Текст книги "Бонжорно, команданте!"

Cтаринный монастырь молчальников-бенедиктинцев, собственно, и занимает весь островок.

Посетителям предлагается осмотр самой церкви, несколько сумрачной изнутри, со старыми полустертыми фресками, и короткая прогулка вокруг монастыря – по единственной открытой пешеходам улочке. Повсюду на этом куцем, но познавательном маршруте вас подкарауливают назидательные таблички, воспевающие – если уместно так выразиться именно здесь – безмолвие. «В молчании небес я обрел свое счастье…», «В тишине лесов я взывал к тебе, Господи, и возрадовался…» – в этом духе, столь же обнадеживающее и, боюсь, столь же безнадежное…

На одном из поворотов нашей поучительной прогулки я подняла голову и встретилась взглядом с пожилой монахиней в высоком окне одного из монастырских зданий. Очень симпатичная, с круглым опрятным лицом, она стояла, подняв руки, – видимо, собиралась прикрыть ставни. Я махнула ей и крикнула радостное «бонжорно!» – на которое она не могла ответить, лишь глазами улыбнулась, очень белой рукой потянув на себя тяжелый черный ставень…

Из-за пасмурного неба в этот день весь остров с монастырем, монахинями в черно-белых одеждах, с белыми лебедями на воде вокруг мокрого деревянного причала, остался в памяти таким вот приглушенным, размытым, как на старой открытке…

C высоты горы Сакрамонте монастырь на глади озера казался ракушкой на ладони и походил на макет, удивительно сочетаясь с группами деревянных крашеных скульптур в многочисленных часовнях Святой горы.

Cкульптуры прославляли поэтапно всю жизнь того же святого Франциска, который – посреди всей этой немыслимой красоты – упорно призывал отказаться от мирских благ и любого имущества.

Признаться, его проповедь была мне глубоко чужда. Я человек вещный, с детства осязательно-восторженно принимаю мир человечества создающего… Наверное, поэтому, быстро и вежливо осмотрев все часовни Святой горы, долго стояла на вершине, любуясь островом-монастырем и, главное, той высотой, где сходилась дымка небесная с дымкой озерной, водяной, сливаясь с туманными парами зеленых гор вокруг озера Орта.

5

Когда вплетаешь Венецию в сердцевину странствия, заказывая комнату в пансионе, рассчитывая время прибытия поездов-самолетов, пытаясь втиснуть этот город в деловитый маршрут, как-то забываешь, что он – возможно, из-за водяной своей природы – всегда ускользает, уплывает, выпадает из образа всего путешествия, как слишком тяжелый камень выпадает из диадемы.

А появляется Венеция так.

Вначале едешь ты в поезде из Милана по равнине мимо каких-то производственных бетонных построек, мимо гаражей, парников и виноградников, мимо деревень и городков, загроможденных старыми вагонами на запасных путях железнодорожных станций, мимо пригородов с блочными пятиэтажками, вроде Местре… и даже предположить не можешь, на все это глядя, что через несколько минут оборвется унылая цепь настоящего времени и выплывет к ступеням вокзала планета Венеция…

Гигантская маска морского божества; морок, сон…

* * *

У нас были заказаны две ночи в довольно обшарпанном отеле на границе с гетто. Я всегда бываю в тамошних местах, когда оказываюсь в Венеции. Прибредаю, как овца к шатрам пастухов.

А на сей раз к тому же мы решились на легкомысленную трату, давнюю нашу мечту – прокатиться на гондоле, взглянуть на Венецию споднизу – все же новый ракурс…

Белобрысый гондольер в тельняшке, с мятым перекрученным платком на кадыкастой шее, скучливо курил на мостике в гетто. Безнадежно поджидал клиентов, облокотившись на перила и поплевывая в воду. Его весьма скромная гондола, привязанная к сине-белой полосатой свае, паслась в боковом канале. Мы сторговались на плохом английском, мгновенно съехав с восьмидесяти евро до сорока – в виртуозном мастерстве сбивания цен белобрысому было далеко до меня, выросшей на восточном базаре.

Он придержал свою качливую черную ладью, мы забрались, накренились, сели, выровнялись и устремились вперед, разрезая канал надвое загнутым клювом…

Я так и думала, что позиция «взгляд снизу» дарит путешественника не только более интимными видами, но и более откровенными запахами: все было слишком близко, беспощадно близко: грязноватая вода, зеленые от водорослей сваи, лишайные своды низкого испода мостов над головой, сырой кирпич стен, пожираемых проказой «аква альта».

Мы молча сидели рядышком на скамье этой старой, с вытертым бархатом на креслах многажды, надо полагать, перепроданной лодки. Она скользила и похожа была на конек, оброненный с ноги великана-конькобежца.

Гондольер клонился по сторонам, налегал на шест, тяжело, рывками дышал, временами покрикивал на поворотах: «Оe-e-e!»

– А он разве не должен петь «О sole mia»? – поинтересовался Борис.

– Скажешь спасибо, если он нас не перевернет.

Cтранный этот тип кружил поблизости от гетто, не выезжая в центр, унылым голосом объявляя, что вот эта церковь справа – самая красивая в Венеции после церкви Марии де Салюте, а этот палаццо слева – самый грандиозный после палаццо Дожей…

Я люблю обшарпанность венецианского патрицианства, но окрестности предложенной нам прогулки в облезлости превзошли все известное мне здесь по этой части.

– Вероятно, он и живет поблизости, – предположил Боря. – Не отплывая от кассы.

Я спросила гондольера по-английски, живет ли он в этом районе. Он ответил утвердительно.

– Да, и поэтому таскает нас по здешним сточным канавам среди руин… – сказала я. – Дабы далеко не отлучаться от обжитого мостика. Интересно, что он вообще делает в еврейском гетто, этот нетипичный итальянец? Здесь, наверное, снимать дешевле… Может, это какой-нибудь обдолбанный швед в поисках приключений…

– Я – поляк, – вдруг прозвучало за моей спиной. – Из Лодзи…

Мы разом повернулись со своим «О-о!!!», чуть не опрокинув гондолу.

Извинения, невнятные возгласы неизвестно по какому поводу – с нашей стороны. С его стороны унылые кивки, тяжелое дыхание утомленного человека под мерные взмахи шеста. Было что-то жалобное в том, как он прерывисто вытягивал «Ои-и-и!» – старинный и вечный оклик всех гондольеров.

Мне сразу пришло на память читанное где-то, что искусству гондольера учатся три года.

Я сидела и гадала – что погнало парня из Лодзи в этот странный город, заставило заняться именно этим ремеслом и стоять здесь, на задворках Венеции, подстерегая туристов…

Далее разговор происходил на удивительной смеси русского, который он учил когда-то в школе, и английского, с вкраплением тех польских слов, которые неизвестно когда и по какому случаю запали мне в голову или смысл которых я просто угадывала.

– Как же пан попал в Венецию?

Он замолк… И вдруг сказал:

– Это очэн ционжка справа, шановна пани. Лучше не буду рассказать…

– О, конечно, простите, ради бога…

И тут же он стал рассказывать – с таким напором и болью, словно «ционжка справа», «тяжелая история», толкала его изнутри, срывала все замки и рвалась наружу, к первому встречному. И если б не его тусклое лицо человека, совершенно не способного к выдумке, можно было бы подумать, что он пробует выжать из нас слезу на предмет чаевых.

Все просто, пани: моя сестра, млодша сиострычка, Агнешка, пять лет тому приехала сюда с другом на вакацье. И здесь они наняли так гондолу, на полчаса. Вот эту самую холерна крыпа, на ней Марио работал. И вот, шановна пани, Марио влюбился в Агнешку, а она полюбила его. Владеку, ма сэнь розумець, это было горько, Владек набил Марио морду и уехал один, а она тут осталась. Но еще два раза Владек приезжал за ней сюда и дрался смертным боем с Марио… Но ничего ему не помогло, потому что у Агнешки и Марио была вьелька милощьчь, понимаете, зэ биг лав, тут ничего не попишешь… А когда у них родилась Янка, они поехали на Сицилию показать ее родителям Марио. И это они сделали напрасно, потому что у Марио там давно были двух врогов, от которых он, собственно, с Сицилии и бежал. Он думал, что приедет потихоньку, только покажет внучку старикам – девочка по просту лялечка, пани, я покажу фотографию, когда вернемся, вылитая Агнешка… Но те два брата, двух врогов, которые подстерегали Марио столько лет, они узнали, что он приехал. Наверняка не обошлось без негодяев соседей, пся крев! И эти парни… Словом, они стреляли по его машине, и ционжко ранили его, и убили мою сестру. Мою млодша сиострычка. Агнешку. Девочку тоже задело, но, слава богу, обошлось – она только ножку слегка подволакивает… Так вот вам причина, с чего я здесь вожу эту холерна крыпа… Я тогда сразу бросил учебу в политэхника, приехал – Марио не мог работать, у него прострелено легкое, а ведь это нагрузка. Это ционжка нагрузка, пани, скажу вам честно. Я быстро научился этому ремеслу, и все ничего, и уже два года кручусь здесь, но проблема: я вообще не могу долго быть на воде, у меня морская болезнь… Так только, немного тут и там, туда-сюда… Надо помочь Марио, жалко его. И Янку жалко, но они не хотят в Лодзь, ни за что…

– И этот бизнес кормит вас троих? И хватает?

Он помолчал, тяжело крикнул «Ои-и-и!», оттолкнувшись ногой от стены и заворачивая к тому месту под мостом, где взял нас…

– Владек помогает, – проговорил он, с облегчением накинул на сваю петлю каната, подтягивая гондолу к узкому, чуть не в две ладони шириной, деревянному причалу и явно радуясь, что наша прогулка подошла к концу. – Дает денег на девочку… Он благородный, но также еще и упрямый, такой упарты! – уверен, что Янка – его дочь…

Затем минут сорок мы втроем пили кофе в ближайшей кондитерской, тут же, в гетто, на первом этаже старого дома с тяжелыми черными балками по потолку, рассматривали фотографию девочки – он носил ее с собой в бумажнике: действительно хорошенькая, с длинноватым носиком, бровями-лодочками и кроткими большими глазами; при расставании добавили червонец – если можно сказать так об этой новой общей валюте, – не на чай, конечно, не подаяние, боже упаси! – просто девочке на подарок. Но не больше, нет. У нас на Востоке так: любая, даже самая трогательная история, поведанная караванщиком, не влияет на окончательный расчет.

* * *

Венецианское стекло – оркестр, который, не смолкая, исполняет над твоим ухом прекрасную музыку. Сначала это восхищает, изумляет, доставляет наслаждение чуть ли не чувственное; потом устаешь и пытаешься отвести взгляд от фанфарных призывов и валторновых пассажей пурпура с золотом, лазури с солнечно-белыми жемчугами…

Да не тут-то было! Венеция вокруг повсюду: цвет торжествует и трубит по обе стороны улиц, кружит тебя флейтой на любой из площадей, заарканивает в переулках тонкой петлей из цветных бусин, вывешенных на дверях лавок; вскипает дружным тутти струнных в витринах, киосках, на скатертях дорогих ресторанов; цвет гремит, лезет в глаза, ощупывает, встряхивает, зазывает и в конце концов вытягивает у тебя, изможденного пением цветовых сирен, кошелек и выносит на берег, где, очнувшись, нащупываешь в карманах два пакетика с нитками третьесортных бус, купленных в беспамятстве на подарки…

После чего наступает обморочная тишина и плеск равнодушной воды в канале.

Cловом, курортный городок Десензано на Лаго ди Гарда, где у нас были заказаны две последние ночи, показался благостной заводью – на такую, собственно, и выходила терраса нашего отеля: в ней тихо покачивались лодки и катера.

Впрочем, дом напротив, на другой стороне площади, – совершенно венецианского облика дом с витыми колоннами, розетками и печными трубами на крыше, с круглыми, юбочкой, навершиями, – словно переглядывался с нами византийскими окнами второго и третьего этажей, в которых среди бордовых тяжелых портьер мелькали то и дело чьи-то плавные руки, а из дверей первого этажа два ленивых официанта по утрам выносили и расставляли на площади столы и стулья.

Там размещалось довольно заурядное кафе.

* * *

На главной площади Десензано на белом постаменте стоит святая Анжела с железным пропеллером на запрокинутой к небесам голове. Святая Анжела держит в левой руке то ли копье, то ли жезл, то ли посох. Правую прижала к груди.

Cудя по надписям, выбитым на всех четырех сторонах высокого мраморного постамента, эта воительница – патронесса городка и то ли жила в нем, то ли умерла, то ли в конце концов вознеслась на небо вживую, запустив железный пропеллер на макушке.

Она воинственна, сурова и к чему-то взывает – но вот понять бы к чему. Тут иностранец бессилен. Иностранец не вглядывается в святых, он отдыхает.

Итальянцы, впрочем, тоже отдыхают – бары, траттории, пиццерии, остерии и прочие едальни полны, и по воскресным дням места следует заказывать заранее.

По воскресеньям на площади полукругом разворачивается стихийный базар.

Помимо всякого обожаемого мною хлама – тусклых бронзовых ламп без абажура, желтых от времени кружевных воротничков, пенсне с одним поцарапанным стеклом – а другого нет уже лет шестьдесят, – помимо надбитых вазочек, часов с кукушкой, старых венецианских масок со стертой позолотой на щеке, а также вездесущих африканских фигурок и аляповатых мексиканских тряпок, тут можно много чего найти и потрогать, шатаясь между столиками и лавками, над расстеленными на земле польскими и украинскими газетами, заваленными хохломой, гжелью, грудами янтаря и всевозможными поделками, что свозят сюда удалые садко-садковичи из Украины и Польши. Они и тут бодро перекрикиваются, наливая себе кофе из термосов, торгуются, медленно собирая сдачу с прямой и твердой ладони, готовые разом сняться всем табором и рвануть дальше – по городкам побережья Лаго ди Гарда…

Все эти городки один на другой похожи. Местный паром обходит их с обстоятельной неторопливостью: Десензано, Сало, Гарда, Бордолино, Сермионе, Гардоне… Когда приближается причал, капитан объявляет по бортовой связи:

– Бордолино! Бо-о-ордоли-и-ино! – повторяя название дважды, второй раз выпевая, словно мотив неаполитанской песни.

– Сермионе! Се-е-ермио-о-оне!..

– Десензано! Де-е-е-сенза-а-а-но!..

Засим причаливаем к очередной, едва не комнатных размеров площади, на которой некто бронзовый стоит на пьедестале, потупив взгляд или, напротив, подняв его к небесам.

Толпа туристов одолевает подъем к какому-нибудь замку. Навстречу ей спускается другая толпа туристов, в замке уже побывавших.

Вот целая кавалькада инвалидов в колясках, в двадцать глоток распевают на немецком песню моего детства: «Куба, лю-бовь мо-я! Остров зари баг-ровой!»

Девочка-даун лет восьми, с невозмутимо-гладким нежным лицом юного Будды.

И вдоль этой пестрой круговерти странников медленно, словно черный ангел с зеркальными крыльями, проплывает гоночная «феррари» с лебедино поднятыми дверцами…

Гладь озера в мягкой пасмурной мгле, сквозь которую иногда сыплется солнце, прошивая бегущую воду тонкими золотыми иглами…

В отличие от морской, всегда исполненной подспудной трагедией бездны, озерная вода безмятежна, предполагает другой берег, догадывается о существовании дна и обжита человеком: вот остров выплыл, покрытый темно-зеленой, почти черной зеленью – частоколы кипарисов, кедры, пальмы; поверх этого райского изобилия высится желтая зубчатая башня какого-то палаццо.

Часам к восьми вечера приблудные аккордеонист с саксофонистом, наверняка студенты какой-нибудь Краковской консерватории, наяривают на площади знаменитые мелодии: из «Крестного отца», «Домино», «Санта Лючию», какие-то танго и, конечно же, бессмертную «Бесаме мучо»…

На музыку из озера в заводь является белый лебедь, красиво плывет под томительную мелодию – широко, вольно, словно исполняет медленный танец на воде…

Мы сидим на балконе гостиницы, потягиваем пиво, обозреваем площадь под нами и рассматриваем проявленные накануне фотографии: мозаика собора в тумане дождя, апельсиновые рощи на горных террасах в Позитано, белый павлин, косящий розовым глазом примадонны. И последний в пленке, лучший, неуловимо грустный кадр: пойманная объективом тонкая фигура женщины, затянутая в плащ, как та рыбка, что бережно обернул салфеткой инвалид на набережной Амальфи…

Бьет колокол… Смеркается…

На площади становится все гуще, все веселее, все пьянее, музыка кружит над столиками, над лодками и катерами, над старым венецианским домом напротив, над белым лебедем и белой колонной святой Анжелы… и, кажется, никакие беды никогда не слетят на эти безмятежные городки сверкающего побережья…

Вот, пожалуй, и все. Что тут добавишь?

Только то, что все эти дни вдоль наших дорог мелькали между шпал, выскакивали на обочины, подпрыгивали на пригорках, сбегали в лощины растрепанные майские маки, а на подъезде к аэропорту Мальпенза вдруг вспыхнули глубоким пунцовым лугом, что дышал и сквозил на ветру, точно озеро венецианского стекла…

* * *

C утра, если уж разгонишься, – дела, заботы, звонки туда-сюда, люди, люди со своими лицами, своими огорчениями… День катится себе к вечеру, ну и слава те господи… Главное, не останавливаться ни на минуту, не проснуться случайно, не очнуться в этой паскудной рассветной щели между четырьмя и пятью, когда едва шевельнется сознание, а тоска – хлоп! – и заглотнет душу в чугунную мышеловку. И ты рванешься от боли в пойманной душе, забьешься: скорее, прочь отсюда, – мчаться, лететь, плыть, колесить, бежать в забытье, в изнеможение долгого пути!..

«…Да будет воля твоя, Отец небесный, миловать странников, гонимых не токмо силою судьбы и жестоких властителей, но и голодной тоской их мятежных душ, бесконечно зовущих дорогу…»

Теперь вот околачиваюсь по дому, зову дорогу, окликаю саму себя, самой себе напеваю вполголоса:

 
– Сермионе – Се-е-ермионе…
– Десензано – Де-е-есензано…
– Бордолино – Бо-о-ордолино…
– Бо-о-о-ордолино…
– Бо-о-ордоли-и-и-но…
 

Снег в Венеции

Более всего этому городу идет ночь, и, вероятно, особенно хорош бывал он в зловещем свете факелов, в каком-нибудь семнадцатом столетии.

Впрочем, тревожное пламя факела и сейчас иногда озаряет вход в ночное заведение, заманивает в глубокую арку или обнажает подраненный бок кирпичной стены, который неосознанно хочется чем-нибудь подлатать.

С наступлением темноты в черной воде каналов тяжело качаются огненные слитки света. Под каменным гребнем моста Реальто ворочаются с боку на бок гондолы, задраенные на ночь синим брезентом. Мелкая волна раздает оплеухи набережным и сваям, а у входа в палаццо, где мы пьем последнюю за день чашку кофе, два гигантских фонаря на причале освещают витые деревянные столбы, увенчанные полосатыми чалмами, что свалились сюда из сказки о золотом петушке и Шамаханской царице…

1

Но бешеный рваный огонь возник перед нами во второй вечер карнавала, на узкой улочке в районе Каннареджо, на вид совсем уж захолустной. Мы сбежали туда с площади Сан-Марко, чьи мраморные плиты, усыпанные конфетти, утюжила подошвами ботфорт и золоченых туфелек, мела подолами юбок и плащей возбужденная костюмированная толпа.

Только что на пьяцце завершилось театрализованное представление в роскошных декорациях, возведенных по эскизам главного сценографа Ла Скалы. Золотом и бархатом сверкали расписанные красками фанерные ложи, экран на заднике сцены в десятки раз увеличивал фигуры отцов города в костюмах венецианских дожей, и когда, овеянные штандартами, они под барабанный бой и вопли фанфар спустились наконец со сцены, публика ринулась к трехъярусному фонтану – подставлять кружки, пригоршни, футляры от очков и даже туфельки под розовые струи вина провинции Венето.

А мы брели в туманном киселе февральских сумерек, дивясь меланхолическому одиночеству этой улицы, как бы утонувшей, исчезнувшей с карты карнавала – возможно, по случаю перебоев с электричеством. Видимо, город, не выдерживая напряжения всех карнавальных огней, отключал на время какие-то менее туристические районы. Хотя и тут мы то и дело натыкались на извечные венецианские промыслы: за арабской вязью низкой приоконной решетки мастерской по изготовлению масок лежал брикет скульптурного пластилина, стояла банка с кистями, кастрюлька с клеевым раствором, ступка с пестиком набекрень…

Мы шли, и я рассказывала Борису о вычитанной в одной из книг о Венеции изобретательной и веселой казни, которую практиковали в дни карнавалов: осужденного на смерть преступника выпускали на канат, натянутый для канатоходцев между окнами палаццо.

– Ну что ж, – благодушно отозвался Боря, – все-таки шанс…

– О да: либо пройдешь до конца и спасешься, либо умри шикарной смертью артиста.

Вдруг из арки впереди выплеснулась лужа огня. За ней вынырнула фигура высокого мужчины в черном плаще с капюшоном. То, что это «моро», видно было не только по маске, но и по явно загримированной мускулистой руке, в которой пленным пламенем опасно захлебывался факел. Мы даже отпрянули, хотя карнавальный мавр находился шагах в сорока от нас.

– Ты идешь? – крикнул он по-английски кому-то за спиной.

– П-п-погоди, туфель спадает! – Из той же арки возникла высокая тонкая фигура в лилово-дымчатом, цвета сумерек, платье, в серебристой полумаске и круглой шапочке на пышных каштановых кудрях. Девушка огляделась по сторонам, обеими руками подхватила подол юбки и заспешила вслед за своим грозным спутником.

– Хороши!.. – невольно выдохнула я.

Они повернули к горбатому мостику в конце улицы (яростный огонь в вытянутой руке мавра метался по кирпичу стен, вывалив пылающий язык, словно ищейка на обыске), поднялись по ступеням на мост и канули – так за горизонт уходят корабли, – утянув за собой отблески пламени. И наступила тишина, такая, что в воздухе родился и долго дрожал где-то над дальним каналом стон гондольера:

– О-о-и-и-и!..

– Знаешь, кто это был? – спросил Борис. – Та странная пара, с нашего катера.

– С чего ты взял? Как тут опознаешь…

– Да по голосам, – отозвался муж. Довод в нашей семье убедительный: он безошибочно узнает голоса актеров, дублирующих западные фильмы.

– К тому ж она заикается, – добавил он. – Ну, и рост: оба такие заметные… Наверное, костюмы напрокат взяли… Недешевое удовольствие! У них и чемодан был – помнишь, какой?

И пустился в рассуждения о том, что чернокожие очень органичны в этом культурном пространстве: достаточно вспомнить картины венецианца Веронезе, со всеми его курчавыми арапчатами, живописными иноземными купцами в тюрбанах, лукавыми черными служанками…

– Да и тот же Отелло, – подхватила я, – как ни крути, не последним тут был человеком.

Кстати, чернокожий портье у нас в гостинице был добродушен, предупредителен, расторопен и, на мой слух, отлично говорил по-итальянски. Впрочем, и я, на слух непосвященных, отлично говорю на иврите…

* * *

Мечта о венецианском карнавале сбылась нежданно-негаданно и сбылась, как это часто бывает, в считаные минуты: просто я заглянула туда, куда обычно не заглядываю: в рекламный проспект компании «Виза», который получаю каждый месяц по почте вместе с распечатками трат, по мнению моих домашних, «ужасающими». Там, наряду с путешествиями в глянцевые Барселону, Таиланд и Китай предлагался «Карнавал в Венеции: полет + три ночи в отеле». Цена выглядела вполне одолимой, тем более если покрошить ее на платежи, как голубиный корм на Сан-Марко. И, не давая себе ни минуты опомниться, я позвонила и радостно заказала два билета…

В то время мы с Борисом уже задумали эту странную совместную книгу, где оконные переплеты в его картинах плавно входили бы в переплет книжный, а крестовина подрамника служила бы образом надежной крестовины окна-сюжета. И без венецианских палаццо – с кружевным и арочным приданым их византийских окон – вышло бы скучновато.

– Ну, ясно, отчего так дешево, – огорченно заметил мой муж. Он изучал в Интернете карту на сайте отеля. – Мы загнаны в Местре.

– Как?! С чего ты взял?! – ахнула я.

– С того, что неплохо на адрес гостиницы глянуть, прежде чем банк метать…

Я глянула и застонала: опять мы из-за моего придурковатого энтузиазма обречены молотить кулаками воздух после драки.

А тут еще Борис припомнил слова нашей итальянской подруги о том, что на карнавальную неделю венецианский муниципалитет расставляет по городу регулировщиков, дабы направлять по узким улицам потоки туристов.

– На эти дни надо снимать комнату исключительно в центре, – говорила она. – Жить в пригороде во время карнавала – это самоубийство: сорок минут в электричке, толкотня, жулье, столпотворение народов и уже к полудню – отброшенные копыта.

– Хочешь, пошарю в Интернете? – сочувственно предложила дочь, забежавшая к нам после университета. – Вдруг что-то выловлю.

– Да бросьте вы! – крикнул Борис из мастерской. – Безнадежно… Люди разбирают гостиницы на карнавал по меньшей мере за год.

Однако вечером дочь позвонила.

– Слушай, тут выплыл номер! Может, кто отказался. Отель – три звездочки, в двух шагах от Сан-Марко…

– Сколько? – нетерпеливо оборвала я.

Она назвала сумму, от которой я задохнулась.

– Сволочи, сволочи, сво-ло-чи!

– Само собой, не заказываем?

– Заказываем, само собой!!! – крикнула я, как раненый заяц. Деваться-то было некуда.

* * *

Мы опасались, что в очереди на катер «Аэропорт – Венеция» придется отстоять немало времени, но – приятная неожиданность – поток пассажиров хлынул к стоянке такси и обмелел на подступах к кассам общественного морского транспорта. Так что, свободно купив билеты, мы вышли на причал и спустились в салон небольшого катера, что терпеливо вздрагивал на холодном ветру и всхлипывал в мелкой волне, как дремлющий пес на привязи…

Я плюхнулась на скамью возле иллюминатора и тоже задремала, а когда проснулась, катер уже взрыхлял лагуну, точно плуг – разбухшую почву, прогрызая в зеленой воде пенистый путь, и, как от плуга, плоть волны разваливалась по обе стороны от винта. В какой-то момент поодаль возникла и развернулась каменная ограда кладбища Сан-Микеле. Зимнее солнце стекало по черному плюшу кипарисов на камни ограды, быстро перекрашивая их широкой кистью в розовый цвет. Мы огибали острова, причаливали, сгружали туристов, раскачиваясь и со стуком отирая бок о причал, и вновь сиденье подо мной дрожало, вновь дребезжало какое-то ведро на корме, и между бакенами убегал назад кипучий хвост адриатической волны…

Борис, как обычно, что-то набрасывал карандашом в дорожном блокноте, бегло вскидывая взгляд и опять опуская. Я скосила глаза на лист и увидела портреты двух пассажиров. Зарисовывать их можно было, не скрываясь: слишком оба заняты собой, причем каждый – собой по отдельности.

Необычная пара: он – высокий, смуглый, атлетического сложения пожилой господин в длинном пальто, с абсолютно лысой, а может быть, тщательно выбритой головой брюзгливого римского патриция. А она – красавица из красавиц. Я даже себе удивилась: как могла пропустить такое лицо!

Юная, лет не больше двадцати, тоже высокая и смуглая, в расстегнутом светлом плаще, который она то и дело нервно запахивала. Редкой, прямо-таки музейной красоты лицо, из тех, что глянешь – и лишь руками разведешь: нет слов! Как обычно, дело было не в классических чертах, что сами по себе погоды еще не делают, а в их соотношениях, в теплом тоне кожи, в каких-то милых голубоватых тенях у переносицы, в ежесекундных изменениях выражения глаз. А сами-то глаза, ярко-крыжовенного цвета, глядели из-под бровей поистине соболиных: густые разлетные дуги, прекрасное изумление во лбу. Это все и определяло: неожиданный контраст смуглой кожи с весенней свежестью глаз, да еще роскошная грива темно-каштановых кудрей, спутанных маетой ночного рейса.

Господин в длинном пальто всю дорогу непрерывно говорил по двум телефонам, полностью игнорируя спутницу, хотя она то и дело к нему обращалась, даже подергивала за рукав – как ребенок, что пытается завладеть вниманием взрослого. Время от времени он вскакивал и разгуливал по салону катера, содрогавшемуся в усилии движения, и вновь садился, нетерпеливо перекидывая ногу на ногу, иногда грозно порявкивая на невидимого собеседника. Похоже, он давал указания сразу трем туповатым подчиненным или заключал по телефону сразу три крупные сделки. Говорил на каком-то смутно знакомом мне по звучанию языке, хотя девушке отвечал – да не отвечал, а буркал – по-английски. Возможно, ему не хватало терпения ее выслушивать: она довольно сильно заикалась. Юной красавице он годился в отцы, хотя мог быть и мужем, и возлюбленным, и боссом.

Наконец дорога меж бакенами сделала очередную дугу, катер лег на бок, разворачиваясь, и утренней акварелью на горизонте – слоистая начинка черепичных крыш меж дрожжевой зеленью лагуны и прозрачной зеленью неба – открылись купола и колокольни Венеции, к которой катер энергично припустил вскачь.

Интересная пара сошла на остановке «Сан-Заккария». Поспевая за мрачноватым спутником, девушка что-то горячо повторяла, потрясая глянцевым листком какой-то рекламы, извлеченным из сумочки. В тот же миг в кармане его пальто очередной раз грянул марш, он выхватил мобильник и прикипел к нему, отмахиваясь от девушки.

– Ты обратила внимание, какой у них чемодан? – спросил Борис.

Явно очень дорогой чемодан на упругих колесах, с множеством накладных карманов, застежек и ремней катил за хозяевами послушно и легко и казался общим ребенком, которого усталые родители волокут домой за обе руки.

* * *

Наш отель стоял на одном из каналов. Попасть в него с набережной можно было только через горбатый мостик: мини-аллюзия на замок с перекидным мостом через средневековый ров. Высокие окна вестибюля – днем, несмотря на холод, открытые – тоже выходили на канал, и во всех трех – изобретательная дань карнавалу! – присели на подставках дивные платья XVIII века: одно – классической венецианской выделки, бордо с золотом, все обшитое тяжелым витым шнуром; второе – пенно-голубое, сборчатое, облачное, обвитое лентами по плечам и талии, присыпанное серебряными блестками по кромке открытого лифа. Третье же – черное, траурное, отороченное белыми перьями, – оно и было самым завораживающим и стоило любой увертюры. А длинные накидки к платьям, искусно уложенные драпировщиками, в изнеможении спускались по ступеням до самой воды…

Присутствие жизни восемнадцатого столетия было столь ощутимым, что самыми несуразными и неуместными казались мы с нашими фотоаппаратами.

Зато на соседней площади процветал модный магазин-галерея, где дизайнерскую одежду представляли забавные манекены: вырезанные из фанеры и искусно раскрашенные венецианские дожи в чем мать родила. Вполне исторические лица, о чем свидетельствовали таблички: почтенные старцы Леонардо Лоредано, Франческо Донато, Себастьяно Веньер и Марк Антонио Тривизани стояли в коротких распахнутых туниках и в дамских туфлях на высоких каблуках. Их жилистые ноги и козлиные бородки в сочетании с женской грудью, вероятно, должны были что-то означать и символизировать – не саму ли идею карнавала, стирающего без следа приметы лица и пола?