Текст книги "Миссия России. Первая мировая война"

* * *

С 17 июля 7-я кавалерийская дивизия и 1-я конно-артиллерийская батарея вместе с ней были переданы в состав 5-го Сибирского стрелкового корпуса. Русское командование Юго-Западного фронта, маневрируя частями, усиливая то левый, то правый фланг своих войск, пыталось вновь прорвать австрийский фронт и продолжить наступление. Однако теперь везде русские армии встречали более стойкое и слаженное сопротивление. Всем становилось ясно, что бросать кавалерийские полки на колючую проволоку под плотный пулеметный и артиллерийский огонь равносильно безумию. Затем 27 июля последовал приказ командования о вторичной передаче 7-й кавдивизии в подчинение 32 армейского корпуса 8-й армии. Кавалерийские полки и артбатареи то дрались на передовой, то отводились в резерв. Так продолжалось почти до середины сентября. Офицеры полков и батарей дивизии недоумевали и негодовали.

– Разгром Австро-Венгрии виден невооруженным глазом! Империя Габсбургов на грани разгрома! Еще одно усилие, и австрийцы повержены! – восклицали одни.

– Почему командование не может перегруппировать силы и, создав ударную армейскую группу, вновь повести активное наступление, а затем полностью разгромить австрийцев? – открыто спрашивали другие.

Но уже в конце июля фронт медленно замер. Наступление русских армий остановилось. По всей линии фронта вспыхнули ожесточенные позиционные бои, ружейные, пулеметные и артиллерийские дуэли. Отступив далеко на Запад, противник успел подготовиться к длительной позиционной войне, стянуть и обеспечить снарядами и патронами многочисленные артиллерийские и пулеметные части, отрыть глубокие окопы, ходы сообщений, прикрыть подходы к ним колючей проволокой и «волчьими ямами». Постепенно русскому командованию стало ясно: секрет упорной обороны противника заключался в том, что немецкие дивизии, срочно переброшенные в Галицию с Запада, спасли австро-венгерские армии от полного разгрома. Крупнейшее в истории Второй мировой войны поражение австро-венгерских войск в Галиции и Буковине спасло Францию от очередного разгрома под Верденом и дало ей возможность нанести ощутимый удар по германским войскам на реке Сомме. Брусиловский прорыв приблизил окончание войны, определив уязвимость австро-германского Четверного союза. Австро-венгерские войска потеряли убитыми, ранеными и пленными до 1,5 млн. солдат и офицеров, 581 орудие, 1795 пулеметов, 448 бомбометов и минометов. Потери русских армий исчислялись 500 тысяч штыков и сабель. Русские армии последний раз в истории Нового времени проявили, а затем навсегда утратили наступательную инициативу. Но если бы о том догадывалось русское командование, так и не сумевшее использовать в целях разгрома противника конец весны и лето 1916 года! И кто же тогда мог предположить, что этот последний прорыв Российской империи – лишь канун грядущих страшных перемен и потрясений.

Успешное наступление русских армий в Галиции и Буковине подвигло соседнюю Румынию к выступлению против Австро-Венгрии и ее союзников. Румыния вступила в войну 14 августа, но уже осенью ее 600-тысячная армия была разгромлена германскими, австро-венгерскими и болгарскими войсками. Россия оказала помощь Румынии, введя свои войска на ее территорию, и этим спасла своего нового «союзника» от полного поражения. Так закончилось последнее жаркое лето империи, «лето несбывшихся надежд», и началась теплая, влажная золотая осень 1916 года.

С 13 сентября 7-я кавалерийская дивизия была передана в распоряжение командования 11-й армии. Противник держался пассивно по всей линии фронта, но огрызался при первых попытках русских вести активные боевые действия. Следом 15 сентября 7-й гусарский Белорусский полк, 1-я и 2-я конно-артиллерийские батареи были отведены в армейский резерв. В войсках воцарилось некоторое уныние. По наблюдениям бывалых офицеров, такое «недоброе уныние» в войсках замечалось летом и осенью прошлого 1915 года, когда русские армии отступали по всему фронту. Наблюдая за тем, что происходит, Космин понимал, что теперь в моральном состоянии людей стало присутствовать что-то совсем иное. Среди солдат, части унтеров и младших офицеров нарастало чувство разочарования, недовольства войной и теми невосполнимыми потерями, что были принесены ей в жертву.

Между тем в сентябре, когда батарея находилась в резерве, унтер-офицер Космин был произведен (практически минуя промежуточное звание, с учетом гражданского образования) в чин прапорщика. Конечно, в воюющей армии сказывался и огромный недостаток офицеров. Но в рапорте капитана Горста командованию было отмечено, что означенный унтер-офицер достоин повышения «за воинское умение и доблесть, проявленные в летних боях 1916 года, а также за спасение раненого на поля боя». Теперь на плечах Космина красовались офицерские погоны с одной звездочкой на каждом, а слева к его офицерским ремням была приторочена сабля. Корнет Пазухин был также произведен в прапорщики, что послужило предметом большой попойки, вскоре устроенный друзьями.

В начале октября 7-ю кавалерийскую вновь вернули в подчинение 8-й армии, а 11 октября направили на юг фронта – в Северную Буковину, за 250 км от соединений 8-й армии. Там у города Коломыи и реки Прут дивизия влилась в состав 11 армейского корпуса 9-й армии. Все понимали, что это или малозначимое, или почти бесполезное движение пешек на огромной шахматной доске Юго-Западного фронта. Но теперь всем офицерам дивизии стало ясно, что их кавалерийскими частями прикрыли правый фланг Румынского фронта.

А жизнь русской армии шла своим чередом. Космин как-то заметно для других и незаметно для себя возмужал и даже заматерел за последние месяцы пребывания на фронте. Он похудел, стал легок, подвижен и по-солдатски собран. Нос на лице заострился, серые внимательные глаза обрели настороженность и даже злость. Светлые волосы, спрятанные под армейской фуражкой, все быстрее оставляли высокий лоб. Ранее красивые, слегка раскрытые по-юношески губы с ярко выраженной верхней чайкой, теперь все время были плотно сжаты. Фуражка выгорела почти добела. Офицерская шинель, галифе и гимнастерка вытерлись, сапоги потрепались, хотя зачастую были вычищены им, как ранее. Но главное – внутри него произошла какая-то серьезная перемена, столь же заметная, как и внешняя, но еще не понятая им самим. Томик стихов «Чтеца-Декламатора» он теперь редко доставал из своего походного вещмешка. Одно Кирилл знал: он стал сильным и готовым, наверное, ко всему.

К исходу осени 1916 года больше половины румынской территории было захвачено войсками Четверного союза. Возникновение Румынского фронта еще более растянуло Юго-Западный фронт России, рассеяло и ослабило ее силы. Боевые действия в Северной Буковине велись без напряжения. Однако 1 ноября 7-ю кавалерийскую дивизию перебросили западнее – к самой линии фронта – городам Надворная и Делатынь. Поздняя осень и зима 1916-1917 года стали для русских армий Юго-Западного фронта последним испытанием позиционной войны. Кавалеристы спешились, и их загнали в окопы. Артиллеристы также заняли позиции между первой и второй линиями окопов. Тут и пошли проливные, холодные дожди. Через несколько дней все дороги раскисли. Люди вязли в дорожной грязи по голенище. В окопы налилось по колено воды. На фронт пришли болезни. Однако Космин благодаря своей молодости и выносливости остался здоров. Горст выбирал для батареи места посуше – на пригорках, высотках, среди крестьянских садов, овинов и риг. Артиллеристы стреляли только в случае крайней необходимости, чтобы не открывать места своего расположения.

В начале декабря выпал первый снег и слегка подморозило. Дороги высохли. 7-й гусарский полк передали в кавалерийский отряд генерал-лейтенанта Хелмицкого. Космин скучал. Все чаще вновь доставал томик стихов, с упоением читал Блока, Гумилева, Надсона. В батарею доходили редкие известия, что гусарский полк вел боевые действия и маневрировал далеко от расположения дивизии. Лишь под новый год гусар вернули в состав 11 армейского корпуса. И вслед за этим началась широкая переброска частей 8-й ударной армии в Северную Буковину – на юг Юго-Западного фронта. Командование явно готовилось к новому весенне-летнему наступлению 1917 года.

Глава II. Агония и любовь

В январе кавалерийские полки и конно-артиллерийские батареи отвели в резерв 8-й армии. Зима на Буковине была мягкой, снега было много. Стояли легкие морозы. Продовольствия и горилки хватало всем. На постое в хатах люди успели хорошо отдохнуть, выспаться. Пришло и пополнение. Казалось, с приближением весны жизнь начала пробуждаться вновь. 28 февраля части 7-й кавалерийской дивизии выступили на позиции.

– Может быть, последнее наступление, да и конец войне!? – думали многие.

Но весна 1917 года принесла совсем иное…

Первым ударом, обрушившимся во время февральско-мартовской оттепели, словно снежный ком с крыши на голову, стало для всех небывалое известие. Пришло оно утром 3 марта. На батарее солдаты и унтера только что окончили завтрак и готовились к утреннему построению, курили. Горст, выйдя из хаты на улицу и застегнув шинель, неторопливо делал последние распоряжения. Вдруг на батарею прискакал малознакомый посыльный в чине поручика. Он представился командиру батареи и доложил, что привез сообщение, запечатанное в пакет. Передавая с седла Горсту из рук в руки конверт, поручик негромко произнес:

– Капитан, в штабе дивизии приказано всем командирам частей ознакомиться с содержанием, а затем в устной форме изложить нижним чинам на утреннем построении.

С тем отдал честь, разворачивая коня.

– Благодарю, поручик, – отвечал Горст, принимая сообщение из штаба, козырнув в ответ и внимательно рассматривая тяжелую литую печать на конверте.

Посыльный тронул жеребца, пришпорил его и ускакал, разбрызгивая дорожную грязь и лужи талой воды. Неторопливо сломав сургучную печать, вскрыв конверт, Горст принялся читать. Уже в первую минуту по лицу командира Космин понял, что вести ошеломляющие. Брови Горста резко поползли вверх, глаза слегка округлились. Когда он дочитал до конца и взглянул на примолкших артиллеристов, лицо его порозовело. Затем молча махнул рукой прапорщику Власьеву.

– Становись! Строиться! – прозвучала громкая команда.

– Ра-авняйсь! Сми-ирно! Ваше благородие, господин капитан, личный состав 1-й конно-артиллерийской батареи для утреннего развода построен! – громко начал докладывать прапорщик, приложив руку к козырьку фуражки.

– Солдаты! Слушай меня! Я с вами служу в этой батарее уже два года, вы знаете цену моему слову. Теперь же долг обязывает меня объявить вам, братцы… – Голос командира дрогнул. – Из штаба пришло сообщение. Нет у нас более государя-императора! Что случилось там, в Ставке, наверху… не знаю. Пусть это объяснят политики из Думы. А наше дело – служивое. Одно могу сказать, из штаба пришел пакет. Там написано, что государь Николай II отрекся от престола в пользу младшего брата – Великого князя Михаила. Верховным главнокомандующим вновь назначен Великий князь Николай Николаевич. Надеюсь, позднее последуют разъяснения. Вольно, – закончил Горст совсем негромко.

Личный состав батареи, как стоял смирно, так и замер, не исполнив команды «вольно». Ни радости, ни печали в глазах солдат, только удивление и испуг…У Космина при этой вести засосало под ложечкой, и он почувствовал сильную дрожь в коленях. Сердце подсказало голове, что привычная доселе река российской жизни со всеми своими вековыми устоями навсегда вышла из своих берегов и потекла по другому руслу. Вскоре приказом по частям известили, что власть в Петрограде перешла к Временному Комитету Государственной Думы, а следом к Временному правительству, которое поддерживал какой-то Петроградский Совет депутатов.

Вторым ударом для всех офицеров стало оглашение в частях Приказа № 1 от 1 (14) марта 1917 года Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. В нем говорилось о фактическом переходе власти в армии к солдатским комитетам, выборности командного состава, смене солдатами начальников, не выполнявших их требования. Приказом вменялись: отмена титулования офицеров и генералов «вашим благородием» и «вашим превосходительством», отмена отдания воинской чести, взятие оружия под контроль солдатских комитетов, запрещение его выдачи офицерам.

Приказ этот сразу же породил безначалие, развал армии, а затем и нарастающее, порой дикое избиение офицерского состава, самосуд, расправы разнуздавшейся, темной солдатской массы над остатками цвета русской военной элиты. Страшные слухи ползли по линии фронта и прифронтовой полосе среди офицерства. До личного состава полков 7-й кавдивизии и конно-артиллерийских батарей дошли жуткие известия о том, что в отдельных частях Юго-Западного фронта офицеров расстреливали, жгли, топили, разрывали, с невыразимой жестокостью молотками пробивали головы.

– Вы слышали, что сделали с командиром Дубовского стрелкового полка за то, что тот не утвердил выбранного ротного командира и посадил под арест трех агитаторов? Распяли. Да-с, батенька! Прибили гвоздями к дереву и начали поочередно колоть штыками, обрубать уши, нос, пальцы, – свирепо вращая белками глаз, налитых кровью и чувством ужаса, рассказывал прапорщик Власьев Космину, который с трудом верил в это.

Впрочем, трагедия порой становилась трагикомедией. В кавалерии среди офицеров ходили и такие рассказы, как генерал князь Ю. И. Трубецкой пострадал за крупу. Конная дивизия, состоявшая под его началом с 1916 года, объедалась на войне дармовой курятиной и свининой, а казенную кашу выбрасывали. Но в начале революции казаки сразу вспомнили, что крупа миновала их желудки. Потребовали у командования за нее деньги наличными. Все началось с митинга, а закончилось побоями офицеров и взломом денежного сейфа. Трубецкого не тронули, ибо он был любим казаками, но князь удалился в отставку по статье «не годен».

Капитан Горст, слышавший эти известия, сосредоточенно молчал. Благо в его батарее царили порядок и уважение к старшим по званию. Да и ему – командиру – надо было отдать должное; он всегда заботился о своих подчиненных. Все, что касалось снабжения личного состава батареи продовольствием, обмундированием, медикаментами, – все это было у них в наличие и в достатке. Капитан никогда не рассчитывал на русское «авось», а добивался у интендантов и на складах получения всего необходимого. Тем более, у него на батарее всегда был запас боекомплекта. Во время любого боя Горст расчетливо вел огонь, потому солдаты всегда были уверены в нем. Знали, что с ним не пропадешь. Знали и то, что командир всегда найдет возможность дать людям хорошо отдохнуть, помыться и переодеться в чистое, да и не будет без дела гонять их.

Однако в кавалерийских полках дела, по слухам, обстояли более напряженно.

Об этом периодически сообщал Космину Пазухин, приезжавший в 1-ю батарею по разным делам. Под новый год Алексей получил очередное звание и стал подпоручиком. И хотя носить многочисленные звезды на погонах стало опасно, удалой гусар с гордостью поглядывал на небольшое созвездие, угнездившееся на его плечах по обе стороны синих кавалерийских просветов.

Дисциплина падала. В апреле в полках и в батареях появились дезертиры.

Сначала из частей стали уходить солдаты, причем они частенько бежали, унося с собой винтовки и патроны. Солдатские комитеты полков и батарей не могли, да и не хотели предотвратить или заметить это. Следом подались в дезертиры и офицеры.

Начались братания с австрийцами.

Однажды апрельским утром Горст подозвал к себе Космина и Власьева и, предложив им бинокль, сказал:

– Вот полюбуйтесь, граждане офицеры, кажется, драгуны Кинбурнского полка имеют честь пить водку с австрийцами у них в окопах.

– Господин капитан, австрийцы же шнапс предпочитают, – с ухмылкой промолвил Власьев, покручивая ус.

– Они и от хохляцкой горилки не откажутся, – с улыбкой добавил чернявый унтер средних лет, недавно прибывший на батарею в пополнение.

– Действительно, гуляют. Белый флаг на шесте воткнули в бруствер окопа. Расселись, наливают из фляги, песни поют. А вон австрияки в серой и голубой форме под нашу гармонику танцуют. А гармонист немало кружек залил за воротник, рожа-то красная, гимнастерку расстегнул, распоясался и по клавишам наяривает. А вон, глядите, комитетчики в кружок с австрияками расселись и не иначе о политике разговоры разговаривают. Ба, у них и фотограф там, фотографируются, сукины дети! – воскликнул Власьев, приняв бинокль из рук командира батареи и вглядываясь на запад за русские окопы.

Затем бинокль перешел к Космину.

– Может, врезать им для острастки гранатой над головами, господин капитан? – с нотками злости в голосе обратился к Горсту Космин.

– Избави Боже, молодой человек! – с испугом произнес Власьев, – хотите, чтобы вас и нас с вами на штыки надели?

– К сожалению это не решит проблемы, господа, – с горечью в голосе произнес Горст…

В конце апреля, в один из погожих, солнечных, но прохладных дней в расположение батареи прискакал Пазухин. Он быстро разыскал Космина, отряхнул весеннюю пыль со своей небольшой кавалерийской фуражки и после дружеских объятий с улыбкой сообщил:

– Знаешь, Кирилл, я выпросил себе отпуск у нас в штабе полка. Так сейчас многие делают. Хочу недели на три съездить в Петроград. Ни разу не был. Мечтаю увидеть столицу, послушать, что там говорят о войне. Заглянуть и в столичные кабаки. Познакомиться с приятными, красивыми дамами.

– Рад за тебя, – отвечал Кирилл.

– Слушай, Космин. Ты рассказывал, что бывал в Петрограде и немного знаешь город. Поехали вместе?

– Ты думаешь, Горст отпустит меня?

– Убежден, что твой командир умный малый. У вас есть дезертиры в батарее?

– Да, четверо молодых солдат, еще неделю назад ушли ночью с личным оружием и не вернулись.

– Так вот, сейчас такое пришло время, что даже офицеры самовольно оставляют части и едут к своим милушкам или по домам. Да и понятное дело, коли на фронте всем стала заправлять солдатня со своими комитетами. Сам подумай тогда, зачем Горсту кого-то держать насильно, если надежный офицер официально просится в отпуск на две-три недели. Тем более что в ближайшее время никаких боевых действий не предвидится.

– Попробую, Алексей, – ответил Космин, в сердце которого вспыхнуло яркое чувство надежды и нечаянной радости.

– Давай, Кирилл, пиши рапорт на отпуск, не откладывай. Сейчас пиши.

* * *

Теплым, влажным и тихим майским вечером 1917 года поезд, пришедший с Юго-Западного фронта, доставил прапорщика Космина и подпоручика Пазухина в Петроград.

– Послушайте господа, мой совет. К офицерам тут в Петрограде относятся особенно подозрительно. Потому настоятельно рекомендую приколоть к карману кителя или гимнастерки вот такой красный бант. Не сочтите за навязчивость, но такой маневр может обезопасить вашу жизнь и здоровье. Иначе вы рискуете быть избитыми, а то и хуже… Ну, а в любом солидном и безопасном месте этот бантик можно легко снять, сунуть в карман… – предупредительно промолвил один штабс-капитан средних лет, предлагая офицерам еще в купе вагона на выбор несколько красных тряпиц, завязанных на подобие официантских бабочек.

Кирилл и Алексей послушались совета более сведущего, опытного офицера и прикололи банты. Пьяная, веселая, свободная, революционная столица открыла перед молодыми людьми свои объятия. С перрона они отправились на Васильевский остров, где, по словам знакомых им по купе офицеров, могли найти недорогие, но достойные гостиничные номера… Весь вечер и начало ночи посвящены были устройству в гостинице. Они приняли горячую ванну, вымылись, выбрились, надели чистое нижнее белье, достали из чемоданов и развесили парадные мундиры. Перед сном выпили и завалились спать.

На следующий день утром Кирилл по настоянию Алексея принял рюмку водки, попил кофе, и они слегка подшофе отправились на Фонтанку по настоянию подпоручика. Еще чистый, сытый, холеный, вольный, разнузданный, распущенный, но тревожный Петроград впустил молодых офицеров-фронтовиков в свое лоно. В сеть своих улиц, одетых нерусской красотой зданий, перспективой прямых, как натянутые струны гитары, проспектов, мостов и каналов. Выдалось солнечное утро. Поддувал и приятно освежал лица легкий восточный ветерок, плутавший среди верхних этажей домов и над водной рябью каналов. С выходом на давно не метенную дворниками мостовую, усыпанную обрывками газет и другим мусором, в душах подвыпивших молодых людей стало светло и легко. Им показалось, что они навсегда оставили в прошлом тяжелую солдатскую жизнь возле костров, на биваках, в окопах. Не будет больше течь за ворот шинели сквозь худые соломенные крыши крестьянских сараев, отведенных для постоя. Не будет дымных хат и застолий за крестьянскими скоблеными столами, чая, сваренного в котле и налитого по немытым, прокопченным железным кружкам, не будет сала, небрежно и наскоро нарезанного толстыми ломтями на деревянной доске, черствого хлеба, сухарей, картошки, сваренной в мундирах. Не будет больше несвежего нижнего белья и портянок с тяжелым запахом пота и мочи, грязи, постоянно липнущей к гимнастерке или шинели, вшей, да и всего прочего, что сопровождает нехитрый солдатский быт.

Добравшись до Фонтанки, молодые люди стали разглядывать модно и не вполне модно одетых, но привлекательных дам. Алексей явно торопился завести знакомство. Однако к женщинам легкого поведения, быстро идущим на сближение, Кирилл относился настороженно. Пазухин, заметив кажущуюся неловкость друга с представительницами самой древней женской профессии, сначала недоумевал, а потом, сетуя на Космина, перестал сам заводить знакомства. Между тем молодые офицеры уже немало погуляли по Фонтанке. Они заметили, что женщины и сестры милосердия смотрят на них с интересом, люди среднего класса, чиновники, учителя, священники поглядывают почтительно и с уважением. Простонародье и рядовые солдаты с красными бантами на лацканах карманов гимнастерок глядели на молодых офицеров вызывающе, враждебно, громко выражались матерно. Вообще, вооруженные офицеры с погонами на плечах встречались нечасто, да и то в центре города. На улицах полно было солдат с красными бантами и винтовками, которые шлялись просто так, но спроси любого, ради чего они шляются, ответ был одинаков:

– Охраняем революцию от темных сил!

Возле какого-то памятника бурлил очередной митинг, и какой-то оратор в круглых очках и с бородкой старательно вбивал в головы толпы политические лозунги:

– Мы за самое скорое окончание войны и заключение мира на любых условиях! Нам не нужны Босфор, Дарданеллы и прочие колонии. Это непременное наше условие на время текущего момента истории!..

Все дружно аплодировали. Космин остановился и, изобразив неподдельный интерес на лице, спросил у одного молодого, по виду рабочего парня с плоским рябым лицом:

– Подскажи, любезный, что есть Босфор и Дарданеллы?

– Эх, ты… темнота! А ешо – ахвицер… Не знашь, что эфто две горы в Арапской стране. В одной роют золото, во второй сребро. Мировой капитал из-за их-то и грызется. А мы за Босфор и Дарданеллы мешками кровя проливаем, – с долей злобы и упрека отвечал парень, словно сам недавно оставил окопы фронта. Только красные банты на мундирах офицеров, на которые тот поглядывал с долей недоверия и сомнения, верно, сдержали его от более ярких эмоций и выражений.

– Слушай, Кирилл, пойдем отсюда, – негромко молвил Алексей и, взяв Космина за рукав, повел его в сторону.

Постукивая по мостовой коваными каблуками и шпорами высоких, вычищенных до блеска офицерских сапог, придерживая темляки сабель, поскрипывая ремнями амуниции, Космин и Пазухин вели неторопливый разговор.

– Такое впечатление, что ты словно боишься женщин, Кирилл? Даже и предположить не мог, что увижу тебя таким в столице, – произнес с некоторым удивлением Алексей.

– Пожалуй, это не так, как кажется со стороны, – заметил в ответ Кирилл.

– Космин, вы – человек не робкого десятка, хороший боевой офицер. Что удерживает вас от веселых и приятных знакомств?

– Знаете, подпоручик, любая, хоть немного симпатичная женщина вызывает во мне чувство трепета и преклонения. Однако при мысли о том, что она может оказаться проституткой, что дарит свои ласки и тело за деньги всем, кто ее пожелает и может заплатить, меня воротит. Знаю, что сам могу и стремлюсь овладеть женщиной полностью – всем ее телом, всей душой. А ведь естество женщины прекрасно, от пальчиков ног до волос на голове. В нем для меня нет ничего, что не приносило бы удовольствия от прикосновений, ничего из того, чего бы нельзя было целовать и лобзать… – с чувством неразделенной тоски вдруг проговорил Космин.

– Да ты и впрямь поэт, Кирилл, – промолвил ошарашенный Алексей, покачивая головой.

Помолчав, он достал из портсигара папиросу, закурил, затягиваясь ароматным голубоватым дымом. Посмотрел внимательно на Космина.

– Догадываюсь, горжусь этим и боюсь… – вымолвил тот.

– Что ж, твое поэтическое чутье тебе подсказывает, что такое отношение к женщинам нормально? А вдруг, положим, это… э… э… чистоплюйство? Такие мысли тебя не посещают? – спросил Пазухин, затягиваясь вновь.

– Сам посуди, Алексей, коли за разврат Бог «наградил» род человеческий гонореей, сифилисом и еще сонмом других венерических болезней, это ли не знак? Это ли не повод оценивать отношения с женщинами таким образом?

– Но это уже крайность, Кирилл. В жизни все проще. Твои философско-поэтические поиски и воззрения не позволят человечеству жить полноценной жизнью, дышать всей грудью.

– Мои поиски не оправдывают себя, мы бесцельно гуляем уже много часов подряд и не можем прийти туда, куда я давно мечтаю попасть. Давай возвратимся на Васильевский остров.

– Что ж веди, геодезист-наводчик, – благосклонно согласился Пазухин, понимая, что Космин хочет чем-то удивить его.

* * *

Вечерело. На пересечении Большого, Малого и Среднего проспектов Васильевского острова располагались пивные. Броские названия: «Рейн», «Альпы» и прочие – цепляли глаз. Впоследствии очень удачно описал эти злачные места один не очень известный, но очень одаренный русский писатель и публицист с самой распространенной русской фамилией: «Отдаленные концы Васильеостровских линий уже окутывал туман, с которым подкрадывались темнота и тишина. Но на перекрестках жизнь била ключом: снопы электрического света, льющегося сквозь большие окна и витрины, веселый, порой интеллигентный, порой циничный пьяный говор, хрип и повизгивания граммофона:

 
После чая, отдыхая,
Где Амур река течет,
Я увидел китаянку…
 

Молодые офицеры остановились перед раскрытыми дверями питейного заведения с «высоким» названием «Эдельвейс». Обменялись улыбками, бодро поднялись по ступеням внутрь. При входе сняли и спрятали красные банты в карманы галифе.

Их охватило полусказочное очарование… Сразу же за ближайшим столом заведения восседает теплая компания.

– Только конституционная монархия и конституционно-демократическая партия выведут нас из этого бардака, господа! – провозглашает солидный, седой, хорошо одетый, с золотым пенсне на носу с горбинкой, изрядно подпивший посетитель.

– Какие господа?! Помилуйте, Арнольд Христофорович! Мы все давно граждане. А ваши кадеты почти все вышли в отставку… – цинично упрекает седого посетителя другой, высокий, худой с козлиной бородкой собутыльник.

– Коллеги! Вся надежда на социалистов-революционеров во главе с Черновым. Ну, может быть, еще скажет свое слово и правая социал-демократия. Есть и у них там светлые головы: Плеханов, Аксельрод, Мартов… – негромко и осторожно говорит третий и скрывает свой образ в клубах папиросного дыма…

– Главное – не допустить к власти большевиков и их сторонников из Советов этих солдатских и каких-то гм-м… извините, депутатов!

– И анархистов!

– Анархисты сами отрицают любую власть, милостивый государь!

– Большевички – вот зло!

– Ох, господа, прошу прощения, граждане, не поминайте на ночь глядя большевиков…

Граммофон хрипловато вторит:

 
Китаянка, китаянка,
Китаяночка моя…
 

Кирилл и Алексей с порога внимательно осматриваются.

«Солидные мраморные столики, увесистые пивные кружки тускловато-матового стекла, фаянсовые подставки под них с надписями вроде “Morgenstunde hat Gold im Munde”[6]6
  «Утренний час – золото в устах» (нем.), соответствующее русскому «Кто рано встает, тому Бог подает».


[Закрыть].

На стенах мозаикой выложены сцены из “Фауста”. В стеклянных горках посуда для торжественных случаев», – свидетельствует упомянутый автор.

Почти все столики заняты. В углу – три стола сдвинуты под пыльной искусственной пальмой. Там сидят двое, и есть три-четыре свободных места. Взгляд Кирилла оживляется, в нем мелькают искры надежды.

– Алексей, идем, присядем там, – негромко говорит он, указывая глазами и подбородком, – тот угол поэтический, литературный.

Он решительно направляется туда, и Пазухин послушно следует за ним. За сдвинутыми столами сидит средних лет прапорщик кавалерии с синими просветами на погонах, как и у Пазухина, и двумя солдатскими георгиевскими крестами на левом борту кителя. Глаза его внимательно осматривают вошедших. Один глаз слегка косит. По одному уже взгляду на него видно, что он – боевой офицер, видавший виды. Но в его манерах и выражении лица сквозят врожденное благородство, аристократичность, характерные для людей петербургского общества.

– Позвольте, господа? – радостно спрашивает Кирилл, берясь правой рукой, одетой в лайковую перчатку, за спинку стула.

– Сделайте одолжение, – отвечает прапорщик, явно чувствуя себя хозяином ситуации и переглядываясь со своим соседом – молодым, худощавым длинноносым господином, одетым по-светски, с бабочкой на белоснежном воротнике сорочки и с белыми манжетами, выступающими из-под рукавов пиджака. Кирилл и Алексей, сняв фуражки, усаживаются.

– Надеюсь, господа офицеры, вы догадываетесь или знаете, за какие столы садитесь? – спрашивает председатель стола, глаза его играют, а по лицу пробегает легкая усмешка. – Уверяю вас, господин прапорщик, мы совершенно однозначно направлялись именно сюда, – отвечает Кирилл. Тот, склонив голову, изрекает – Как видите, у нас тут есть еще два места. Я поджидаю своего фронтового друга. – Осмелюсь узнать, прапорщик, в каком полку служить изволите и на каком фронте получили столь завидные награды? – с налетом высокомерия задает вопрос Пазухин, указывая взглядом на два солдатских георгиевских креста и намекая на то, что он выше по званию.

Очарование сменяется реальностью…

– Как видите, подпоручик, мы – коллеги по роду войск, – махнув перстами правой руки, небрежно указал отвечавший на синие просветы своих погон.

– Да, да и все же…

– Весь последний год и даже более – прапорщик 4-го эскадрона 5-го гусарского Александрийского полка. До последнего времени расквартированного на Западном фронте в районе реки Двины.