Текст книги "Люди золота"

– Знаешь ведь, мы не мирно с лопью живём, – подхватил Икогал. – Иногда по нескольку лет спокойно, а потом набеги то от нас, то от них. Давеча на Терском берегу дурное дело сделали, новгородских охотников побили, многих поубивали, добычу отняли. А потом раззадорились да наших две деревни пожгли. Лихое дело. Надо идти на них.

– Надо. А валиту нашему – хоть трава не расти, – сменил брата Иголай. – Ему только пиво да баб. Разжирел, пузо отрастил, на коня чуть садится. Куда ему в лопские болота, в самую Похъелу лютую. А вожак людям нужен – хороший, сильный, злой. И чтоб была у него злая удача, врагам на погибель.

– Тут ведь ещё такое дело, – заметил Икогал, вздохнув. – Тебе, может, говорили, что бабка твоя, Хийси, не простого роду была. Род её чуть не самый главнейший в лопских краях – из хозяев Похъелы она. И родня замужество её признала. Сперва не хотела, потому что дед твой против воли родных увёл Хийси, а потом всё-таки признала. Так если признала, приданое за ними осталось. У лопи, как и у нас, приданое даётся за девкой. Ну, так люди говорят.

– И правду говорят, – добавил Иголай торопливо. – Немалое то приданое. Так что все тебе причины к набегу пристать. А как узнают, что ты собрался, столько народу придёт, самого лучшего. У лопи колдуны ого какие. Против них сильные патьвашки надобны. Ты хоть и молодой, а слух про тебя идёт великий. Мечи твои уже лучшими по всей земле корелы считаются.

– Мы тебе людей соберём самых сильных и отважных, и все будут тебя слушаться. Как настоящий вождь пойдёшь, добро мечом добывать. Сильным станешь, а если повезёт, и ватагу за собой поведёшь, землю добудешь. А мы за тебя стеной, ты ведь наш родич, – заключил Икогал торжествующе.

– Я – ваш родич, так, – выговорил Инги медленно, глядя на братьев. – А родичи в ответе за свою кровь. И нет хуже зла, чем предать свою кровь.

– Ты это чего, парень? Недоброе про нас подумал, что ли?! – выкрикнул Иголай.

– Отчего же? Как я могу плохое про вас думать? Вы меня спасли, накормили, дали кров, пристроили в ученики к колдуну. Я принимаю совет с благодарностью и исполню его. И выйдет оно – как лучше, – сказал Инги.

И улыбнулся.

Братья вздрогнули.

Но подготовка к набегу с самого начала не заладилась. Никак не могли собраться к назначенному месту, к валитовой усадьбе, – то кто-то запаздывал, то кому-то срочно требовалось вернуться к родному селищу. Сам валит пальцем о палец не ударил, только припасов дал да разрешил половине дружины отправляться, если захочет. Но никто почему-то не захотел. Никак не могли договориться, каким путём идти, когда выходить. Одни кричали: сейчас, сейчас, пока тепло. Другие: нет, что нам то тепло, по топям пробираться, потонем все, и патьвашки не помогут. Холодов надо ждать, когда трясину прихватит. Первые возражали: в холода ты в горах тех и подохнешь, сожрут тебя снежные великаны. Так чего, вообще не идти, что ли?

Орали друг на дружку до хрипоты, кулаками стучали по столу. А вечерами хлебали пиво да гонялись за девками по задворкам валитовой усадьбы. Сам валит ни с кем говорить не хотел, сидел днями в леднике, от гнуса спасаясь, да цедил наваристое летнее пиво.

Старый патьвашка куда-то подевался, братья то уезжали, то приезжали, совсем про Инги забыв, и он в конце концов решил убираться восвояси. Надоели гам, грязь и спаньё вповалку с заблёванными вояками на гнилой соломе. Поутру тихо собрался, вывел коня да и выехал за ворота. Сонный стражник только гыркнул вслед и снова задремал, опираясь на копье и клюя носом.

Но отъехать успел недалеко. Поднялся только на холм среди леса, поросший кривоватыми, скрученными морозом берёзками, – и услышал пение. Словно дудел кто в исполинский рог, а стадо перепуганных юнцов пыталось его перекричать. Всё вместе звучало жутко, даже мороз по коже продирал. Инги отъехал в заросль погуще и меч из ножен вытянул.

И едва не пустил его в дело, когда из кустов высунулась лохматая морда и, тряхнув мокрым языком, произнесла отчётливо:

– Ав!

А за ней явилась вихрастая белобрысая головёнка с глазами воровской, переливчатой синевы.

– Дядя колдун, чего вы прячетесь? Колдуете мечом, да? А мы с братом на лопь едем, в набег, – сообщил юнец и завопил истошно: – Леню, Леню, тут дядя Инги!

Инги вздохнул и выехал на тропу.

– О! – прогудел Леинуй. – Мы-то тебя как раз и искали!

Вместе с Леинуем и его ватагой, двумя дюжинами разномастных юнцов, Инги и отправился назад. По дороге расспросил, что и как. Ни сам Леинуй, ни его подопечные толком ничего не знали. Болтали вразнобой. Да, собирались. Нет, вроде договорились насчёт коней и припаса. А как, где, когда? Пёс его знает. Икогал ещё знает, а не пёс никакой. С ушкуйниками пойдём, договорились, они на Терский берег перевезут. Как это, перевезут? А дальше как? И назад?

Инги только вздыхал от такой бестолковости. Стоило ему сказать хоть слово, как его подхватывали и объявляли окончательным решением: раз колдун сказал, так и быть! Он уже и слово лишнее произнести боялся. Дружина его чуть не разбежалась, когда в шутку предложил кому-нибудь брюхо вспороть да на кишках погадать, что дальше делать. Леинуй заорал вовремя:

– Шуткует патьвашка, а вы уже в штаны напустили?!

Да и то возвращались с такой опаской, будто в берлогу медвежью, всё на колдуна косились. Леинуев двоюродный брат, Сидуй, так медвежью хворь и подхватил и потом шептал всем на ухо, что колдун ему брюхо сглазил.

Когда добрались до Икогала с Иголаем, оказалось: так и есть, братья через заезжих охотников договорились с ушкуйниками, собравшимися в набег на добытчиков жемчуга с Терского берега. И условились, что ушкуйники отвезут через море до устья реки Ворзуги, а Ворзуга та, по слухам, из самого сердца лопских земель течёт, и если по ней подняться, то попадёшь без помехи прямо к святому лопскому озеру и к святилищам их. Там-то последняя чёрная лопь и живёт, среди камней. Страшные они люди, камни едят, камни громоздят. Но Инги – сильный, и с ним сильные пойдут и своё возьмут. Кто главным будет… Ну, тут народец подсобрался, и у них главный есть, его слушать надо. Мундуй, родич твой, деда твоего племянник двоюродный. Бывалый вояка. И люди у него надёжные, повоевали немало. А над молодёжью… ну, Леинуй тут заводилой. И ты, конечно, будешь. Колдуну всегда первое слово, по обычаю. А у тебя слава такая…

Братья говорили, как обычно, сменяя друг дружку, будто одна голова у них на двоих, а только языки разные, и когда уставал один, принимался шевелиться другой. И смотрели братья то в стол, то на огонь в печи, то в окно. Теребили пояса, кряхтели, елозили на скамье, наперебой предлагали Инги припасы и серебро – хотя на кой ляд серебро, когда к диким людям идёшь? Переглядывались поминутно, пугались всякого слова колдуна, и так странно и неприятно было это наблюдать, что гость поспешил распрощаться. Да и время поджимало. Лето подходило к концу, и ночи уже стали тёмными, а по утрам тянуло уже низким, тяжёлым холодом близкой зимы.

И проводить не вышли. Распрощались, из избы не выходя, не захотели посмотреть, как войско топает по раскисшей от ночного дождя улице под бабий визг и плач, погоняя груженных поклажей коней, жутких полудохлых одров, собранных братьями со всей околицы.

Ватага собралась немногим лучше, несуразная и непослушная: половина юнцов, половина жуткого вида головорезов в лохмотьях, но с тяжеленными гривнами на шеях и браслетами на руках. Увешанные оружием, ражие, щербатые, со шрамами, с обрубленными ушами и пальцами, одноглазые, безносые, с лиловыми клеймами на щеках и лбах. Подвальный, бесовской народец, непонятно откуда выбравшийся под солнце. На подворье валита такими и не пахло. Туда собирались почтенные, зажиточные земледельцы со свитой подручных, все ухоженные, по-домашнему снаряженные, с отцовским и дедовским оружием, с пивными пузами, широколапые и неторопливые. А на этих только глянешь – и мороз по коже. А хуже всего глава их, Мундуй. По-рыбьи костлявый, и глаза рыбьи, мёртвые, тусклые. Руки дрожат, будто напружинилось что-то внутри, в комок сжалось, и вот-вот вырвется, прыгнет, закогтит. Дёрганый, страшный человек.

На вопрос Инги Леинуй только буркнул угрюмо: «Ушкуйничают оне». И посоветовал держаться подальше. Совет такой он, наверное, дал не только Инги, потому что, как только ватага двинулась на север, к Терскому морю, вся молодёжь держалась гуртом около молодого патьвашки. Хоть и с тем боязно, всё-таки свой. Те – народишко лютый и озоровать горазды. В болото кого спихнут и регочут, глядя, как тот барахтается. Или подойдут в потёмках да и польют, штаны распустивши, – а потом оправдываются, дескать, не разглядели в темноте. А на четвёртый день пути, когда уже повеяло морской солью, дошло и до крови.

Ночевать тогда пришлось у костров, в еловом лесу у мелкой, извилистой реки. Хоть на своей земле, а Мундуй приказал стражу выставить, и не из своих, а только из молодежи. Под утро, под самый сон навязчивый встал проверять. А рябой Вигаришка, Леинуев двоюродный брат, стражи не выдержал. Сел на иглицу, лбом в копьё уткнувшись, да и засопел.

Проснулись все от крика – тоненького, взахлёб, будто заяц кричит в силке, когда петля врежется в мясо. Инги вскочил как ужаленный, кинулся с двумя мечами в руках – и увидел в сером предрассветном сумраке, как дрожит, вереща, скребя пальцами мох, перепуганный мальчишка, а костистый, страшный, увешанный сталью призрак придавил его коленом и тычет, тычет в ухо ржавым длинным ножом. Заревел Леинуй, кинулся – и застыл перед уткнувшимся в горло лезвием.

– Говорил я, молокососы, стражу держать надо, а не спать. Говорил? – просипел Мундуй, брызжа слюной. – Вояки, задери вас коза.

– Отпусти его, отпусти!

– Отпущу, когда поймёт как следует. – Мундуй осклабился. – Ты-то пару шажков назад, паря. А то здоров больно, как я погляжу. Мясо на умишко надавит, тут и до крови лишней недалеко.

– Ты уже её пролил, родич, – сказал Инги негромко. – Отпусти его. Прямо сейчас. Леинуй, отойди от него. Ещё на шаг. Так.

– Ты-то сам не суйся, родич. – Мундуй скривился и харкнул Инги под ноги. – Ишь, за сталь схватился, колдунский выкормыш! Да ты хоть раз держал её по-мужски, сопляк?

– Если бы моя кровь не текла и в твоих жилах, твоя голова уже лежала бы ниже колен, родич.

– Родич! Тоже мне родня, седьмая вода на киселе! Твою настоящую родню мы потрошить идём, колдунишко долговязый. Только мы не за пиздой, как дед твой. Мы там всех под корень, чтоб и запаху не осталось. Так что, если удумал настоящей родне в ножки броситься, лучше сразу линяй.

– Ты при всех оскорбил наше родство, человек. Ты или дурак, или враг мне, – сказал Инги и ступил вперёд.

Мундуй по-кошачьи отпрыгнул, перебросив нож в левую руку. А правой вытянул из-за пояса топор. Вигаришка замолк, замер, втиснувшись в мох, не решаясь встать. За спиной Мундуя залязгало, заскрежетало, и сумрак ощерился остриями.

– Так дурак или враг? – спросил Инги, сделав ещё шаг.

Мундуй вдруг качнулся вперёд, выдохнул – и все услышали тонкий, жалобный скрежеток, когда лезвие топора, встретив меч, распалось надвое. А потом Мундуй закричал, схватившись за руку.

– Всё-таки дурак, – сказал Инги, усмехнувшись. И добавил, глядя на собравшихся за спиной Мундуя: – Выбирайте, люди разбоя: или мы бьёмся рука об руку, или вы – враги мне и тем, кто пошёл за мной. Отныне любой, проливший кровь моих людей, враг мне. Кто не поймёт это как следует, не переживёт своей глупости. Вы поняли меня, воины?

Мундуй перестал кричать. Поднял пятерню, показал всем обрубленные пальцы:

– Смотрите, ребята, как меня родственничек попотчевал, смотрите. И вы смотрите, сопляки, потому что сейчас я моему родственничку этими самыми обрубками глаза выдавлю. Смотрите!

От левой руки его, от пояса, вдруг метнулся к лицу Инги тёмный комок. Прочертил загустевший воздух, вспорол кожу на виске. Свистнул, опускаясь, меч, и все увидели, как левая рука Мундуя, отделившись в плече, вместе с петлёй кистеня падает в мох.

– Вы поняли меня, воины? – переспросил Инги.

4. Народ сейдов

Море вдали сливается с небом, волной плещет в лицо – серое, леденящее до костей. Серые волны, серое марево впереди, морок над головой. И люди как тени на скользком, зыбком клочке тверди, забытом среди сумрака. Так люди сходят в Хель. Так говорят про землю мёртвых даже жрецы нового бога – она лежит за мёртвой водой, отнимающей память о прошлом.

А прошлое осталось за дождём, на низком берегу.

Инги уже видел море. И озеро, подле которого вырос, было как море – без дальнего берега, с волнами, захлестывавшими борта. Но это море увидел будто впервые – он склонился перед ним, опустил в него руки, попросил благословения. Плеснул его водой себе в лицо и скривился от боли, когда соленая влага коснулась ободранного виска. На оставленном берегу всё могло закончиться – и странный этот поход, и судьба мальчишки из старого города, и его месть. Мундуй умер на месте схватки и перед смертью попросил, чтобы ноги и лоб ему омыли солёной водой. Он тоже совсем мальчишкой ушёл из дому, прибившись к ушкуйному новгородскому братству, двадцать лет разбойничал от Каяна-моря до Печоры. Трижды наживал и проматывал богатство. Ничего у него в руках не держалось, кроме железа. Бился и со свеями, и с лопью, и с диким самоедским народцем ледяной земли. Ни разу серьёзной раны не унёс из набега, а попал под меч мальчишке своего рода.

Тогда, в лесу у реки, ушкуйники не решились на усобицу. Числом молодые им не уступали, а ушкуйники еще и без главаря остались. Никто Мундуя особо не жалел – свиреп тот был и не слишком удачлив, но и обиду от сопляка терпеть не хотели. Однако сами меж собой чуть не передрались, нового вожака выбирая. Так и не выбрали.

А у моря, когда с корабельщиками встретились, сразу осмелели. Подступили с копьями, и быть бы тут беде – но Инги, на счастье, встретил старого знакомца, Торирова брата Хельги. Обнялись прямо перед стеной щитов, среди копий, по спинам друг дружку хлопали, хохотали. Хельги кричал, что едва сумел узнать бывшего постреленыша – такой огромный вымахал. Был от горшка три вершка, а теперь вот – ватажки вожак, молодых собрал, на загляденье. А с Хельги было четыре десятка людей на двух кораблях, и потому усобица угасла, не родившись. Глотки драли долго, выбирая вожаков да договариваясь, но общего главаря так и не выбрали. Согласились, что над каждой ватагой свой будет стоять, а решать вместе всем четырём вожакам. Те, кто раньше с Мундуем ходил, выступали против, грозились уйти. Но Хельги, ухмыляясь, сказал, что знает про логово ловцов жемчуга. Много на Ворзуге жемчуга, к концу лета как раз самый улов у жемчужников. Вместе надо, а то уйдут. А добычу на всех поделить предложил. И тогда Мундуевы остались. Сквернословили, в бороды плевали – но остались.

А вечером, когда разнесло тучи и над головой зажёгся холодный глаз Отца мёртвых, четверо вождей принесли кровавую жертву ради будущего успеха и соединили политые кровью руки. Убивать коня должно старшему, но без общего вождя принести жертву поручили патьвашке – единственному во всём войске. Были, конечно, знающие, как рану перевязать, кровь заговорить, кости вправить – но настоящий колдун пришёл один.

Инги стоял с мечом в руке и дрожал. Хотелось ему то провалиться под камень, глубоко, далеко от людских глаз, то запеть, заорать во всю глотку, прыгнуть, побежать, заскакать зайцем, раздирая подошвами мох. Все тут его знали, для всех он был не мальчишка с едва пробивающимися усами, а колдун-кузнец, и у костров шёпотом рассказывали про его мечи и его зимнюю сталь. Кем он был ещё вчера? А сегодня – вожак ватаги, равный среди сильнейших.

Конь вздрагивал, бил копытом, всхрапывал. В свете костров люди казались тенями, провалами во мрак среди серой, истыканной звёздами ночи. Инги погладил шелковистую шею, коснулся гривы.

Конь снова вздрогнул, скосил глаз недоверчиво.

– Всё будет хорошо, – сказал Инги, запинаясь. – Тебе будет хорошо среди богов. Там лучшие из людей и коней.

И взмахнул мечом – не отцовским, своей серой сталью. Конь вздыбился, и струя из разрубленной шеи ударила прямо в небо, опала на землю мелкой моросью, забрызгав лицо, руки. А конская голова скатилась под ноги, ощерила зубы, содрогаясь, выталкивая кровь.

– А-а-а!! – заревели вокруг.

Удачный удар – удачный поход! Тут и бросились – резать ещё бьющееся тело, брызгая кровью, всем, всем по куску, удача и сила, чтоб подкоптить на костре и рвать зубами полусырое мясо, запивать пивом и бражкой, припасенной тороватыми гостями.

Только люди нового бога – угрюмая, насупленная ватажка, с десяток всего – конины не ели и на приношение смотрели, скривив губы. Но бражку лакали не хуже прочих.

– Ты на них не смотри, – сказал перемазанный кровью и жиром Хельги. – Снаружи они Христовы, а внутри они наши со всеми потрохами. Ты ж гляди, кто собрался-то: даже курляки есть, и с Низовых земель народишко, и твоя карела, и лайбаки, и всякого якого. У всех свои боги, все по-разному их просят и к милости склоняют, а на самом-то деле, глянь: один и тот же бог на резню водит. Всё одинаково: люди с железом и кровь. Что Рыжебородый наш, что их овцеглазый божок. В бою все рычат и ревут, все хотят силы себе, а чужакам смерти. Где тут разница? А мы – народ боевой, для нас это главное.

– Так оно, да не совсем, – отвечал хмельной Инги. – В бою каждый за себя дерётся, чтоб врага забить и друга выручить. А вот кто их в бой повёл? Под чьим стягом шли? Правы они или нет? Внутри-то что у них, за что дерутся? Только за добычу? А может, за большее? Тебе, дядя Хельги, не хочется, чтобы о тебе правнуки и их правнуки помнили и говорили: вот, такой был, великий Хельги? А за что дерутся эти новые, ты знаешь?

– Эти точно за хабар! – Хельги хохотнул.

– Не-а. Вернувшись, своему жрецу они скажут, что с погаными воевали ради славы своего бога, и так оно на самом деле есть. Не ради себя, не ради своего имени и семени, а ради нового бога. Они отдали ему всё, что добыли их отцы, отдали ему свою силу и слабость, ему и отвечать за всех, кого они убивают. Он их грехи искупает. Потому все они – трусы, трусы по клятве и вере. Пусть даже дерутся храбро, но поклялись-то они быть трусливыми!

– Ну и что тебе с того, парень? – спросил Хельги добродушно. – Кинь пустое. Дерутся храбро, да и ладно. Я тебе вот что скажу: ты в душу людям не лезь, если хорошим вожаком хочешь стать. Пусть их. Конечно, ты у нас колдун и с нечистью, и с людьми важными знаешься. А нам-то зачем про то думать? И людям-то всё равно. На лучше, хлебни ещё бражки.

– Тебе всё равно, кто в твою душу вкладывает радость и ярость?

– Да брось! Не хочу про это говорить. Ты уж извини, у меня от длинных слов во лбу трещит. Ты мне лучше меч свой покажи. Нет, не отцов, а твой, серый этот. Вправду говорят, что он камень рубит? И ты сам его выковал? Ну? Подумать только! – Хельги аж языком зацокал от восхищения.

Инги, краснея и стараясь не смотреть в хитрые, прищуренные глаза собеседника, протянул меч.

– Где-то я такое видел, – протянул Хельги задумчиво, глядя на узор клинка. – Говорят, изредка привозят такую сталь с дальнего полдня, где солнце весь год стоит высоко в небе и жуткая жара. А ты, говоришь, сковал в самый лютый мороз? Ну-ка! – И, к ужасу Инги, приложил к лезвию ноготь.

– Дядя Хельги! – только и успел выдохнуть.

Тот не вздрогнул. Посмотрел на побежавшую по пальцу струйку, деловито вытянул из-за пазухи тряпицу, помогая зубами, замотал и завязал. Повязка тут же потемнела, набрякла красным.

– Вправду говорят, охочи твои мечи до крови, – сказал, усмехнувшись.

Поутру пошёл серый дождь, и люди, сновавшие под ним, казались серыми невзрачными зверьками, мелкими и тщедушными. Почти все пожитки погрузили накануне и сейчас затаскивали последнее, прощались с теми, кто оставался на берегу, били по рукам, договариваясь насчет оставленного либо насчет будущий добычи, допивали прощальную чарку. Инги стоял на берегу, глядя, как молодая его ватажка, растерянно переглядываясь, грузится на корабли – на два кнорра Хельги, похожих на скорлупы, широких и емких, с прочными округлыми бортами. Все уже знали, что делать, приглядывать за людьми не требовалось, но Инги по-прежнему стоял, ожидая. Пришёл откуда-то, залез в душу странный, чужой страх: вот ступишь на качающееся дерево, исчезнет твердь под ногами – и всё оборвётся, кончится, развалится, рухнет трухлявым стволом. Как складно устроена жизнь на этой земле! Поверив чужим словам, пришли люди, собрались идти в неведомые, опасные земли, и у своих отпросились, и припасов сумели раздобыть, и всё нужное для жизни собрали – и всё согласно друг с другом, всё по цепочке слов, протянутых друг к другу. Казалось: прищурься, увидишь её, эту сеть, которую люди плетут между собой, увидишь её исток, уходящий в небо, в руки тех, кто устроил людскую жизнь и дал им землю. А впереди – серая бездна, над которой ни слов, ни тепла. Только шагни – назад хода нет.

– Чего-то вожак ваш на бережке застрял, как истукан, – заметил Хельги, ухмыляясь. – Ты б его кликнул, что ли. А то ненароком без него отплывём.

– Не надо тревожить его, – буркнул Леинуй угрюмо. – Он с духами говорит.

– М-да? А я уж было подумал, моря забоялся. С колдунами, чай, бывает. Не любят они большой воды – море не пускает нечистых.

– Кого, кого? – пробасил Леинуй.

– Тех, у кого душа в землю вросла. Истоптанную нашу, грязненькую.

– Не пойму я вас, господин Хельги. То вы вроде за нас, а то слова хуже этих, которые с крестом на шее.

– Так то слова, парень. Просто слова. Не бери в голову. – Хельги добродушно хохотнул. – Но ты на его лицо глянь, когда отплывать станем.

Когда Инги всё же ступил на дерево сходней, когда шагнул на палубу корабля, словно лопнула невидимая нить и душу, невесомей паутинки, понёс новый ветер. Стала она легкой и сильной, и будто вместо крови потекла в жилах старая, крепкая брага, ударила в голову. Люди смотрели на него в ужасе и недоумении, а он рассмеялся, раскинув руки, будто хотел обнять море и небо, и вдруг запел – старую, полупонятную песню на почти забытом языке, задорную, весёлую до заразы, и один за другим люди подхватили её разудалые, бесшабашные слова, сами собой ложившиеся на язык.

– Тьфу ты! – Хельги сплюнул трижды, сложив пальцы щепотью.

И неожиданно сам подхватил припев.

После, когда Инги допел и замер, глядя на волны, когда полил плотный холодный дождь, песня не ушла совсем, оставила по себе веселость, прибаутки и зубоскальство. Хохотали, хлопали друг дружку по спинам, орали вразнобой.

– Ну что, забоялся колдун? – прогудел Леинуй ехидно.

– Ну, зараза! – ответил хохочущий Хельги. – Может, и вправду нам удачу весёлую наколдует, а?

Но сам Инги уже не смеялся. Снова, как за столом во время йоля, его окатило ледяной пустотой. Словно на собственном пиру погребальном отсмеялся и отпел, простился с жизнью, и теперь настало время мёртвых – серое, тусклое и пустое.

Не зря отплывали так весело – словно весельем приманили удачу. Ветер, принёсший дождь, наполнил паруса, погнал корабль, взбивая пену на волнах, и ещё до заката снова показался берег: неровный, бугристый, чуть подальше – череда округлых гор, поросших лесом. На ночь пристали в укромной бухте. Расставили часовых по окрестным холмам, костры разожгли в лощине, натаскав плавника. Было пустынно и безлюдно, ни следа человека. Но всё равно большая часть осталась на кораблях, спать на палубах под растянутыми кожаными пологами. Наутро разбудило хриплое карканье – прилетела целая стая ворон и, рассевшись по окрестным деревьям, принялась шумно ссориться. Люди чертыхались шёпотом, складывали пальцы горстью. Кто-то принялся швыряться галькой из пращи, но ни разу не попал. Вороны, казалось, вовсе не замечали, что в них летят камни. Потому путники собрались быстро, даже еду готовить никто не захотел. Разом разбежались по кораблям и поскорее отплыли. Вороны воронами, а лапские колдуны знамениты неспроста. Звери им служат и птицы, да и сами они горазды всякими тварями перекидываться. И патьвашка молодой такой мрачный – всё утро ни слова.

Весь день ползли вдоль берега, держа наготове луки и копья. Горы понемногу отдалились, исчезли за редким лесом, спрятались за дождём. Берег тянулся плоский, будто порог, присыпанный песком, рассеченный долинами-корытцами, плоскодонными и крутостенными. Вторую ночь ночевали в болотистом и топком устье одной из речек. Все остались на кораблях, несмотря на тесноту, на берег высадили только сторожей. Те пошли, ворча, – кому хочется торчать под дождём почти на виду? Тут, говорят, волки белые водятся и всякая колдовская тварь навроде оленей с человечьими лицами.

К утру снова прилетела воронья стая, и никто уже не сомневался – скоро быть драке. Плыли до полудня, пока деревья и трава по берегам не сменились дюнами. Бледно-жёлтый песок во все стороны, всхолмья, распадки – будто вскарабкавшиеся на берег волны, отвердевшие в бессилии, но сохранившие зыбкую, текучую суть. Река впадала в море среди множества островов, заросших малинником и кишевших дичью. Утки стаями удирали от кораблей, шлёпали лапами по воде, били крыльями. Огромные лебеди отплывали без видимой спешки, вроде бы почти не шевелясь, но передвигаясь с удивительной быстротой. Мошкарой вились над дюнами чайки – значит, изрядно рыбы тут. Да и вот она – то тут, то там плещет по воде, мошкуя. Благодатные места. Но на берегах никого. Тронулись в путь по реке. Когда закончились дюны и пошёл сосновый лес, высокий и редкий, заметили на левом берегу составленные жерди. Послали пару лодок с вооруженными людьми, но жерди оказались старые, уже тронутые гнилью, а на кострище пробилась трава. И где те жемчужники?

Добрались до порога – могучего, пенного, колотящего о камни плавник. Пристали. Тут же на берегу едва не устроили свару – а кто сюда зазывал, а коего хрена и куда теперь тащиться? Хоть про порог-то знали, но одно дело – знать, а другое – своими глазами увидеть. Порог-то длинный – чуть кончается один перекат, как начинается другой. Такой и за целый день не одолеешь.

Тут оно и случилось. Лодками речными загодя запаслись, лёгкими дощаниками да плетёнками, обтянутыми промасленной кожей. Хотя и рассчитаны они на волоки, но всё же перетянуть их работа немалая. Народ, суетясь, щиты покидал, а кое-кто и брони сбросил. Вокруг – камни да валуны, там и сям торчат каменные лбы в рост человека, ничего за ними не видно. Ивняк густой, а дальше ели друг к дружке жмутся. И волок сам под склоном. Никто и не заметил, как они подобрались.

Сторожевые и не пискнули. Потом нашли – у каждого по стреле в глазу. Те, кто лодки тащил, и не заметили сперва стрел. Вдруг – один, второй, третий носом в мох рухнул. Кинулись прочь, за щитами.

Потому и не перебили всех: стрелявшие не утерпели, кинулись за бегущими. Догнали у берега, взяли в копья. Но тут подоспели те, кто шёл по берегу, поверху, с тюками припасов, и ударили врагам в спины. Недолго дрались – крикнуть трижды не успеешь. Засадники разбежались, оставив мертвыми полдюжины своих. Гнаться за ними не стали – куда там по лесу, а оружие у них лёгкое, броней на плечах не носят. Так и удрали.

Инги тогда не успел пустить в ход свой меч. Молодая ватажка пришла, как раз когда разъяренные вожаки орали друг на дружку, стоя среди побитых. А тех валялось немало. Инги тогда в первый раз увидел настоящее место боя. И было оно обыкновенно, как помойка на заднем дворе. Тут и там кучи тряпья, нога, рука. Застарелая грязь под ногтями скрюченных пальцев, торчащая из-под встопорщенных лохмотьев недоструганная палка. Бурые пятна на мху. Кучи тряпья шевелились, стонали, брызгали рудой жижей, нелепо дергая ногами. Подле бродили уцелевшие. Копались в тряпье, подхватывали, волокли, принимались возиться, заматывать, вытаскивать.

Чужих сразу было видно – из одежды на них только рубахи, из кусков вонючей кожи шитые, кривые и нескладные. Кто в опорках из коры, кто в сапогах кожаных. Один вовсе босой. Мелкорослые, простоволосые, скуластые, глаза то серые, то мутной синевы. Бедные не все – попался один зажиточный по виду, чернявый, и не в коже, а в рубахе холщовой и портах, и сапоги на нём складные, искусно сшитые. И с мечом. Остальные с копьями все, и копья-то – смех один, железо кривое на палки примотано, а то и вовсе кость. Но достали те острия многих. Семерых сразу насмерть, четверо кровью давятся, ещё дюжина уже не бойцы, посеченные да поколотые, им сейчас только отлёживаться. Несчастливо начался поход. Со злобы схватили чужого, который шевелился ещё, кровью истекал. На дроты вздели и давай сечь в злобе. Он только завизжал тоненько, и дух вон, а его ещё и топтать взялись, ножами тыкать. Тут ещё один зашевелился. Босоногий, совсем молодой еще парнишка. Тут же и к нему кинулись, матерятся, слюна брызжет.

Инги шагнул наперерез, вытянул меч. Сказал негромко:

– Он мой.

– Ты его рубал, что ли? С чего он твой-то? А ну, отойди! – выкрикнул первый, красномордый и растрепанный, с красным пятном во весь рукав.

– Он скажет, куда нам идти, – сказал Инги.

– Да я тебя сейчас вместе с ним порешу, погань длинная, родича своего выгораживаешь!

– Эй, чего вызверился!? – заорал Хельги. – Дурь в голове заиграла? Так я сейчас помогу развеять! Дело колдун говорит, «языка» нам надо. А что про месть, так, думаешь, колдун ему легче смерть припас, чем ты с твоим ножом? Тьфу, дурень! Чтоб тебя самого колдун так выгораживал!

– Тьфу, тьфу, сгинь, – забормотал красномордый, отпрянув.

А босоногий парнишка, подползши на четвереньках, ткнулся лбом в сапог Инги.

Вскоре Инги снова пришлось его защищать. На одном из убитых нашли мошну из промасленной кожи, а в мошне той – дюжины три жемчужин. Хороших, крупных, чистых, с той глубокой тёплой светлинкой, какая и бывает только у речного жемчуга. Тут же кинулись к парню, стали трясти: где, откуда, почему тут? Наверное, прикрывали жемчужников, а? А где они? Где промышляли?

Парень что-то лепетал, держась за раненый бок, глядя испуганно на десяток бородатых, корявых, недобрых лиц, склонившихся над ним. Как назло, лучший знаток лопского говора лежал на бережке с дырой в ладонь меж рёбер. Собрали всех, кто сколько-нибудь лопское бормотанье разумел, – дюжины две со всех ватаг. Иной пару слов понимал, другой и говорить мог. Торговали, живали даже рядом с лопью, выучились. Известное дело, соседи не всегда враги. Когда в набеги не ходят, то торгуют и гостят друг у друга ненароком. Но толком речь паренька никто разобрать не смог. Не иначе, из дальней лопи какой-нибудь. А может, хитрит, дурашку валяет? Жить-то охота, а жемчуг отдавать – не очень. Ах ты погань!