Текст книги "Кукла ходит по земле"

4

А кругом – все снег и снег. Ну а что вы хотите? Крайний Север так-то! Недаром же и оркестр называется «Струны Севера». У нас в городе почти круглый год снег и мороз. И метели… Но зато – актировки! Знаете, что такое актировка? Ну, это когда отменяют школу из-за погоды. Я, когда совсем холод и метель, с утра пораньше бегу к радио, включаю – и слушаю в надежде, что объявят актировку и можно будет не ходить в школу хотя бы сегодня! А иногда и несколько дней можно не ходить, представляете? Так что и в жизни на Крайнем Севере есть свои плюсы. Вы скажете: ах ты такой-сякой, ты что же, школу не любишь? А вы сами-то ее любите? Ну или – любили?

Понятно, закончить школу надо. Но – чем дальше, тем больше неохота в нее ходить. Там шум, балаган, злые учителя и тупые одноклассники.

Нет, есть, конечно, и хорошие учителя. Например, Арина Марковна. Жаль, что она не наша классная. Просто географию у нас ведет. Я, конечно, в географии ничего не понимаю, как и в других предметах… Но учительница очень добрая. И хвалит меня, что я музыкой увлекаюсь. И даже однажды пригласила меня выступить с песнями под гитару перед ее классом.

Я пришел с гитарой, попел немножко, но в целом выступления не получилось. Потому что у нее дети какие-то беспокойные. Все время ржали и шумели, и били друг друга по головам учебниками.

И я уже просто не знал, что им еще спеть такое! У меня и так-то в репертуаре песен мало. В основном разные дворовые, как их дядя Витя называет. Ну, это дядя Витя такой… Он к моей маме ходит. После того, как она с папой развелась.

Дядя Витя ходит и играет на гитаре, и поет эти дворовые песни. Он мне бой один на гитаре показал прикольный. Андрей Бобров, одноклассник мой, мне еще раньше показал аккорды, а дядя Витя увидел, как я играю, и говорит:

– Ого, неплохо!

И показал этот бой, называется – восьмерка, классный бой, но я так и не понимаю, как пальцами делать, чтоб такой бой получался… А так-то дворовые песни эти – забавные, вот, например, такая:

 
Цилиндром на солнце сверкая,
Надев самый модный сюртук,
По Летнему саду гуляя,
С Марусей я встретился вдруг.
Гулял с ней четыре я года,
На пятый я ей изменил…
Однажды в сырую погоду
Я зуб коренной простудил!
 

И дальше герой песни побежал к зубному врачу, а врачом оказалась та самая брошенная им Маруся, и она ему отомстила – выдрала четыре здоровых зуба вместо одного больного! Вот такая смешная, хотя, с другой стороны, и грустная песенка… Грустная потому, что – и Марусю, которой изменили, жалко, и мужика этого без зубов. Хоть он, конечно, и неправ: зачем изменял?

И вот примерно такие песенки я и пел на том концерте.

А ученики Арины Марковны всё бесились и не слушали толком.

Видно, она была такая добрая учительница, что немножко их распустила. А может, они мне завидовали и из вредности бесились. Все-таки неприятно, наверное, когда твой сверстник поет, весь такой крутой типа, а ты должен его слушать, понимаешь!

И даже Арина Марковна, хоть и добрая, наконец не выдержала и довольно строго сказала:

– Вот вы сейчас на головах ходите, а потом когда-нибудь будете всем хвастаться, что видели начало карьеры знаменитого человека!

– Может, наоборот, он будет рассказывать, что видел начало нашей карьеры? – спрашивает один пацан нахально.

– Ну какая у тебя карьера, Пыстиков? – усмехается Арина Марковна. – Эх, что ж вас сегодня как подменили! Прямо стыдно перед Константином за вас!

То есть все-таки из вредности они бесились, наверное. Может, и хорошие были. Но все равно приятного мало.

Арина Марковна долго потом передо мной извинялась, очень расстроенная была:

– Не знаю, что на них нашло…

– Да ничего, – говорю.

А так-то – конечно, очень даже чего. Больше никогда в жизни так выступать не буду! Вот в «Струнах Севера» – это другое дело. Там ты – в команде. Там кроме тебя еще двадцать человек, и, если даже в зале бесятся и бьют друг друга по головам, уже не так обидно. Потому что – может, это они не мне завидуют, а нашему оркестру в целом.

Так что да, когда ты в команде – всегда легче. Психологически.

Хотя вообще мне в команде трудно. И с людьми трудно общаться: не знаешь о чем. Только со Степой легко. Потому что он меня уважает. И спрашивает обо всем, все ему интересно: и про музыку, и про наш город – как он появился и прочее… А когда тебя слушают и не перебивают, и не дерутся друг с другом учебниками по бо´шкам – это гораздо проще.

Да, так я про школу. И учителя хорошие бывают, и одноклассники. Вот, например, Андрей Бобров неплохой. И на гитаре меня научил играть, и вообще спокойный. Но после одного случая я с ним перестал общаться.

У нас в классе есть Полина такая, с синими волосами… Она в синий красится и всегда грустная. И она мне нравилась. Может, потому что грустная. Я не люблю шумных и веселых людей, тем более девчонок. Мне кажется, они какие-то пустые… А когда человек грустит и все думает о чем-то, да еще и синие волосы у него – вот тут-то и влюбишься. Потому что – загадочно! А что загадочно – то притягивает. А что притягивает – в то и влюбляешься в итоге.

Ну и вот. Она вообще раньше не в нашей школе училась, просто переехали родители, и она к нам пришла. И у нее, в общем, контакта не было ни с кем, девчонки ее особо не принимали – мол, чего она все молчит? Непонятно, что у нее на уме. А пацаны смотрели на нее, конечно, с интересом. И девчонки ей от этого завидовали, видно, и потому еще сильней на нее злились.

На нее и Лидия Михайловна, классная наша, злилась. И за синие волосы, и за ошибки. Хотя с русским у всех плохо, но она почему-то именно к Полине больше всего придиралась!

И от этого Полина еще больше грустила и даже как будто еще больше синела. И мне наконец показалось… Показалось, что я ей тоже нравлюсь. Ну, может, не внешне, но внутренне… Потому что у меня волосы хоть и не синие, но я тоже довольно грустный чел. И неразговорчивый. Только разве что со Степой. Тем более с русским языком у меня нормально как раз, в отличие от прочих предметов, вот я как-то и решился на перемене к ней подойти и говорю:

– Давай помогу.

Я правила не запоминаю, просто сам по себе грамотно пишу. Мама говорит: это врожденная грамотность. Может быть. Бывает и такое. Кто-то рождается сразу сильным, кто-то сразу с обалденным голосом, как Паваротти, например, – остается только развивать, чтобы стать великим певцом… А кто-то с врожденной грамотностью. Вот, видно, у меня так. Ну еще и музыкальные способности, конечно…

В общем, я Полине стал помогать.

После диктанта как-то, после очередной двойки, она особенно печальная стояла в коридоре у окна, вот тогда я ей и предложил помочь. Боялся, конечно. Вдруг бы она послала подальше. Мало ли что у нее в голове. Тем более в синей… Но она не послала. Просто молча пошла в класс, и я – за ней, и она дала мне свою тетрадку с этим несчастным двоечным диктантом, и я стал проверять. И говорить, где неправильно.

А то, когда она у окна стояла, мне даже показалось, что она немножко плачет. Беззвучно, конечно. Просто глаза как будто немного такие были… прозрачные, как будто в них слезы. Так что вот, поправил я ей диктант, и потом тоже помогал с русским, а потом она сама уже ко мне подходила, чтоб я помог…

Но я так и не мог понять, нравлюсь я ей тоже или нет. Потому что подходила она только тогда, когда просила о помощи. Просто так не подходила никогда: спросить – как дела, например…

Но и то было хорошо. Что подходит.

А потом у нас был такой вечер в школе – «Осенний бал». Прошлой осенью. Всякие конкурсы, типа «Осеннее блюдо», «Осенний танцпол» и другая ерунда… А в конце были танцы.

И Лидия Михайловна наша, всегда строгая, немного даже подобрела, потому что ее физик пригласил на танец. А он молодой, красивый, вот она и подобрела, и вся прямо засияла. Конечно, если бы ее, скажем, завхоз пригласил, Василий Родионыч, то вряд ли бы засияла. Потому что он довольно пожилой, и сморщенный, и грузный. Вот физик – это другое дело. Значит, закружились они с физиком в вальсе, а мы на них смотрели и тихо ржали.

Я все хотел пригласить на танец Полину и все не мог решиться. И тут… Вы представляете, Андрей Бобров, этот, видите ли, гитарист, ка-ак подошел к ней! Да ка-ак пригласил! Да она, гляжу, ка-ак согласилась, да как прямо засветилась вся тоже – я в первый раз, кажется, увидел, что она улыбается! И даже не молчит, как обычно, а что-то ему говорит, он – ей что-то в ответ и тоже лыбится! Бобер, понимаешь!

И они пошли танцевать! И долго так танцевали, целых три танца!

А я, как дурак, сидел, и смотрел на них, и злился.

И потом, после этого осеннего праздника, я решил к ней подойти и прямо признаться – что она мне нравится и что, если ей нравится Бобров, а не я, – так я не против, только зачем тогда ко мне постоянно подходить было целый год? Только из-за русского? А Бобров, между прочим, тоже за русский регулярно двойки хватает!

И всю субботу и воскресенье я думал и представлял, как подойду к ней на перемене, она будет, как обычно, одна стоять у окна, грустная и синеволосая… А я подойду и скажу:

– Привет.

И она, как обычно, молча кивнет.

И я ей во всем тогда признаюсь!

Наступил понедельник, и я весь первый урок на нее смотрел, оборачивался и жутко переживал… И вот наконец – звонок, и все как ломанутся на перемену! И я тоже как ломанусь. К окну. Где она.

Подхожу, весь трясусь внутренне, но виду не показываю.

– Привет, – говорю.

А она даже не кивает. Просто улыбается сама с собой и в телефон смотрит… Опять улыбается! Ну явно что-то не то с человеком!

Гляжу, а у соседнего окна – Бобров, пишет в телефоне, и смотрю – они переглядываются! Улыбаются оба смущенно, как дураки, глядь друг на друга, и опять в телефоны! И пишут!

Ну, я тогда совсем расстроился. Фиг тебе теперь, думаю, а не русский. Сама домашку делай, сама диктанты свои двоечные исправляй. Тоже мне, девочка с голубыми волосами, Мальвина, понимаешь…

Это у меня Пьеро просто есть. Кукла такая. Папа подарил. Папа в театре работает, артистом, ну я говорил уже, и вот он мне подарил Пьеро на Новый год, еще давно, когда с нами жил. Такая, марионеточная кукла, на нитках. Папа меня учил, как этого Пьеро правильно водить.

– Ты, когда им двигаешь, не забывай, что марионетка должна быть заземленной. Неважно – на столе там, на полу, еще где… Чтоб твой Пьеро не в воздухе висел, а именно ходил, как человек. Ну то есть может и летать, конечно, если надо… Но вообще кукла ходит по земле, понимаешь?

Я этого Пьеро сразу полюбил, потому что он такой же молчаливый и грустный, как я. Ну и как Полина эта. И я с ним, как с живым, часто разговаривал. Ну, мелкий был… Может, мне казалось, что он живой и слышит меня? В общем, папа от нас ушел потом, а Пьеро остался. И я с ним по привычке так и разговариваю.

Тогда, помню, пришел домой печальный и говорю ему:

– Эх, Пьеро, не наша это Мальвина оказалась! С синими-то волосами. С Бобровым она. А я-то думал… Я ей только для русского нужен. Пусть теперь Бобров ей русский делает. Козел. То есть Бобер.

А Пьеро мне и отвечает:

– Да ладно, брось, Костя… Какая же это Мальвина? Мальвина, наоборот, умненькая и учится хорошо – вон, даже Буратино сама учила! А твоя – ну что ты! Одни синие волосы еще ничего не доказывают. Так что успокойся и забудь. Будет у тебя еще этих Мальвин…

Ну, конечно, он не по правде говорил, это я по привычке представил, что он мне отвечает.

Полина с тех пор так с Бобровым и дружит, и ходят вместе. Нашли друг друга, двое безграмотных. И она теперь, видите ли, уже не грустная, а все время рот до ушей, и у Боброва рожа чрезвычайно довольная. Хотя – ладно, что я на них? Сердцу не прикажешь же. И потом – Бобров меня все-таки научил на гитаре играть, мне это и с балалайкой помогает теперь немного, в «Струнах Севера».

А Пьеро сидит и смотрит на меня. И утром, когда встаю, и вечером, когда засыпаю, до сих пор по привычке говорю ему: «Спокойной ночи!», и он мне отвечает:

– Угу.

Ну то есть это я так представляю, что он отвечает.

А насчет Полины… Ну в конце концов – почему я должен был ей нравиться? Просто ей от меня была нужна помощь. А я уж напридумывал себе. Я часто так – как напридумываю что-нибудь… Потом сам же и расстраиваюсь.

Кстати, с тех пор она ко мне ни разу больше и не подошла за помощью. Понимает, что – пошлю подальше. Хотя – ну как бы я послал? Неловко. Помог бы, наверное… Но мне было бы очень грустно при этом. И, наверное, она это понимает, вот и не подходит. Ну и дальше двойки хватает по русскому. А я по остальным предметам. Так и живем.

Зато девчонки на Полину по-прежнему злятся. Потому что Андрей Бобров многим нравится: гитарист же. Я вот тоже на гитаре играю и вообще музыкант, но ко мне никакого внимания нет. А все почему? Потому что я маленький и в очках. И, опять же, не такой смелый и наглый, как Бобров. Пока я сомневался и подкрадывался – он взял да и пригласил Полину на танец! С этого все и началось у них…

Вот. Но я уже почти дошел до дома.

А вот и Степа навстречу.

Но вид у него какой-то перепуганный.

5

– Я его видел! – кричит Степа, подбегая.

– Кого?

Степа делает большие глаза и шепчет:

– Сивую Маску!

– Да ладно, – усмехаюсь я.

– Точно тебе говорю! Я иду, а он – прямо навстречу! И смотрит, смотрит на меня через маску! Маска такая страшная… Прямо – рожа! И – смотрит…

– А ты? – спрашиваю.

– А я – от него! Знаешь, как страшно?

– Так чего его бояться? – говорю. – Обычный мужик.

– Вот и необычный! – шепчет Степа. – Он же призрак!

– Ага, призрак. Поэтому и не мог ты его видеть. Все выдумываешь.

А, я должен объяснить вам, что за Сивая Маска. Это, в общем, у нас такая станция есть, недалеко от города, называется – Сивая Маска. По преданию, там жил старый колдун, очень крутой, разные чудеса делал, ну и охотником тоже был выдающимся: с медведями сражался, с разными росомахами… И всех побеждал. И прозвище у него было – Сивая Маска. И жил он на этой станции. Ну то есть тогда это была не станция, конечно, а так – поселение… А отличался колдун тем, что носил Сивую Маску. Страшную, естественно. И никто его настоящего лица не видел. В честь него и назвали станцию потом.

И есть у нас поверье, что – кто встретит Сивую Маску, хоть колдун этот и помер сто лет назад, – с тем что-то случится! Может, хорошее, а может, и не очень. Мол, Сивая Маска – это предвестник чего-то эдакого.

И мы иногда говорим после школы про этого Маску, мол – понятно, что чушь, а вдруг правда? Вдруг да встретится этот призрак – в мáлице да в пимах с узорами (малица и пимы – это шуба такая северная и обувь), а на лице – страшнющая маска!

Я помню, еще когда мелкий был, мы во дворе друг друга пугали:

– А-а-а! Сивая Маска идет!

–

Ну и Степа как услышал однажды про Сивую Маску, так он ему везде теперь мерещится. Вот опять. Я-то знаю, что никого он не видел, выдумывает. Он вообще фантазер тот еще, ну я уже говорил… Вроде взрослый человек, а – как ребенок, честное слово!

Однажды уговорил меня, например, пойти на Ру´дник. Это у нас поселок через мост – Ру´дник называется. Заброшенный. Там старое кладбище, где заключенных хоронили. Кого в наш город ссылали, их там хоронили потом. У меня прадедушку с прабабушкой тоже сюда сослали в сороковых, потом у них моя бабушка появилась, потом – мама моя, а потом, соответственно, уже и я.

А Степины бабушка с дедушкой сюда на заработки приехали в семидесятых. Потому что раньше на Крайнем Севере хорошо платили, и сюда многие ехали, да так и оставались, хотя хорошо платить им потом и перестали… Оставались – потому что очень уж притягивающий город. Был, по крайней мере. Какой-то прямо заколдованный. Как-то этот снег завораживал, видно. И северное сиянье разноцветное. И олени прямо в центре города иногда.

А главное – люди. Они прямо удивительные тут. Тут же у нас кто только не сидел: и артисты, и писатели, и ученые разные… И вот, с одной стороны, город, может, и бандитский, но с другой – очень культурный получился. И так оно и повелось еще с тридцатых годов. Особенно когда у этих артистов-писателей-ученых стали дети рождаться. Дети же обычно были тоже культурные и талантливые. Поэтому в городе всегда была атмосфера особенная, несмотря на климат и прочее. Теплая и культурная. И бандитская, конечно. Теплая, культурная, бандитская. М-да. Но – притягательная, знаете ли. Вот люди и оставались здесь. И Степины бабушка с дедушкой остались. У них тут дочка родилась, Степина мама, а потом уже и Степа.

И вот этот Степа, неугомонная душа, уговорил меня пойти через мост, в заброшенный поселок Ру´дник, где, опять же, только старые пустые дома без окон. И – старое кладбище заключенных.

И я, как дурак, согласился, потому что Степа умеет убеждать.

– Ну пойдем сходим, – говорил Степа, – круто же! Пойдем на кладбище! Все-таки наша история! Тем более и твои родственники из этих…

А про то кладбище тоже разные нехорошие слухи ходили. Что там и беглые преступники прячутся, и вообще всякие люди опасные, и дикие звери… Но Степа меня убедил окончательно, когда спросил:

– Да что мы, не мужики? Чего мы боимся?

И я подумал, что – да, мы действительно мужики. И надо сходить, иначе он не отвяжется.

И вот мы поперлись туда – сперва по мосту. Мост оказался хлипкий, а тут еще, как назло, поднялся ветер, мост стал скрипеть и шататься, и ветер так гудел, прямо как человек выл… У нас когда ветер за окном так воет – с одной стороны, жутковато, а с другой – радостно, потому что такой вой – верный признак актировки, ну то есть школу почти наверняка отменят.

Но когда вот так идешь по мосту, а ветер в лицо, да еще такой колючий, да еще воет, как человек, – тут уж совсем приятного мало!

Я Степе говорю:

– Давай вернемся, пока не поздно.

А он:

– Чего-о?

Из-за ветра не слышит, значит.

Я кричу:

– Верне-емся!

А он:

– Не-ет! Мы уже больше половины моста прошли, куда возвращаться? Лучше уж вперед!

И так мы с ним шли, шли, мост шатался, ветер выл, и я проклинал все на свете и в первую очередь, конечно, Степу… И когда мы наконец сошли с этого проклятого моста, рожи у нас были красные, глаза слезились и оба мы были с ног до головы облеплены снегом.

Ну и потопали по поселку, мимо пустых домов, к этому кладбищу.

Постояли там, походили среди могил.

Кладбище странное, конечно: одни кресты, без имен.

– Что ж они имена-то не писали? – Степа спрашивает.

Я говорю:

– Ну, может, потому что заключенные – типа «враги народа», им типа имена не положены, даже когда умирают…

– Жесть, – говорит Степа.

И я подумал: да, что жесть, то жесть. Получается, и прадедушка мой так бы лежал, без имени, под крестом, если бы чудом не выжил в лагере. И не было бы ни бабушки моей, ни мамы, ни меня… Вообще ничего бы не было. Жуть.

Уже темнело, я достал телефон – а он отрубился от холода! У нас часто так бывает: телефоны не выдерживают мороза, и батарея отключается.

И у Степы на телефоне оставалось чуть-чуть зарядки, и я сказал:

– Слушай, пошли обратно, а? А то сейчас совсем стемнеет, а родители же не знают, где мы. С ума сойдут. Ты напиши маме своей, пока зарядка есть.

Но Степа сказал:

– Да ладно, мама все равно всю ночь на работе (мама у него в круглосуточном магазине продавец), ничего… Постоим еще. Полюбуемся.

– На что любоваться? – кричу. – Нашел тоже любование! Тут это… Скорбеть надо, а не любоваться.

– Ну, тогда поскорбим, – милостиво соглашается Степа.

И так мы ходили, ходили, ежились от ветра, туда-сюда между крестами, и Степа их фоткал, а я ему все говорил:

– Хватит фоткать, сейчас и твой разрядится!

Но он все:

– Да ладно! Зато – память. Когда еще сюда попадем?

– Никогда! – говорю уверенно. – Пошли обратно!

Степа наконец согласился, и мы двинули обратно, но метель поднялась такая, что дорогу замело, и мы никак не могли найти мост, чтобы перейти обратно в город. В какую сторону ни шли – везде были пустые дома с черными провалами окон, и кресты эти, и бревна какие-то… А моста не было и не было.

– Заблудились! – говорю и трясусь от холода и – подступающего страха, чего уж. – Как выбираться будем?

– С-сейчас… У меня в телефоне компас… – сквозь ветер голос Степы доносится.

– Так что нам твой компас? – говорю. – Он что, на мост покажет?

– Ну, он на север покажет! – кричит Степа.

– Мы и так на Севере! – кричу в ответ. – Связался с тобой, черт!

– Да не ори! – кричит Степа. – Что я, виноват, что темно и метель?

У нас вообще рано темнеет, особенно осенью и зимой, ну я говорил: идешь в школу утром – еще темно, идешь из школы днем – уже темно! И так почти всю осень и зиму. А это как раз зима и была… Угораздило же нас!

В общем, мы еще долго бродили между домами, крестами и бревнами, с севшими телефонами, и уже совсем не знали, что делать, и Степа почти в голос уже стал реветь, и я тоже еле сдерживался, чтоб не завыть от страха и отчаяния вместе с ветром, но тут Степа крикнул:

– Смотри!

Я, щурясь от ветра, посмотрел вперед.

Сквозь белую плотную метель вдалеке был виден человеческий силуэт.

– Побежали к нему! – кричит Степа. – Может, он выведет?

– А если это беглый преступник? – говорю. – Он тебя выведет, как же! Тут и останешься навсегда!

Степа кричит:

– Да зачем ему нас убивать! Мы никому про него не скажем, только спросим, как на мост выйти!

Я все не решался бежать к силуэту. Но тут мне показалось, что человек манит нас рукой. Спокойно так, медленно… И я почувствовал, что – не опасный он. Не знаю почему, но почувствовал.

– Видишь, зовет? Точно дорогу покажет! – кричит Степа.

Ну, побежали мы к человеку.

И пока бежали, я все думал: кто это может быть? Если не беглый преступник. А если преступник – как и где он живет в заброшенном поселке, среди пустых домов и черных крестов? Ну, допустим, в доме каком-нибудь прячется. Но все равно же страшно холодно – дом-то без окон, без дверей, без отопления!

Но человек все манил к себе спокойно, и я думал: эх, бы– ла не была, все равно деваться некуда, – и бежал к нему.

Но чем ближе мы подбегали, тем больше человек удалялся, удалялся, как будто спиной убегал от нас, – и наконец совсем пропал, как будто метель его сдула.

Мы со Степой остановились и удивленно поглядели друг на друга.

– Куда он делся? – спрашивает Степа.

– Не знаю, – говорю. – Может, привиделось?

– Ага, обоим привиделось! – усмехается Степа. И вдруг как закричит: – Смотри! Мост!

И правда, прямо перед нами оказался тот самый мост!

Мы как заорем от радости!

И побежали по мосту, и уже плевать было, что метель в морду и что мост качается так опасно от ветра, и на все было плевать, главное, что – выбрались, не замело насмерть!

Спрыгнули с моста и, не переставая орать, ка-ак понесемся по улице!

Так до нашего двора и бежали.

Дома мама меня по традиции чуть не убила. Она уж думала, что только летом где-нибудь в тундре мой труп найдет, когда снег растает… А тут я – живой, хоть и перепуганный.

В общем, долго она меня ругала. А потом заплакала и сказала:

– Иди спать!

Я лежал, не мог уснуть от пережитого, все думал, что за человек нас спас. И куда он потом пропал. И откуда он вообще там взялся?

И когда наконец стал засыпать, вдруг мысль прямо прыгнула в голову: а вдруг – это и есть мой прадедушка? Ну, то есть призрак его. Я ж его на фото только и видел, а там, на Ру´днике, он далеко был, одни очертания… А мама иногда говорит, что наши предки с того света нам помогают. Ну, она на самом деле вряд ли сильно в это верит. Но вдруг правда? Хорошо бы! Это тогда значит, что – смерти нет, и на том свете я тоже буду жить. Может, даже – и потомкам своим помогать. Махать им рукой, выводить из метели, указывать дорогу… Ладно, помрем – посмотрим… А так бы здорово было, да! Но я отвлекся.