мне не приходилось наблюдать явные грубости во время соревнований.

Во время моей первой зимы с Джорджем, долгой, очень холодной и полной надежд, он продал ферму и купил более просторную конюшню. Снег и лед на дорогах превратили перевозку лошадей в довольно рискованное предприятие, но мы справились, постепенно обустраивались на новом месте и ждали теплых дней.

Сезон скачек гунтеров приближался, и я надеялся, что наконец и мне удастся победить. Прошло уже пять месяцев после первого выступления с Русским Героем, и я немножко приуныл, потому что зримого успеха за этот период так и не добился.

Наступили теплые дни, снова начались скачки, неделя проходила за неделей, я работал с плохими лошадьми, новичками или старыми усталыми скакунами, и ни одной победы не было на моем счету. К примеру, каурая кобыла с ужасным характером терялась каждое утро, потому что совершенно не чувствовала направления, и дико неслась в ту сторону, куда смотрела ее голова. Естественно, с ней работал я, и если удавалось пройти всю дистанцию, это считалось достижением.

Черная полоса в моей жизни окончилась на вторых весенних соревнованиях в Бангер-он-Ди.

Джордж тренировал лошадь по имени Уиренбери Тайгер, и поскольку считал ее фаворитом и надеялся, что она выиграет, то решил пригласить работать с ней Микки Моусли, известного в Чешире наездника. А тот как раз недавно получил травму и не вставал с постели. Тогда Джордж обратился к Дику Блеку, ведущему жокею-любителю, но тот тоже отказался, объяснив, что ему слишком далеко ехать ради одного заезда. Джорджу так и не удалось найти никого из тех, кого бы он хотел. И в конце концов он решил, что с Уиренбери Тайгером придется работать мне.

Видимо, Джордж сомневался в моем умении, но сам я был в восторге. Старина Уиренбери Тайгер и не подозревал, как много значит для меня победа, но вел себя прекрасно, не сделал ни одной ошибки, и мы уверенно пришли первыми.

В тот же день после обеда мне предстояло работать на стипль-чезе новичков с лошадью по имени Блитц Бой. Мы с ним уже раза три-четыре участвовали в соревнованиях, и с огорчительной регулярностью он спотыкался на каждом барьере.

К моему облегчению и радости, видимо, вдохновленный моей первой победой, Блитц Бой с легкостью преодолел все препятствия, и мы с ним в этот раз тоже пришли первыми.

Странное дело удача. В остающиеся недели сезона успех не оставлял меня. Я выиграл еще семь скачек и в списке из девяти лучших жокеев-любителей перебрался в середину.

В последний день сезона шел дождь. Мне предстояло работать в Ньюпорте с тремя хорошими лошадьми. Мери приехала со мной на скачки и сидела среди зрителей. Мы поженились всего неделю назад, и мне очень хотелось, чтобы у нее остался в памяти этот день.

И он остался.

Мои надежды вместе со мной рухнули под копыта лошади почти у самого финиша. Скакун, с которым я работал, поднялся, галопом понесся к соседствовавшей с ипподромом реке и там поплыл навстречу сильному течению. А я со сломанной ключицей остался лежать на земле под бесконечным дождем.

Лето в тот год, когда мы с Мери поженились, стояло удивительно жаркое, и в августе снова наступил сезон скачек.

Соревнования в Девоне всегда очень заманчивы. Девоншир так далеко от дома, что там приходится жить несколько дней, и это отличное оправдание неожиданному отдыху у моря. В Девоне такая атмосфера, будто дети после каникул первый день пришли в школу. Друзья, не видавшиеся месяц или два, радостно приветствуют друг друга. Одни рассказывают об удовольствиях отдыха на Майорке или о трудностях овладения водными лыжами. А другие жалуются, что дожди (или засушливая погода) погубили урожай и что быть фермером совсем не такая счастливая доля.

Джордж послал в Девон нескольких лошадей, с тем чтобы они пробыли там две-три недели и участвовали в шести-семи соревнованиях. Так он делал каждый год, но теперь я замещал его и наблюдал, чтобы все прошло хорошо. Для меня это была первая поездка на скачки в Девон, с тех пор прошло много лет, и за эти годы я побывал в Девоне, наверно, не меньше ста раз.

Одна из лошадей, Ромпуорти, маленький компактный темно-рыжий мерин, принадлежала мистеру Деннису, чьим поместьем в Северном Уэльсе управлял Дуглас. Ромпуорти на два года стал опорой моего существования как жокея, потому что мистер Деннис был так добр, что всегда приглашал меня работать с этим мерином, а не искал кого-то лучшего. Правда, мы с Ромпуорти выиграли тринадцать скачек, и я его очень любил.

У мерина были свои пристрастия. Он предпочитал идти с левой стороны дорожки и лучше прыгал, если представлялась возможность взять барьер с левой стороны. Он терпеть не мог хлыст и становился совершенно неуправляемым, даже если плеть только свистела у него над носом. Зимой он выглядел лохматым и неаккуратным, но такой вид отнюдь не служил показателем его истинных достоинств, так и людям часто не знаешь цены, пока не увидишь их в деле. Ромпуорти был надежной и мудрой лошадью и всегда побеждал, но только на твердой земле. Правда, один раз, к моему удивлению, он выиграл на расползшейся от дождя дорожке.

Мистер Деннис гордился мною так же, как и своей лошадью. И если Ромпуорти или другие его скакуны участвовали в соревнованиях далеко от Чешира, он брал Мери и меня в свою машину, и вместе с миссис Деннис мы останавливались на два-три дня где-нибудь поблизости от ипподрома. Суббота и воскресенье проходили шумно и весело, потому что мистер Деннис был очень остроумным человеком с прекрасным чувством юмора, и его совершенно не беспокоило, что подумают о нем другие.

Как-то в дождливую пятницу он привез нас в Ротбери, и там несколько часов мы сопровождали его по всем подпольным коптильням, о которых он слышал. После двух бутылок виски, опорожненных местными глотками, и долгого ночного путешествия по подозрительным лавчонкам мы возвращались домой с добычей, везя в машине, будто слиток золота, пересушенный и задымленный свиной окорок. Конечно, мистеру Деннису нужны были приключения, а не ветчина. Ведь он владел пятью свиными фермами и вряд ли когда-нибудь считал, сколько у него свиней.

Едва ли будет правильным сказать, что наступил день соревнований в Ротбери. Потому что в тот день так и не рассвело: темные дождевые облака почти что упирались в голову, и к полудню маленький ипподром, расположенный на холмах, превратился в болото.

Одна худощавая пожилая леди нашла спасение от дождя в баре, где проводила время, дегустируя все сорта спиртного. Жокеи буквально окаменели, когда она внезапно появилась на пороге раздевалки, длинного деревянного строения, и спросила, где тут женская комната. Не ожидая ответа, леди спокойно прошла мимо онемевших парней, волоча за собой мокрый зонт. Ее будто совсем не смущал вид в разной степени раздетых мужчин, выстроившихся в два ряда с открытыми ртами. Она прошла прямо в умывальную в дальнем конце длинного прохода, чуть позже вышла и снова отправилась под дождь.

Мы еще хохотали, когда пожилая леди вновь появилась на пороге, прошла прямо в умывальную и через минуту вышла, волоча зонт.

– Я забыла зонт, – спокойно сказала она.

Мы не приняли ее объяснения, мол, она вернулась по забывчивости, потому что леди по-прежнему будто и не замечала нашей наготы.

Второй сезон я жил у Джорджа и регулярно работал почти со всеми его лошадьми, потому что владельцы, вероятно, были довольны мною, и у меня постепенно накапливался большой опыт. После Девоншира перед мартовскими Большими национальными соревнованиями в Челтенхеме я провел более сотни скачек, и, наверно, только четыре профессиональных жокея работали с таким же количеством лошадей, как я.

Мы с Русским Героем победили в Гайдок-Парке и в Лестере, и несколько его соседей по конюшне также с успехом провели свои заезды. Один из них, по имени Салмон Ринаун, скачку в Гайдоке начал фаворитом, но, сделав грубую ошибку у второго препятствия, отстал на добрых двадцать корпусов. Ему все же удалось не упасть, мы продолжали заезд и подошли ко рву с водой намного позже остальных участников. Этот ров расположен у самых трибун, и Салмон Ринаун показал не очень довольным зрителем еще один акробатический трюк: прыгнув, он поскользнулся и, приземлившись, устроил чуть ли не маленький привал. Как бы то ни было, но он снова поднялся, мы преодолели еще один барьер и исчезли в туманной дали скаковой дорожки. Мне рассказывали, что зрители не поверили своим глазам, когда мы снова вынырнули из тумана, наверстав не меньше десяти корпусов. Это был интересный для меня случай, который до сих пор вызывает удивление, потому что впоследствии лошадь не показала никаких примечательных результатов.