Текст книги "Стоять на краю страшнее…"

Дина Рубина
Стоять на краю страшнее…

Дина, кто-то из знаменитостей сказал однажды, что смерть – огромное событие в жизни писателя. Думаю, и в судьбе любого человека она – огромное событие, но жизнь писателя отличается от жизненного пути других людей тем, что после него остаются книги, и вот их-то дальнейшая жизнь во многом зависит от судьбы и таланта их творца. Поэтому и отношение к смерти у писателя иное. Как вы считаете, смерть – это дар или наказание?

Если б мы могли узнать при жизни: смерть – дар или наказание, – это в корне изменило бы все наше существование. Вы мне задали один из основополагающих вопросов философии, над которым мучались тысячелетьями великие умы, и думаете, я сейчас отвечу, дам рецепт, заверю в чем-то непреложном? И, кроме того, смерть ведь разная бывает: величественная, ничтожная, своевременная или наоборот… Все зависит от обстоятельств конкретной человеческой судьбы. Смерть (небытие) всегда так по-разному трактовалась людьми и религиями! И как дар – мученику, и как кара – преступнику… Что касается того, что смерть писателя – огромное событие в его биографии… Да, – скажу я осторожно… При условии, что свора исследователей и литературоведов, да и просто любопытных не вооружится лопатами, кирками и ломами в воодушевлении полномасштабных раскопок. Кажется, у Лоренса Даррелла где-то написано: «Смерть художника – не повод для раскопок. Должно только улыбнуться и отдать поклон».

А какие, помимо страха, чувства она вызывала в вас?

Сейчас – смирение. В конце концов, что есть человек, говорили еврейские мудрецы, как не звено в цепи между Адамом и Мессией? А знаменитый раби Нахман из Брацлава говорил: «Смертник сидит в повозке, влекомой двумя лошадьми, которым известен путь к виселице. Эти лошади зовутся День и Ночь, – и как скачут они, как несутся!»

В детстве же, особенно, когда я еще не догадывалась, что умирают все, и я, в том числе, умру, – смерть была для меня громадной величиной: страха, тайны, бездны… Я в детстве жила в огромном дворе с кучей ребятни. И вот в одной семье умер ребенок, младенец. Семья пригласила священника совершить обряд отпевания, почему-то в квартире. Двери, естественно, были открыты, и вереница соседей потянулась в эту квартиру. Не говоря уже о нас, малышне. Мне было лет девять. Я тоже побежала – было страшно любопытно. Во-первых, потрясающе интересна эта неполадка в механизме природы: ведь умирают только старики, как же это произошло, что вдруг не с того конца отрезало? Во-вторых, опять же, поп. В длинной черной рясе.

Квартира была забита людьми, они толкались в коридоре и комнате, приходили, уходили, глазели на маленький гробик… Поп зычно нараспев читал не по-русски, а на таком как бы передразнивающем русский языке… Ну, и для поминок, вероятно, родственники наварили кастрюлю киселя. Она стояла в кухне на плите – огромная розовая эмалированная кастрюля. Поп то и дело прерывал свое пение, склонялся к плачущей бабке покойного ребенка и просил: «Еще кисельку, а?»… Она вытирала слезы, бежала в кухню, черпаком деловито наливала киселя в стакан и несла в комнату, где минут через пять сцена повторялась.

Странно не то, что меня, девятилетнюю, эта ситуация поразила каким-то непотребным смешением слез с кисельком, – странно, что и сегодня это воспоминание заставляет меня думать о природе человеческого восприятия смерти.

Но с годами она как-то уменьшается, съеживается; не то, что над плечом маячит, но присутствует в сознании всегда, на всякий случай. Вот так, на всякий случай зачем-то носишь с собой какие-то вещи, документы – вдруг пригодятся…

Корректирует ли она ваши поступки и решения, и в глобальном и в бытовом смысле?

В бытовом смысле любой вменяемый человек на Западе после сорока лет уже решает все эти проблемы с адвокатом. У него уже на всякий случай записано – что должно произойти с семьей и имуществом после того, как – извините за подробности – гроб с его телом опустят в могилу. Оставим пока глобальный смысл Искусству и Вселенной, которая, кстати, и не догадывается, что в ней живут люди.

В России, как известно, издавна почитали и предпочитали глобальный смысл разумному устройству человеческой жизни (и смерти!), игнорируя человека и его нужды. Но Россия – великая страна с огромным населением, она может себе это позволить.

Израиль неизмеримо меньше. Так вот, в израильской армии первое, что выдают солдату – личный номер, который носят в капсуле на груди, для опознания тела в случае гибели; такой же личный номер вделан в подошвы ботинок – на случай, если оторвет ногу, ну, и так далее…

Не хочу сказать, что смерть в Израиле привычней и обыденней, чем в России, но у нас она, конечно, ходит на более коротком поводке…

Одна моя знакомая, – она много лет живет в Израиле – рассказывала о сцене на Тель-Авивском пляже, свидетельницей которой стала году эдак в восемьдесят шестом. В те годы не так часто, как сейчас, но время от времени взрывались бомбы в разных многолюдных местах. Бывало, люди обнаруживали чью-то бесхозную сумку в автобусе, в магазине, на пляже… Немедленно вызывалась полиция… Но в те годы еще не был изобретен робот, который сегодня приближается к подозрительному предмету и расстреливает его. В то время с этим работали живые люди, саперы, и можете вообразить – как это было опасно. И вот, на пляже, в Тель-Авиве, в самый разгар сезона среди дня обнаружена сумка. Мгновенно с воем примчалась полицейская машина, народ был разогнан на безопасное расстояние, и парень в спецодежде, сапер, стал медленно приближаться к сумке, брошенной на песке. Вокруг стояла поразительная тишина, в которой слышны были только крики чаек. Замерев, люди следили за каждым движением этого парня. Даже дети молчали… Прошло несколько мучительных минут… Наконец, все облегченно ахнули, задвигались, засмеялись: в сумке оказались детские вещи, забытые какой-то рассеянной мамашей. И надо было видеть, как, все еще стоя на коленях, смеялся этот парень, сапер, как встряхивал, прижимал к лицу распашонки и ползунки!..

…Да нет, решения, пока живу и надеюсь пожить еще, я принимаю вполне адекватно, сообразуясь с, так сказать, текущим моментом. Не стану заверять, что, чистя зубы по утрам, непременно помню и думаю о смерти, но – повторяю – как любой западный человек, – имею в виду и этот финт ушами. То есть – страховки, то, се, чтобы дети не выплачивали, высунув языки, квартиру… Словом, в бытовом смысле я абсолютно вменяемый человек. В то же время некий писательский интерес к тому, что произойдет post factum, тоже присутствует. Писатель ведь, между нами говоря, с молодости присматривается – на кого взвалить хлопоты по подготовке посмертного собрания его сочинений. Кто-то из писателей – чуть ли не Светлов – пошутил однажды, что у литератора должна быть хорошая вдова, тогда его произведения останутся жить подольше. Пример – Елена Сергеевна Булгакова.

У каждого народа свои ритуалы, свое отношение к смерти. Вы родились и выросли в России, сейчас живете в Израиле. Вероятно, вам уже приходилось присутствовать там на похоронах. Сильно ли отличается ритуал похорон от православного?

Отношение евреев к смерти не допускает никакого заигрывания с ней, никакого любования мертвым телом, пусть даже молодым и прекрасным. Никакого украшательства. Помните? – «Оставьте мертвых мертвым»… Это из еврейской традиции.

Ритуальный аскетизм, доходящий до суровости. Обескураживающая простота и мгновенное прощание – до захода солнца. Полностью покрытое тело, быстрое предание земле, горсть земли (песка, глины), брошенная в могилу, короткая поминальная молитва – кадиш – всё! Впечатление, что, хороня своих мертвых, евреи думают больше о живых, – очень щадящий живых обычай. У нас не принято приносить на похороны цветы, не принято возводить пышных памятников. Когда, раз в году, приходят на кладбище к своим мертвым, на могильную плиту кладут камешек.

(В связи с этим вспоминаю рассказ Игоря Губермана о посещении старинного венецианского кладбища, на котором похоронен Иосиф Бродский. Как известно, его жена настояла на христианском ритуале похорон, хотя Бродский свою веру называл «иудеохристианской», и вообще был в этом немногословен. Но, так или иначе, лежит ныне под крестом. Так вот, на поперечной перекладине его – рассказывает Губерман, – выложены в ряд камушки, как птички на насесте. «Это, – говорит он, – уже русскоязычные израильтяне приходили поклониться». А я, когда он рассказывал, почему-то вспомнила из самого Бродского: «Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии»)… Так вот, наши ритуалы. Мужчинам – коэнам, то есть потомкам священников, служивших во времена Храма, – вообще запрещено приходить на кладбище. Вернее, коэн может появиться на кладбище только раз в жизни: когда провожает в последний путь свою мать. Не отца! Но мать. А поскольку у нас из рода в род передается это наследование священнического достоинства, то всем известно – кто есть кто. Недавно вот так мой приятель похоронил мать. Живет он в Израиле лет тридцать и, представьте себе, никогда в жизни на кладбище не был: он – коэн, действовал запрет. И вот похоронил маму. Неделю спустя мы увиделись, и он с волнением рассказывал мне об обряде, который потряс его – все было ново, удивительно, он хотел поделиться со мной, а я-то не раз присутствовала в Израиле на похоронах. Вот так-то.

Вспоминаю старинное еврейское кладбище в Праге. Странный заброшенный город, каменные вертикальные плиты надгробий, как покосившиеся скрижали Завета, как окаменевшие страницы книг. Кажется, что плиты эти не воткнуты в землю, а, вспоров ее покровы, выросли вкривь и вкось из недр могил – как грозное напоминание о бесконечной дороге.

Есть ли в ваших отношениях со смертью сюжет, развиваются ли они?

Конечно, с возрастом некое развитие темы наблюдается. Как у любого нормального человека. Сначала ты стоишь перед этой запредельной тайной – маленький и обмирающий от страха, потом, как бегун на дистанции, бежишь вдоль нее, обегая кочки и канавы, а потом, под конец, ходишь с ней, как с обезьянкой, на плече. Я имею в виду не изменение в интонации, не фамильярность какую-нибудь, Боже упаси, а приближение к явлению, изменение масштабов видения. Смерть – так я себе представляю – это единственное явление, которое с сокращением расстояния уменьшается, а не увеличивается. В нее постепенно начинаешь верить, приглядываться к ней, как бы мысленно прикидывать на себя… Тот умер, у этого неизлечимая болезнь, тот схлопотал тяжелый инфаркт и стоит на самом краю… Снаряды ложатся все ближе, и сама мысль о смерти «одомашнивается».

Однако то, что следует за нею, за гранью нашего понимания – уж никак не одомашнивается. Эта великая тишина и великая тайна, хочется думать, никогда не подпустит человека слишком близко. В конце концов, только Бог решает, сколько раз листок перевернется в пыли, прежде чем ветер унесет его прочь.

Но человеку свойственна эта жажда – заглянуть за грань. Отсюда все книжки, статьи, интервью с людьми, пережившими клиническую смерть…

Мне кажется, в этом есть изрядная доля суетливой наглости. Знаете, у нас во дворе, в Ташкенте, таким ушлым и наглым говорили: «скромнее надо быть, мамаша!».

Хотя, не скажите: есть целые народы, которые со смертью на короткой ноге.

Примечательны в этом смысле обычаи острова Мадагаскар. Одним из любимейших праздников мадагаскарцев является обычай ежегодного выкапывания дорогих покойников из могил, пляски-игры-песни с останками, переодевания их, ну и так далее.

Мне показали кассету с этим весьма познавательным фильмом. Такой вот клуб кинопутешественников. Волосы встают дыбом, доложу я вам.

Однажды мы ехали в одной машине с Ильей Левиным, помощником американского атташе по культуре, и я как раз рассказывала ему об этом занимательном фильме. Машину вел Юра, водитель нашей организации, – скромнейший, интеллигентнейший человек. Я вдруг вспомнила, что Юра несколько лет, по его рассказам, работал в какой то экзотической стране.

– Как раз на Мадагаскаре, – тихо подтвердил Юра.

Мы с Левиным оживились.

– И что, это правда – насчет выкапывания покойников? – спросил Илья.

– Да, – сказал Юра.

– И что – вот так с мертвецами танцуют, обряжают их?..

– Водят по ресторанам, – меланхолично продолжил Юра.

Мы взвыли от леденящего восторга.

– Неет!!! – заорали мы хором.

– Да-да, – тихо подтвердил Юра. – Я сам несколько раз видел. Сидит человек в ресторане за столиком, а рядом на стуле – мумифицированный родственник.

– И что – хочется при этом кушать? – поинтересовался потрясенный Левин.

– Да знаете, ко всему привыкаешь… – сказал Юра неохотно.

Я в тот момент подумала, что вот, эдак, договариваясь с мадагаскарцем об ужине, никогда нельзя быть уверенным, что он не захватит с собой любимого деда, – пусть, мол, слегка проветрится, старина…

Простите за бестактность и, возможно, за некоторый напор, но не могу не спросить: могло бы статься когда-нибудь, чтобы вы сама решились «перерезать нить», на которой подвесил вашу жизнь вы понимаете – Кто?

Знаете, мне не хотелось бы праздно рассуждать на эту тему сидя вот так, в уютной кухне, за чашкой чая… Видите ли, нет такого народа, религия которого одобряла бы самоубийц. На иврите слово, обозначающее человека, лишившего себя жизни, буквально переводится как: «потерявший себя». И вправду ведь, на этот шаг может решиться только тот, кто потерял себя, свою душу. Между тем я всегда чрезвычайно осторожна в осуждении. Бывает так, что человеку просто незачем дальше жить – так он сам ощущает, а ведь личные ощущения человека – это и есть истина в последней инстанции, после которой он уже «предстает перед Всевышним». К тому же я не верю в расхожее мнение, что на это идут люди слабохарактерные, что для того, чтобы дальше влачить по жизни свои душевные и житейские вериги, требуется гораздо больше мужества. Нет, нет, я уверена: лишение себя жизни – шаг решительный, требующий недюжинной силы духа.

Не так давно по телефону я разговорилась с молодой женщиной, кончавшей в юности жизнь самоубийством. От несчастной любви она выбросилась из окна с четвертого этажа… Чудо – упала на кусты сирени… Только обе ноги сломала, а так – даже позвоночник цел… Перед тем сама позвонила в «скорую», чтобы все пути отрезать. Сама себя стыдилась. «Алё, – крикнула, – «Скорая»? Тут какая-то девчонка на асфальте лежит, наверное, из окна кинулась!»

Продиктовала адрес, положила трубку и – к окну. Слушая, я не удержалась:

– А вы помните, как летели?

– Помню, конечно, – сказала она просто.

– Страшно было?

– Лететь? Нет, лететь не страшно. Страшно на подоконник сесть, ноги вниз свесить… и вот это последнее усилие – вперед рывком… а лететь… нет, лететь уже не страшно…

Не помню, чтобы что-либо когда-либо мне было интереснее слышать. Я даже старалась для приличия как-то завуалировать свой охотничий интерес.

Но у писателей к небытию закономерно пристрастное отношение. Как, на ваш взгляд, отражается восприятие писателем смерти на природе его творчества?

Восприятие смерти – один из важнейших индикаторов масштабов творчества писателя. Причем это понятие не прямое, неоднозначное. Писатель может утомительно подробно и угрюмо-трагически описывать смерти, казни, всяческие ужасы существования, а ты читаешь и видишь, что это кропотливо привязанная к жизни маета, а заглянуть за край хотя бы на тысячную долю воображения, отстегнуть страховочные ремни у писателя не хватает ни мужества, ни таланта. И наоборот – может писать о чем угодно легко, весело, как бы вскользь, а ты читаешь и чувствуешь, насколько глубоко и страшно человек ощущает дыхание послежизненных пространств.

Когда вы стали относится к смерти не только как к физическому явлению?

Смерть вообще не физическое явление. Наоборот – это конец всякому физическому явлению, начало всему остальному. Чехов писал: откуда мы знаем, что у человека только пять чувств? А вдруг со смертью уходят эти пять, а остаются остальные девяносто пять?

Считаете ли вы, что отношения Художника к смерти – одна из трагичных и прочных нитей, привязывающих его к творчеству, подвигающих на созидание?

Нет. Оставьте, наконец, мертвое мертвым. Художник не может творить, все время размышляя о смерти, влача на горбу этот груз, беспрестанно им занимаясь!

Куда как более трагична тема Времени. Художник и Время – вот великая тайна, которую тысячелетьями пытались разгадать творцы всех времен и народов. Вот то, что не дает мне покоя. Сейчас я готовлюсь приступить к новому роману о городе моего детства и юности, о Ташкенте. Он годами лежит у меня в разобранном виде, терпеливо ждет, чтобы я, наконец, повзрослела, обросла достаточными душевными мускулами, дабы бесстрашно пуститься в этот путь.

Конечно, темы Времени и Смерти взаимосвязаны. Например, меня всегда постигает досада и обида, вполне эгоистическая, когда вдруг узнаю, что умер кто-то, кого я едва знала, кто имел к моей жизни пусть весьма косвенное, случайное, мимолетное отношение. Неважно: этот человек пусть на мгновение был частью, пусть незначительной частью моей жизни. И вот он умер, его уже нет, и никогда не будет. Исчезла вероятность того, что снова когда-нибудь он проскользнет в массовке моей жизни. Как же так! – вопиет все внутри меня, – ах, меня обобрали, отняли без моего ведома мое, – значит, мое имущество, – моя жизнь – тает? Кто мне возместит убыток?

Почему-то сейчас часто вспоминается детство, озеро Иссык-Куль в горах Тянь-Шаня, куда много лет мама возила нас летом отдыхать… И вот сегодня, сейчас, у меня перед глазами женщина лет пятидесяти, наша соседка по дому, в котором мы каждый год снимали комнату. Она купила сметану в баночке и тщательно намазала лицо, оставив только подглазные круги. Получилась довольно устрашающая маска. Круговыми движениями пальцев она вколачивала сметану в дряблые щеки и шею. Мне было лет двенадцать, и я с любопытством следила за ее руками, совершающими плавные танцующие движения по коже лба. При этом она щебетала, не умолкая…

Вероятно, ее уже нет на свете.

Я вижу ее так ясно перед собой! Я завороженно слежу за танцующими по коже, скользящими в сметане пальцами, над ее головой стоит облако, накапливая в брюхе опаловый дым небес. Купальник синий, в белый горох… Куда делась вся моя жизнь? Не знаю – с чего начну этот новый роман, как вступлю на эту Terra incognita. Но знаю – чем его закончу:

«Я ничего не изобретаю, ничего уже не пытаюсь понять, просто закрываю глаза и погружаюсь на дно потока. И если забыть, что я – это я, то и раствориться в этом потоке совсем не страшно.

Но страшен миг обнаружения себя в бездонных водах Времени – вселенский ужас и вселенская тоска: где я? кто я? как смогу преодолеть этот бурный путь в кошмарной мгле?

И неужели меня не станет, когда я доплыву?»

Беседу вела журналист Лилия Гущина