Текст книги "Беспокоящий огонь"

Мариуполь. Апокалипсис сегодня

7 апреля 2022 г.

Есть древнегреческий миф об Орфее и Эвридике. Юная Эвридика, жена музыканта Орфея, умерла по случайности – её укусила змея. Но талантливый Орфей, спустившись в преисподнюю, очаровал своей игрой на лире бога подземного царства Аида, и тот позволил ему вывести свою возлюбленную. Нужно было соблюсти лишь одно условие – не оборачиваться назад, когда выходишь из подземного мира на свет. Но любопытство Орфея берёт своё, он оборачивается и теряет свою Эвридику уже навсегда.

Вот так и мы, военкоры, всегда «оборачиваемся», мы смотрим в бездну войны, в царство мрака. Почему? Потому что ад манит нас.

И снова, и снова мы возвращаемся в Мариуполь.

* * *

Выезжаем, как всегда рано, из Донецка. Наш броневичок – подаренная добрыми людьми бронированная машина с налепленными буквами Z – снова несётся к побережью Азовского моря. Когда-то курортному.

В Володарском, пригороде Мариуполя, который стал одним из центров приёма беженцев, опросил молодую пару – Владимира и Настю. Жили они в центре города. Прятались по подвалам три недели. Потом решились как-то выбираться из зоны военных действий. На улице наши военные им подсказали, как безопасней это сделать. Шли дворами частного сектора и вышли к окраинам. Шли налегке – у каждого по рюкзаку и … по домашнему животному. Они не могли оставить на произвол судьбы собаку Филю и кошку Боню.

История, конечно, трогательная и могла бы вызвать умиление у любого любителя животных. Но не все истории мариупольцев, которые вынуждены были бежать из города, закончились хорошо. У парня осталась в Мариуполе дочь от первого брака с бывшей женой, а у девушки – мама, и что с ними сейчас, неизвестно. Я расстался с ними у здания МЧС, где они пытались выяснить судьбу своих родных.

Едем дальше. Снова заезжаем в Левобережный район Мариуполя со стороны Виноградного. Я был здесь неделю назад. «Дальше церкви ехать очень опасно», – предупредили нас тогда военные, и мы не поехали. Церковь – это собор Архистратига Божия Михаила. После неё, если ехать в сторону «Азовстали», где засели украинские неонацисты, начинались уже кварталы многоэтажек. Несколько дней назад там ещё шли жаркие бои – символично, что эта улица называется улицей Воинов-Освободителей.

А сейчас на пятачке перед церковной оградой установлен блокпост из нескольких солдат НМ ДНР. Створки церковных ворот раскрыты, одна из сторон погнута. Кирпичи забора частично расколоты пулями и осколками. Издали виден «надкусанный» снарядом или ракетой один из церковных куполов.

► Хмурые дети войны

Из микрорайонов выезжают автомобили с белыми тряпочками. Машины на блокпосту останавливают и досматривают, допрашивая пассажиров.

Допрос вежливый, но строгий. Так… Откройте багажник… Паспорт, прописка… Военный билет?

– Воевал? – прямо спрашивают небритый боец из народной милиции.

– Нет, да вы шо!

Взрослые мужчины рассказывают свою историю и показывают документы. Оценив предъявленное на соответствие внешнему виду и здравому смыслу, бойцы пропускают автомобиль.

Выходят из города и пешком. Раз за разом появляются группы людей, которые несут сумки и баулы, катят по пыльной дороге чемоданы и детей на колясках. Видим трёх женщин, девочку и мужчину, у которого всё лицо неряшливо обмотано бинтами. Бинты все в засохшей крови, сукровице и грязи, у мужика как будто жуткая кровяная маска на лице. Но чувствует он себя бодро.

– Миномёты, блуждающие миномёты! – объясняет он на ходу своё ранение. – Меня поранило осколками стекла!

Группа спускается вниз по дороге к Виноградному.

На блокпосту появляется ещё одна семья с тремя детьми. Мальчик, девочка и ещё мальчик, самый младший из всех, но уже, как все дети, твёрдо стоящий на своих маленьких ногах. Солдаты угощают детское трио киндер-сюрпризами, упаковки которых мы и привезли для этих целей.

Конечно, тот ужас, в котором побывали эти ребятишки, больше им никогда не забыть. Но пусть появится хоть какое-то напоминание о радости той детской жизни, которая необратимо и внезапно изменилась.

Дети разворачивают шоколадные яйца. Насупившись, раскрывают игрушки и с серьёзным выражением лица их рассматривают. Хмурые дети войны. Они не обращают внимания на шум далёких боёв – этот фон появляется ещё на подъезде к городу и сопровождает тебя постоянно. Дети к нему уже привыкли.

Но это всего лишь первый круг инферно, мой друг, это только начало, а не конец. Как там у Данте, спускавшегося в ад? Здесь нужно, чтоб душа была тверда, здесь страх не должен подавать совета…

И следующий лимб начинается с ближайшего перекрёстка, который охраняет мёртвый украинский военный. Точнее, на дородной развилке лежит только его половина, другая раздроблена гусеницами.

Останавливаемся, выходим, с опаской оглядываемся. Видим проход во двор. Идём туда. В ряд выстроены сгоревшие машины. Другой автомобиль у подъезда напротив разрушен не до конца, он обмотан весь белой в грязных дырках тканью, ткань дрожит волнами на ветру. Всё усыпано осколками бетона и стекла, которое хрустит под ногами. С девятого этажа почти до козырька подъезда на стену дома сполз жирный ожог. Выгорели все квартиры.

А следующий подъезд почти весь съеден попаданием ракеты. И соседний дом весь чёрный от пожара. Рядом с ним стоит панелька, необычно розовая для интерьеров окружающего разрушения – вот она осталась почти нетронутой, видно только попадание снаряда в квартиру верхнего этажа.

На крышах домов и в квартирах верхних этажей нацики из «Азова» располагали свои огневые точки. и вот они сметены огневым ударом. Да… Восемь лет прошло, как неонацисты захватили город, И вот следствие. Неонацисты вросли в землю, в бетон, с маниакальным упорством вцепились в то, что им не принадлежало никогда. Они не жалеют ни мирных горожан, ни их жилищ, потому что это не их люди, не их земля. И теперь чуть ли не каждого из городских построек приходится выкорчёвывать, выдирать с мясом, с разрушениями. Надо признать, что неонацисты не жалеют и себя, так как и сами поклоняются смерти.

Как-то в оккупированный Париж к Пабло Пикассо пришли немецкие офицеры. Они заинтересовались репродукцией «Герники» – картины, посвящённой варварской бомбардировке испанского города. «Это вы сделали?» – спросил у Пикассо один из немецких офицеров. «Нет, это сделали вы». Сейчас украинские власти обвиняют Россию в разрушении Мариуполя. Так вот, нет. Это сделали вы.

Вы – преемники тех фашистов. На первом месте у вас стоит нация, одна нация – украинская. Для неё нужна земля. Не только своя, но и чужая. Чем больше, тем лучше. Больше будет нация. Кровь и почва – это древний хтонический культ. Восемь лет вы пичкали когда-то мирный прорусский город своими нацистами, своим и не своим оружием.

«Мариуполь – це Украина!» – утверждаете вы. Как любитель лингвистики и гуманитарий, замечу, что це – это изменённое the, there is – по-английски «это есть». (Без англосаксов, кстати, как всегда, и в этой войне не обошлось.) И теперь это цепкое «це», ломая пальцы, отдирают от Мариуполя российские морпехи, чеченский спецназ и народные милиционеры из ДНР.

Нет! Не «це»! А «это»! Мариуполь – это Донецкая Народная Республика! Ну или Россия. Как будет угодно. Больше никаких украин на нашей территории.

…Голуби, голуби, вспорхнули голуби… Так… Есть кто живой? Есть. У подъезда стоят двое мужчин и женщина. Женщина, увидев нас, подходит.

– Надо помочь с продуктами! Мы сейчас уходим, но тут осталась ещё девушка!

► Мариупольский двор, попавший под обстрел

Девушка. Тут осталась девушка. Обещаем оставить. Но сначала с разрешения знакомлюсь с бытом и интерьерами подвала, где пришлось провести жителям подъезда три недели. Спускаюсь через полуподвальное окно снаружи дома.

Спускаюсь на ковёр. В человеке заложено стремление к уюту, к облагораживанию окружающей территории. Уже при первобытном строе люди стелили шкуры животных в пещере, а тут вот на тебе – ковёр.

Оглядываюсь – и везде подметено, чисто. Насколько может быть чисто для подвального помещения. Человек даже в условиях хаоса стремится к порядку. В человеке заложено созидание. Случаются, конечно, эксцессы… Такие, как наверху, откуда брезжит свет из квадратного проёма.

Стоит на кирпичах посуда, на полу канистра с водой. По углам лежаки, матрасы… Раскладной стул, на небольшом столике кружка. Замечаю радиолу. Радио работает – привет из прошлого века модерна. Нет интернета, нет телевидения, нет соцсетей, но антенна ловит радиочастоты. Значит, есть связь с внешним миром. В фильмах про постапокалипсис радио часто играет определённую роль в сюжете.

Выбрался из подвала на свет божий – насколько неуместно для этой реальности это выражение. Вроде разрывы стихли, доносится стрельба и шум далёкого боя. Пауза. Оборачиваюсь и внезапно вижу большую группу беженцев, быстро идущих от соседних домов. Они катят чемоданы, коляски, несут сумки. Один… два… десять, двадцать! Да тут целый караван! Let’s my people go… Воспользовавшись затишьем, они хотят выбраться из ада войны.

– Победы вам! – увидев меня, стоящего в солдатской каске и бронежилете, жалобно выкрикивает одна женщина. Удивительно. Они потеряли всё, и желают русской победы. Нет, Мариуполь – это не Украина. И больше никогда ею не будет.

Так. Мы едем дальше. К «Азовстали». Сворачиваем на Морской бульвар. По левую сторону скамейки, аллейки деревьев, видать море. Наверное, тут приятно было прогуляться. Когда-то. Сейчас вот небезопасно.

– Ох, ебать! Впереди в нескольких сотнях метров разрыв. По бульвару стреляют танки. Быстро сворачиваем налево к домам. Там, в одном из домов, расположились чеченцы. Заходим к ним. Чеченцы, как и положено чеченцам, в боевом расположении духа. Есть раненые, есть и убитые, говорит их командир – ну какая же война без убитых?

Ехать же дальше, говорят, опасно. Мы сворачиваем от бульвара вглубь города.

Двор из нескольких хрущёвок. Дома полуразрушены, дворы разметены отстрелами. Жители, кто по каким-то причинам ещё не собрался выехать, кучкуются возле подъездов. Жгут костры, готовят еду. Зрелище внезапно наступившего первобытного коммунизма. Но уже есть представители новой власти – возле дома стоят двое бойцов НМ ДНР. Их оставили, чтобы оказывать помощь и защиту живущим здесь мариупольцам.

Просьбы и жалобы жителей знакомы. Нет еды, света, тепла, лекарств. Много лежачих. В остром дефиците две потребности, одной из которых можно и обойтись. Это хлеб и табак. Курильщикам очень сложно в условиях военного коммунизма избавляться от своей зависимости. Хлеб у нас был, мы его закупили специально для такого случая и раздаём.

Так, а это что за делегация? Трое мужчин подошли из соседнего дома. Да… видок у них. Один из них в леопардовой женской шубе и банной шапочке, смолит цыгарку. Они просят тоже еды. Тот, кто с лишним весом, не просит, а требует. «Мне надо есть! Посмотрите на мою комплекцию! Я болел три раза ковидом!» – перечисляет он свои заслуги. Он истерит. Конечно, трудно оставаться человеком в таких условиях, но ведёт он себя недостойно. Его мы осаживаем. Он не получает ничего. Этому дала… этому не дала… Оставшиеся продукты мы относим женщинам, которые готовят еду, для справедливого распределения.

► Мариупольцы готовят еду на кострах

– У вас есть влажные салфетки? – подошёл ко мне парень.

Я в недоумении. Вопросительно смотрю на него. Чёрт, какие влажные салфетки, нашёл что попросить.

– У меня полугодовалый ребёнок, – объясняет он, – а памперсов нет. А в магазине всё вынесли уже.

Чёрт. Чёрт. Чёрт. Теперь понятно. У меня только одна неиспользованная упаковка на десять штук для личного пользования, и я её отдаю. Отдаю ещё пару консервов и круг хлеба для кормящей матери.

Влажные салфетки – казалось бы, какая мелочь! Однако и они оказались жизненно необходимы.

Но это не последняя трагическая история, которую довелось мне услышать. Нас попросили вывезти бабушку.

Ей оказалось девяносто семь лет! Ходить не может, в инвалидном кресле. Человеческий огарок… Неделю она пила только воду без возможности выбраться из города. За ней приехал сын из Донецка. Вместе с ним мы погрузили её в машину и увезли из Мариуполя.

В разговоре с ней выяснили, что это не первый плен. В 1942 году её угнали в Германию, в немецкий город Биркенфельд. Наши солдаты освободили её в 1945 году. И сейчас история для неё повторилась. Снова она прошла через нацистский плен.

* * *

Есть не только псы войны, бравые опытные бойцы, которым война – мать родна. Есть и шакалы. Возможно, моё сравнение покажется кому-то неудачным – я не хочу задеть никого из коллег. Но, по сути, шакалы войны – это мы, военкоры.

Мы не воюем, не сражаемся, никого не защищаем. Мы снимаем несчастья, кровь и разрушения, даже когда это кажется неуместным, и иногда вызываем на себя справедливый гнев страдающих.

Да, мы шакалы войны. Но как бы вы познали её ужасы?

А из нашего окна «Азовсталь» вдали видна…

2 мая 2022 г.

– С оружием же в храм нельзя?

– А он недействующий, – ответил батюшка.

Значит можно. У меня-то оружия нет, я и стрелять-то не умею. Но зато мой товарищ – офицер ДНР, и у него наградной пистолет. Ранним утром дороги на Мариуполь пустынны, враг близко, выход ДРГ на трассу нельзя исключать. Да и Мариуполь считать безопасным городом сейчас пока рано. Поэтому с ним пистолет. Конечно, с автоматом в таких обстоятельствах было бы получше. Но – чем богаты, тем и рады. Или уместней – не рады.

Протоиерей Гавриил знакомит нас со своими владениями. В том числе, в его ведомстве находится, ни много ни мало, самый большой храм Украины – Покровский собор города Мариуполя. Правда, собор недостроенный. И во время военных действий тоже повреждённый.

– В храме ремонт? – спрашиваю я, когда мы подходим к нему.

– Теперь уже всё, разруха, – батюшка покачивает головой. То ли шутит, то ли преувеличивает. Внешне не видно, чтобы собор сильно пострадал. Только наверху взрывом надкусан малый купол. Да и то, приглядываться с земли надо, и мы отошли на нужный ракурс, чтобы увидеть разрушенную луковку.

– Видишь, какая там дыромаха? – показывает протоиерей на купол. – Можете себе представить?

Вижу. Могу. Дыромаха… Снаряд или мина каким-то невиданным образом залетела в щель с внутренней стороны, и часть купола разорвало.

► Повреждённый купол

С протоиереем Гавриилом я познакомился совсем недавно, на Пасху, которую я встречал в Мариуполе. Служба проходила в небольшом деревянном храме Александра Невского, который стоит на подворье возле недостроенного Покровского собора. Встречали Пасху под канонаду, которая доносилась с «Азовстали».

Но народу собралось много. Запах дыма от кострищ и пожарищ, шедший от прихожан, перебивал запах ладана от кадила. Мариупольцев не испугал глухой шум далёких разрывов. Во время штурма Мариуполя им приходилось слушать и более громкие и опасные звуки.

На службе звучало как никогда к месту: «Господи, помилуй нас!» Хор звучал пронзительно, трепетали, как пламень, голоса. Батюшка воспевал проникновенно и хорошо. Я отметил про себя, как ловко он управляется со своей паствой. Когда в какой-то момент шум от присутствующих стал мешать ему, он вдруг громко и строго произнёс: «Тишина. Тишина. Тишина».

И все притихли.

Но вне рамок богослужения отец Гавриил оказался общительным и открытым человеком. И не без иронии.

«Вино по рюмочк-а-ам по-ольётся, в пасхальный день не для меня», – на мотив «На поле танки грохотали» внезапно пропел он, когда мы после пасхальной службы разговлялись яйцами, пасхой и вином. Батюшка хорошо поёт, тоже отметил я. А грохочущие танки в тот день я действительно встретил по дороге в храм – это выезжали из Мариуполя наши морпехи.

Сейчас на протоиерее нет праздничного облачения, на чёрную рясу накинут жилет, а на голову поверх скуфьи надет обруч с фонариком. Помимо церковных функций протоиерей выполняет работу прораба. Он ходит по двору и даёт распоряжения.

– Сейчас тебе помогут его оттащить, – обращается он к мужчине, который стоит возле большого генератора. – Эй, вы куда идёте? – кричит он другим. – Идите сюда!

По подворью разбросаны куски железа – семена войны, зубья ракетного дракона. Валяются согнутые гильзы от «града» – и сюда прилетало. Вся крыша деревянного храма в следах от мелких осколков. Некоторые из них разбили окна и прошили стены храма насквозь. Ударной волной частично вскрыло крышу, она наскоро заделана рубероидом. Чтобы крышу залатать, мы привезли по просьбе священнослужителя битумный скотч.

– А вот пойдут ливни, дожди… я себе не представляю… – сокрушается батюшка.

Но мне церковный двор кажется оазисом в эпицентре разрушений. Вокруг храмового комплекса кольцо из сгоревших, разломанных кулаками бронетанковых и ракетных атак домов. Здесь шли упорные бои. Повсюду куски железа, осколки бетона и стекла. Волочатся по земле оборванные провода. Некоторые столбы у дорог повалены, на проспектах сожжённые автомобили и бронетехника.

Во время военных действий, когда на город нахлынули волны апокалипсиса, Покровский собор стал Ноевым ковчегом. В подвалах храма укрывалось до девяноста прихожан. Храм прочный, на шесть метров он врос бетоном в землю.

– А проходили ли во время Великого поста богослужения? Откуда во время военных действий бралось всё необходимое: просфоры, там, вино? – спрашиваю.

– Нет, здесь службы не проводились. Здесь всё было закрыто, опасно было в деревянном храме что-либо служить, вы сами понимаете, – отвечает отец Гавриил. – Сам я в пост находился в Свято-Николаевском соборе. Там проводил богослужения. Служили мы в подвале… В том соборе нижнего храма нет, он не предусмотрен, ну мы и оборудовали под алтарное помещение коридоры… А просфоры как приходилось, так и пекли, честно вам скажу. Сначала оставались запасы в холодильнике, пока была электроэнергия. А потом морозный был март, они сохранялись и так… Ничего не отапливалось, не было ни света, ни газа, ни воды… А вот следующую партию, да, мы уже напекли. Кто-то принёс нам газовый баллон свой. У человека как раз в дом попал снаряд, и он к нам пришёл жить, наш прихожанин тоже… Ну, кое-как напекли, оно ж без редуктора всё это… В газовой печи они сначала закопчённые получились, просфорочки наши… А потом мы приспособились, наловчились. Ну, благо я и сам умею всем этим заниматься, выпекать то есть… Вот и служили на них. Запасы муки у нас всегда были. И дрожжи даже были сухие! Напекли – и служили… да… А вино было всегда. Всегда в погребе были запасы вина.

Вино в такой ситуации приободряло бы, подумал я. Пусть оно и не принесло бы истину, но зато дало бы успокоение. Если в меру, конечно же. Хорошо, когда есть запасы вина в такое время.

– А исповедовался ли в такое время кто-то в особых грехах? – намекнул я про смертные грехи, которые в условиях войны становятся вполне обычными. А для кого-то и не грехами вовсе.

– Ну, вопрос на самом деле такой, злободневный. Да, люди начали исповедоваться… Вроде как и говорят так, знаешь, завуалированно… о них же не принято говорить… но были, были случаи, да… – очень завуалированно, но вполне понятно ответил батюшка.

На Пасху я тоже исповедался. В сварщике, который приваривал церковные ворота на подворье, я узнал помощника настоятеля, которому я и передал перед причастием мой греховный груз. Никаких новых или необычных грехов у меня не было. Всё как людей. Желания плоти, сквернословие…

– А вот вы поминали Московского патриарха на богослужении? – задаю я каверзный вопрос. И болезненный для Православной церкви. К встрече я подготовился хорошо. Расспросил знакомого священника об их насущных проблемах. – Ведь, как известно, в начале марта двенадцать архиереев УПЦ Московского патриархата отказались от поминовения патриарха Кирилла.

– Понять, с одной стороны, позицию архиереев можно, – дипломатично начал Гавриил, – не все же регионы пророссийски настроенные на Украине. Ну и некоторых возмутило, что Святейший не высказался, не сказал своё слово, для того чтобы как-то остановить эти военные действия. А он не только не сказал, а вроде как бы и наоборот. Ну а кому здесь военные действия понравятся, несмотря на внутренние симпатии к России? Можете себе представить… Люди же обыватели, со своей колокольни смотрят. Кому понравится, если дом твой разрушен. А расколом это не попахивает никаким, никто из Церкви не уходит. У нас Украинская православная церковь – полностью автономная. Полностью, на девяносто девять и девять десятых процента.

Такой ответ меня удивил. Честно говоря, я, как и вся украинская пропаганда, считал по-другому. Я не предполагал такой демократии внутри Российской церкви. Мне виделась бо́льшая зависимость православного Киева от Москвы. Во всяком случае, не на одну десятую процента.

– Но вы же упоминаете патриарха?

– Мы упоминаем патриарха, конечно. И не прекращали упоминать. Порядок такой. Но его высказывания – это его высказывания. Да если честно сказать, было не до этого. Мы молились как могли. Мы… В городе служил только один собор наш. Все богослужения великопостные пришлось проводить мне, причём под обстрелами. Ну мы и поминали всё время. Нам было как бы не до этих рассуждений: что сказал Патриарх, почему там его упоминают или не упоминают. Нужно и нужно, закон такой… А те, кто отказались… Мне сложно судить, почему они это сделали. Но понять могу.

► Настоятель Гавриил на фоне сожжённого дома

Мы заходим внутрь Покровского храма. В храме сложены строительные материалы, плитка на поддонах. Стоят строительные леса. Храм огромный. Действительно очень большой. Взгляд устремился сразу наверх.

– Ого! – вылетает у меня.

– Да вот тебе и «ого», – спускает меня на землю протоиерей, – и что теперь? Можете себе представить… Ни одного живого стеклопакета.

– Ну, – говорю, – стеклопакеты – дело наживное.

– Да ты шо! А ты знаешь, какие там стеклопакеты? Не-е, там не такие, какие ты думаешь. Там специальный сплав, запечённая краска.

Настоятель меня не убедил. Мне всё равно кажется, что найти эти стеклопакеты не такая уж великая проблема. Но я уже заметил, что батюшка по-южному хозяйствен и чувствительно относится к любой порче вверенного ему имущества.

– А сусальное золото? – спрашивает мой товарищ.

– Не, сусальное золото мы на куполах в Мариуполе не используем. Тут жеж заводы везде стоят, и роза ветров своеобразная. А эта металлическая пыль от них как наждак действует. Буквально через год вся сусалка стёрлась бы. Поэтому здесь используется сплав из титана, специальная сталь запекается и получается, как мы её называем, булат. Вот оно, видишь, аж сюда всё позалетало. Батюшка взял согнутую золотую чешуйку от купола, которая в результате взрыва залетела внутрь. Повертел в руках и отбросил с сожалением.

– Вы можете себе представить… Вот ещё элементы окна, – протоиерей поднял с пола какую-то железную рейку. – Это когда-то Днепропетровский завод делал… Вот, тоже запечённый сплав, и краска запекалась. Теперь как всё это делать?..

Купола из золотого булата…

– А наверх можно забраться?

– Ты серьёзно? Тяжело жеж. Ну пойдём.

И мы пошли.

– Сейчас мы подымемся на галерею, откуда вам откроются живописные пейзажи города Мариуполя, – голосом зазывалы-экскурсовода произнёс батюшка.

– А храм когда должны были ввести в эксплуатацию? – спрашиваю уже его на лестнице.

– Вы знаете, строительство ведь началось ещё до 2014 года, до всех этих переворотов. Планы были одни. Работал завод «Азовмаш», который нас спонсировал. Потом, к сожалению, скончался хозяин завода… Четырнадцатый год… с заказами сложно… основные заказчики-то были из России. Потом все эти связи зарубили. Завод жеж строил установки для космодромов… Серьёзный завод был, очень интересный… И так потихонечку пошло всё на спад…

Ну да, думаю, где космос – и где Украина. Неможливо представить.

– Потом другие спонсоры нашлись… фонд Новинского… Но в итоге закончилось всё печально.

– Стройка остановилась?

– Мало того, разрушилась, как видите.

Уф, мы выбрались из темноты лестничного пролёта на свет, на колокольню. У меня с непривычки одышка, а батюшке хоть бы хны.

Щуримся и оглядываемся.

– Мы шесть лет только кровлю делали… А теперь всё покоцано… Можете себе представить… Видите, сколько ран? Там ещё больше.

Ран… Настоятель относится к своему храму как к живому. Но я думаю, не всё так страшно. Не раны это, царапины же. Только вот тот купол надорванный с дыромахой – вот это да, рана. Мы поднялись на обзорную площадку и осмотрели его вблизи. Странно, странно снаряд как-то залетел. В небольшой проём с внутренней стороны. Это ж надо так изловчиться.

– Ужасно, не верится во всё это… можете себе представить… – сокрушается протоиерей.

Мы отошли от повреждённого купола и вместе смотрим сверху на город. Светит солнце, на голубом небосводе зависли облачные островки… А прямо перед нами чёрный-чёрный дом, сожжённый пожаром.

– Это всё бывшие дома нашей паствы, нашего прихода, – показывает батюшка, – все разъехались… все разбежались… Вот один дом целый, вот другой… вот полдома. А там все разрушены… к сожалению…

Да, дела… Сколько раз приезжаю в послевоенный Мариуполь и не могу привыкнуть к картинам разрушения. Сверху они видятся ещё глобальнее. Целые чёрные кварталы виднеются вдали. Хотя дворы зазеленели, зелень частично скрывает срам войны. Зелено, зелено становится кругом. Деревья обрастают листьями, наращивают объём. Цветы, кусты. Весна… Скоро лето…

– А вот видишь, труба и виднеется храмик? Это я его тоже строил когда-то. Он тоже сильно пострадал, – показывает батюшка.

– А сколько храмов вы построили?

– Один… второй… И вот Александра Невского – три, значит.

– Простите, я не разбираюсь в церковной иерархии. А вы главный по церковным делам в Мариуполе?

– Ну не-ет, я только помощник Благочинного. Ему уже восемьдесят два года, отцу Николаю Марковскому. Он уже шестьдесят лет в сане. Пойдём покажу, где он служит. Он, кстати, тоже построил три храма.

Мы переходим на новую точку обзора, он показывает в городской застройке блестящее золотом пятнышко ещё одной церкви.

А за ним и за всеми домами и постройками открывается побережье… Море! Синяя, спокойная, распростёртая даль воды. Бескрайнее морское пространство. Вода льётся за горизонт.

– Вот самое сердце города. Самый центр… Вот Драмтеатр…

► Мариупольский драмтеатр

Настоятель замолчал… В Мариупольском драмтеатре погибли люди… Женщины и дети. Ещё, наверное, не все тела извлекли из-под завалов. Людская молва говорит, что это было злодейство. За два часа до взрыва пришли украинские военные и оставили два чемодана. Я не придумываю, нет. Город полнится слухами. Мне эту версию рассказали жители одного из примыкающих к Покровскому собору домов. Криминалистам ещё предстоит разобраться, что произошло там на самом деле.

Рядом с Драмтеатром урчит экскаватор, работают коммунальные службы.

– А вот «Азовсталь», – прозвучало внезапно за спиной.

Я напрягся и сразу повернулся, как будто почувствовал опасность. Совсем неподалёку за гибкой лентой реки раскинулась мрачная серая зона с замками промышленных зданий и башнями-трубами. Из некоторых труб идёт дым, а слева вьётся дымок от пожара. Брр-р… Выглядит жутковато. Мордор какой-то. Город в городе. Чёрный Ватикан.

И где-то там, за промышленными бастионами, видится в воображении вход в инферно. И только ведь недавно силы ада распечатали все печати и замки, вышли и изверглись воинственной лавой и пожгли мирный город. И стоило больших усилий, большого количества жизней, чтобы загнать их обратно.

– Сильно лучше здесь не светиться, мало ли где снайпера засели, – тревожится батюшка, и мы уходим на другую сторону.

Отец Гавриил облокотился на перила, задумчиво и молча смотрит на разрушенный город.

– А вы здесь родились?

– Я родился в Закавказье, в Азербайджане. Город Тауз. Это, если знаете, был такой город Кировабад, сейчас Гянджа называется. Вот от него семьдесят пять километров в сторону Тбилиси. То есть нам до Тбилиси и Еревана было ближе, чем до Баку. Ну, правда, я ещё до азербайджано-армянского конфликта уехал учиться. Но там родители застали все эти события. Мать и вторую войну пережила. Брат, мать… Они тоже прятались по подвалам…

А в Мариуполе я живу с 1989 года. Сначала в России жил и учился в Кургане. Потом учился здесь. Два года в Донецке, в институте торговом… Потом оставил, ушёл уже в Церковь.

– А что повлияло на этот выбор? Какое событие в жизни?

– Да нет… Не было никаких особых событий. Христос так говорил: кого избрал, того и помиловал. Мне тогда было восемнадцать или девятнадцать лет. Я уже крещёный был. Музыкальное образование у меня было, школу закончил. Мне посоветовали как студенту: для подработки можно в храме петь. Там и остался.

Музыкальная школа. Вот почему у батюшки такие хорошие вокальные данные.

Пройдя обзорную площадку по кругу, мы возвращаемся.

– Да тут повреждений очень много, – говорит протоиерей, когда я нечаянно надавливаю на больную мозоль и замечаю, что и ещё один купол посечён осколками. – А с той стороны так вообще сильно очень. Вот и те купола посечены, а вот на крест посмотри, там попадание было, – указывает отец Гавриил рукой.

Я вглядываюсь. Чешуйки маленького куполка под крестом взъерошены.

– Но крест же устоял?

– Ну, конструкции будь здоров, там крепость такая! Запасы прочности просто сумасшедшие. Это всё делать очень сложно. На самом деле мы не представляем себе, как дальше всё это будет… Мы только вот закончили галерею… Только-только.

– А после ве тысячи четырнадцатого всё собственными силами уже делали?

– Ну конечно да. За счёт собственных средств, спонсоров, за пожертвования.

– А после четырнадцатого не пытались ли у вас храм отобрать, как во многих местах Украины? Ощущалось ли давление?

– Здесь нет. Здесь они побаивались что-либо отбирать. Но были попытки уговоров: присоединяйтесь к нам, ну и так далее. Ну, ребят, есть какая-то мера и черта, которую невозможно преступить. Нет-нет, у нас они бы побоялись отбирать. Здесь народ настроен по-другому. Здесь не прокатило бы никакое отжимание.

При всём при этом после событий четырнадцатого года, да и до четырнадцатого, уже начиналась вот эта насильственная, насильная такая украинизация.

Да, мы все любили Украину, мы любим Украину, ничего нельзя сказать. Мы и сейчас культуру любим, настоящую культуру, украинскую. А не псевдо вот это, то, что начало приходить и навязываться нам. Так оно дошло до того, что те, кто действительно любил и культуру, и украинский язык, стали просто ощущать, знаете, такое вот нежелание, мягко говоря, нежелание пользоваться всем этим.

► «Азовсталь» с высоты Покровского собора

– А присутствие «Азова» ощущалось? Он же был здесь?

– «Азов» – да. Его присутствие ощущалось, особенно первоначально. И очень серьёзно, кстати. Очень серьёзно. Это и хождения были, запугивания. А они же язычники. Вот так, знаешь, чуть ли не пальчиком грозили: подождите-подождите, сейчас к власти придём, и первое, за что мы возьмёмся, это за вас. Это лично со мной был разговор. Эти ребята даже в храм приходили и разговаривали. Среди них есть и адекватные, с которыми можно хоть о чём-то поговорить, что-то объяснить. Вот они считали, что мы Украину не любим, что Донбасс – это что-то такое, знаете, третьесортное. А я им говорю: подождите, мы всю жизнь жили здесь. Чем тот шахтёр, который каждый день в шахту спускается и рискует жизнью, менее патриотичен, чем вы? Ну да, он не ходит на парады вышиванок, не ходит, закутавшись во флаг Украины… Но он даёт стране угля. Вы ж там на Западной и Центральной Украине везде пользуетесь этим. Чем он меньше патриот, чем вы? – Задаю им вопрос.