Текст книги "То, что написано за день"

Дина Рубина
То, что написано за день

Когда я прочитала на сайте вашу биографию, то поняла, что давно с ней знакома. С той или иной степенью достоверности ее можно, как мозаику, сложить из Ваших произведений. Вы даже не прикрываетесь третьим лицом.

Правда, в романе «Вот идет Мессия!» Вашей жизни хватило на двоих героинь… Может, это умелый, профессиональный обман читателя, но у меня есть ощущение, что я знаю Вас, не этапы биографии, а человека – с пристрастиями и слабостями, победами и поражениями. Вы выкрикнули какие-то вещи о своем сыне, описали языковый и культурный диссонанс с дочерью… Не пугает ли Вас такая открытость перед всем миром?

Бог с вами, да я – один из самых скрытных писателей! Поищите-ка у меня хоть одну откровенно интимную сцену, хоть одну, – действительно, болевую, трагическую мою – точку биографии, хоть один настоящий (в подлинном, творческом смысле слова, то есть – этический) промах… Я всегда – на белом коне, меня всегда не за что ущипнуть. А то, что я жонглирую домашними, как кеглями… так ведь они – моя собственность, как и весь остальной мир, который я таскаю в своей котомке… Все это: вся жизнь, и я сама со всеми моими детьми и фактами биографии, – абсолютно, смею вас уверить, неинтересными, заурядными и даже обывательскими фактами биографии, – всего лишь сырой материал для творчества, и все мои домашние лишь в весьма малой степени соответствуют одноименным персонажам. Это не цинизм, и не «умелый обман», это – профессионализм человека, который четвертый десяток лет работает со словом. Понимаете, другая реальность, литература, – настолько отличается от сырья под названием «жизнь», что писатель может прикрываться или не прикрываться третьим лицом, может вывернуть все карманы со всем залежавшимся там мусором, – все это (при таланте, конечно, и мастерстве, – иначе мы просто не рассматриваем ситуацию!) не имеет знака равенства с литературой.

Писатель – сказочник, обманщик, фокусник… И хороший чуткий читатель это знает, и никогда не станет допытываться, как ребенок, которому на ночь рассказывают сказку: «А это правда было?».

Меня раздражает знак равенства между писателем и той особью, которую критики называют «лирической героиней». Лирическая героиня (читай: маска) – всегда прием, всегда – средство выразить, сказать, осуществить образ, идею, мысль, всегда – опора некой конструкции. Другой вопрос – насколько автору достает мастерства и таланта вдохнуть жизнь в своего гомункула.

И наконец, пугает ли меня что-то в литературе? – скажем, открытость перед всем миром, если бы таковая действительно наличествовала? В литературе меня пугает только одно: сбить планку, не перемахнуть через некую умозрительную и в то же время ужасающе реальную высоту, которую с последним абзацем романа (повести, рассказа) надо взять во что бы то ни стало. Невзятая высота в литературе (у каждого это своя норма, свои сантиметры или метры) – это крах, провал и ужас, от которого оправляются годами. Это неизбывный ночной кошмар, предвкушение торричеллиевой пустоты, следующей за последним абзацем очередной книги… Вот что сопровождает меня всю мою жизнь. Я всегда боялась себя больше, чем остального мира.

Карнавал явно или косвенно присутствует во многих Ваших книгах (даже в «Одном интеллигенте…», как упоминание фамилии Бахтина). Что это для вас? Знак фразы «вся жизнь – театр» с уточнением, что не театр, а карнавал, или притягательность «внерамочности», перевертышей, языческого утверждения жизни, ее приятия во всей дикости и красоте?

Но искусство – всегда карнавал, всегда театр, перевертыш… если, конечно, это искусство. Вы говорите о «языческом утверждении жизни». Причем тут язычество? Во всех культурах, в том числе в еврейской, есть традиции карнавала. Возьмите наш Пурим. Я уж не говорю о том, что мужчины в Пуримшпиле обычно исполняли роль женщин, а это – главнейшее свойство карнавала, но все ходы истории Пурима, весь этот гигантский перевертыш… – один из древнейших в истории карнавальных сюжетов.

Да, карнавал необычайно для меня притягателен. В литературе он дает очень много возможностей для свободного выражения мысли, неожиданных поворотов сюжета и, главное, – дает возможность нацепить маску. Что возвращает нас к Вашему первому вопросу.

Еврейской литературе свойственно присутствие чуда. Существует ли для вас понятие «еврейская литература»? Знаю ваше отношение к «женской» литературе. Но все же национальная литература (русская, немецкая и т. д.), как понятие, существует? И присутствует ли чудо в вашей жизни?

Присутствие чуда свойственно любой литературе, не только еврейской. Вы ведь имеете в виду не жанровое присутствие? А хоть и жанровое: сказки, притчи, фантастический эпос есть у каждого народа, у евреев, разумеется, тоже. Не думаю, что по этому признаку можно обозначать национальную принадлежность. Понятие «еврейская литература» для меня существует, и в достаточно определенных рамках, хотя, конечно, явление это гораздо сложнее «вогнать» в рамки родовых признаков из-за многоязычности, многоликости и – если можно так выразиться – мультиментальности еврейского этноса… Условно говоря – та литература, в фокусе которой находится еврейское мироощущение, еврейский психофизический тип со всеми его достоинствами, пороками и той неуловимой, но абсолютно реальной субстанцией, которую мы именуем еврейской душой, я готова называть еврейской литературой. Если Вы в этом абзаце замените слово «еврейский» на слово «русский», он сгодится для определения русской литературы. Какой угодно литературы. Язык тут не имеет значения. Что же касается чуда в моей жизни… Да, конечно. Я не перестаю, например, изумляться, что я – это я… Дважды была потрясена, что создала человека, и оба раза это были разные потрясения: первый раз, – что из моего тела получился мужчина, а во второй раз, что я родила другую женщину. Я и сейчас, бывает, с любопытством и отстранением наблюдаю за двумя этими людьми, бывают минуты – с изумленным откровением: интересно, откуда взялись эти, такие разные люди?!

Литературный феномен Москвы, Одессы общеизвестен. Мне кажется, что о Ташкенте можно говорить в таком же контексте – Дина Рубина, Игорь Бяльский, Эли Люксембург – уже этот набор имен заставляет задуматься о том, что существовала среда. Более того, создается впечатление, что советская ассимиляция евреев там как-то припоздала. Чем обусловлен этот ташкентский феномен: привнесен волной эвакуации во время войны? И была ли, действительно, литературная среда?

Не сравнивайте Одессу и Ташкент, это разные города при всей схожести южной благодати. В Одессе были дрожжи литературной традиции, в Ташкенте не было ничего и ничего не стало. Имена, которые Вы перечислили, – да, я могу еще с пяток назвать, – но это все равно несопоставимо. В Одессе все произрастало из традиции, Ташкент же, – хотя это был очень интересный город, – все же был проходным двором, в котором застревали, да, но не по своей воле… У меня был знакомый, еще дед которого приехал в Среднюю Азию, купил землю, занимался разведением овец… так вот, этот знакомый оглядывал всех нас, занесенных волнами эвакуаций-ссылок, и говорил: «Из вас из всех я один родился здесь добровольно»… Я пишу сейчас роман о Ташкенте, там порассуждаю и на эту тему, и картинки кое-какие покажу… Нет, литературной среды как таковой не существовало. Эта штука пребывает в столицах: в Москве, в меньшей степени – в Питере. Я говорю о правиле; исключения, конечно, есть. Например, Феликс Кривин из такой провинции, что непонятно – как вообще он докрикивал что-то до Москвы. Увы, в Империи литератору надо родиться не в глухой провинции у моря, а в Риме. В советской же империи с определенного времени Римом была Москва. В нее прибредали все мало-мальски заметные таланты. Другое дело, что провинция всегда была поставщиком талантов… Но осуществлялись они как имена – в литературной столице.

По поводу же ассимиляции… Да, в Ташкенте было все несколько мягче, теплее для евреев. Не так заставляла жизнь выдавливать из себя по капле иудея, чтобы быстренько стать эллином. Кроме того, рядышком существовала большая и аутентичная община бухарских евреев. Был греческий городок – у греков принято было стричься и шить костюмы… Была гигантская община корейцев. На свадьбах у них почему-то всегда пели военные советские песни: «На позицию деевушка провожала бойца»… Хозяева, узбеки, притесняемые советской властью в своей идентификации, смотрели на этнические меньшинства более сочувственно, чем на титульную нацию. А типажи, а городские сумасшедшие, а словечки, а разнообразие акцентов! Словом, было, было обаяние в этой относительной свободе колониального юга…

Что для вас означала работа в Сохнуте и в Москве? Только «хлеб» или еще что-то?

Конечно, моя работа в Москве была не только «хлебом», хотя и хлебом тоже. Не хочу кокетничать: жизнь у меня утомительная, с хлебом не то что напряженка, но все время надо помнить, что его надо, надо, надо заработать! А тут предложили некую должность с зарплатой… ну и дрогнула, захотелось передохнуть от поездок и выступлений. В результате только и делала все три года, что ездила и выступала по России, Украине, странам Балтии… Разумеется, это еще и Москва, литературный русский Рим, причем не третий, а первый. Я же – литератор, пишущий по-русски. Следовательно, мне в Москве медом намазано. Не до такой степени, конечно, чтобы обменять на нее Иерусалим (он-то один, его не бывает ни второго, ни третьего!), но вот потолкаться, позубоскалить, поглазеть на лица… это – завсегда. Хотя, в конце пребывания уже чувствовала, что – довольно, пора домой…

А вот это «домой» – вы уверены, – не внушенное, истинное, искреннее? Вы так органично смотритесь в Москве…

Давайте я расскажу вам одну историю, рассказанную моим французским знакомым, – она выглядит чуть ли не притчей. Молодая женщина, магистр психологии, происходит из семьи потомственных виноделов где-то на юге Франции. Приезжает домой в отпуск, и брат показывает ей письмо, полученное от ближайших соседей, семейства Дюпре. Письмо по тону возмущенное, преисполненное гневом. Вот его смысл: «Мы, Дюпре, проживаем в этой местности уже 650 лет и столько же наш род занимается виноделием. Вы, Геза, живете здесь какие-то несчастные 370 лет. И все это время ведете себя возмутительно: проезжая мимо нашего поместья, вы всегда отворачиваете головы, выражая к нам презрение. Это продолжается с тех пор, как первый ваш Геза купил свое поместье у наших добрых соседей Вуажье в 1634 году. Сначала вы проезжали на каретах, повозках, лошадях, потом на велосипедах, машинах, мотоциклах – и всегда! – всегда воротили нос от нас, Дюпре! Выскочки безродные, доколе?! – доколе будет продолжаться эта демонстрация возмутительного высокомерия?!» Ну, и так далее до конца письма… Рассказывая, магистр психологии объяснила со смешком: поместья обеих семей действительно соседствовали, и как раз на том повороте, где дорога вела мимо поместья Дюпре, слева открывался роскошный вид на виноградники Геза. Само собой, все проезжавшие здесь в веках Геза поворачивали головы и любовались своими владениями…

К чему я рассказала вам эту историю? К тому, что в Иерусалиме я, как те Дюпре, ощущаю за собой всю тысячелетнюю толщу прав моего народа, и имя «Иерусалим» – сладостно для моего, в общем, российского слуха…

Литература, философия, психология давно и безоговорочно высказались о счастье. И все же, есть ли такая достаточно высокая точка, оглядев с которой свою жизнь вы можете сказать: «Я счастливый человек?»

И что они безоговорочно решили – литература, философия и психология? Что счастье невозможно? Но ведь это не субстанция, и не то, что можно потрогать; это то, что человек чувствует. А инструмент, при помощи которого измеряют чувство, еще не изобретен. Причем любое чувство весьма индивидуально.

Вот в Швейцарии есть знаменитый Рейнский водопад: высоченная ослепительная стена серебряных брызг, грандиозная и величественная… Воет непрекращающимся воем, потрясая окрестности…

На протяжении веков множество великих воспело этот водопад: Гете, Шиллер и так далее. Карамзин писал о нем в своих «Записках русского путешественника», Наполеон отзывался с восторгом. Александр Первый заказал знаменитому художнику свой портрет на фоне водопада…

Приехал Лев Толстой, зеркало русской революции, совесть нации, выразитель народных чаяний. Осмотрел достопримечательность и написал в дневнике что-то вроде: «Ходил к знаменитому Рейнскому водопаду. Абсолютно бесполезное зрелище!»

Но уж если мы о Толстых и о чувствах…

Недавно мы с Лидией Борисовной Либединской, графиней Толстой, ездили в восстановленное Шахматово. И по пути она рассказывала, как чуть ли не сорок лет назад впервые сама приехала сюда, на пепелище Блоковского дома. Нашла его по трем березам, растущим в поле. Посидела среди кустов, среди тишины, подобрала кусок кирпича от фундамента сожженного дома и привезла Чуковскому. Старик прижал этот кусок к щеке, сказал: «Я ни разу не выбрался туда к Блоку, а ведь он меня приглашал приехать»… Л.Б. спросила: «Корней Иванович, неужели никогда не восстановят этот дом?» Он сказал: «Лида, в России надо жить долго».

Этот разговор происходил в 65 году прошлого века. И вот минуло каких-нибудь тридцать семь лет и имение восстановлено, солнце играет в цветных стеклах библиотеки и комнаты для гостей, по окрестным деревням поштучно собрано награбленное когда-то бекетовско-блоковское добро… Тот же огромный серебристый тополь над домом, кусты сирени и шиповника… Хорошо жить в России долго!

Потом мы спустились с горочки, разложили на бревнах еду, сели, со вкусом перекусили…

По обратному пути Лидия Борисовна показывала все дома на Тверской и рассказывала историю чуть ли не каждого дома… Этот день – ВЕСЬ – я ощущаю как счастье.

Легкий, веселый, артистичный человек, сангвиник и плут может ощущать себя счастливым каждую минуту. Меланхолику для этого нужна по крайней мере серьезная удача. А мизантроп может вообще ни разу за всю жизнь не почувствовать себя счастливым. Недавно моя подруга, ярко выраженный сангвиник, с упоением рассказывала мне некий эпизод: зимой она стоит на остановке, ждет автобуса Хайфа – Иерусалим. Рядом топчется старичок – маленький, улыбчивый, кепка с козырьком. Вдруг говорит ей: «Вы слышали – в Иерусалиме снег?! Еду взглянуть на их рожи!» – и сам сияет от счастья. Тонкая это материя, знаете… Вы пишите о какой-то «высокой точке», с которой можно «оглядеть свою жизнь». Да порой и точка эта не нужна, и «своя жизнь» ни при чем. Достаточно какой-нибудь картинки. Однажды мы с другом, оживленно беседуя, подходим к «зебре» на переходе. Там стоит слепой с большой белой собакой-поводырем. Спрашивает, обращаясь в пространство перед собой – «Красный или зеленый»? Мой друг сказал «Красный» и взял его под локоть. Стоим. Ждем зеленый. Мимо проезжает грузовик, из его окошка высовывается на ходу грубая марокканская рожа водителя и кричит нам с тревожным выражением: «Поберегите его!». Вот в такие минуты я тоже ощущаю счастье. Я, например, очень завишу от моей работы: когда она идет день за днем и что-то получается, – я совершенно довольна жизнью и даже счастлива. Если нет – что угодно может произойти замечательного во всех других плоскостях жизни… мне свет не мил… Хотя, конечно, существует и та самая «высокая точка», и объективные причины считать себя счастливым человеком. Например: у меня живы родители, оба. Причем оба – творческие, яркие люди, абсолютно не старики.

У меня есть вышеперечисленные отпрыски моего чрева и древа, а это тоже – не кот начихал. И, наконец, рядом со мной всегда (!) в нужную минуту есть мой муж, человек, которому хочется прочесть то, что написано за день…

Беседу вела корреспондент и редактор журнала «Мигдал» Инна Найдис