Текст книги "Мой бедный Йорик"

Дмитрий Вересов
Мой бедный Йорик

– Наслышался я про вашу живопись.

Бог дал вам одно лицо, а вам надо

обязательно переменить его на другое.[1]1
  Все эпиграфы книги взяты из одного общеизвестного произведения.


[Закрыть]

ПРОЛОГ

Теперь о нас и сущности собрания…

Если, пройдя через улицу, двор, вестибюль, прихожую, оказаться в большой зале с камином, то не сразу сообразишь, в какой исторической эпохе ты находишься. Даже будучи специалистом в стилях и умея по узорной ножке столика определить, например, неоклассицизм, о времени, которое стоит на дворе, ничего толком не скажешь. Компетентный человек может только констатировать, что эпоха сейчас никак не раньше Людовика XVI. А дальше можно только гадать на антиквариате.

В этой гостиной у камина, расположившись в креслах, вполне могли бы распутывать очередное дело Шерлок Холмс и доктор Ватсон, а в центре залы стоял круглый дубовый стол в окружении массивных стульев с высокими спинками, будто из времен короля Артура и его рыцарей. На причудливой этажерке, выполненной в так называемом стиле Регентства, привлекала взгляд темная ваза с высоким горлышком, напоминающая древнегреческую амфору.

Таинственность и неопределенность обстановки нарушали люди. Если бы даже они были без одежды, по их языку, мимике, жестам можно было признать наших современников, жителей России на перешейке XX и XXI веков. Их было семеро. Люди сидели вокруг стола, и у всех у них было одно общее впечатление, что они являются действующими лицами какой-то пьесы. Причем режиссер, как им казалось, был известен. Все свершалось сейчас по его желанию. По его карандашному эскизу они расположились вокруг стола. Самого же режиссера не было ни в этой зале, ни в этом загородном поселке, ни в России, ни вообще в мире. Он умер ровно год тому назад. Его последнюю волю с годовой отсрочкой и собирались узнать в этот вечер присутствующие.

Действующие лица по своему участию в пьесе всегда неравноценны. Так и сидевшие за столом люди рассчитывали на разную степень участия в дележе наследства. Ситуация была плохо предсказуемой, что вполне отвечало характеру покойного. Поэтому лица собравшихся были напряжены и сосредоточены, как у бегунов на старте олимпийского забега.

Среди всех действующих лиц лишь одно было по-настоящему действующим, то есть реагировало на происходящее непосредственно, легко и непринужденно. Это была девушка лет двадцати, темноволосая и темноглазая. Ее можно было бы назвать даже красивой, но что-то в ее внешности, может наивная челочка, может простота манер, просили более подходящего эпитета. Девушка была хорошенькая.

Она толкнула локтем сидевшего с ней рядом бородатого длинноволосого мужчину, похожего на художника, и показала вырезанную на столе букву «И».

– Твоя работа? – спросила она.

– Этой моей работе уже четверть века, – ответил ее сосед.

– Давай я вырежу рядом букву «А», – предложила девушка. – Две наши буквы будут рядышком: «ИА». Нет, так будет крик бедного ослика. Лучше наоборот: «АИ». «Я послал тебе черную розу в бокале золотого, как небо, аи…» Давай вырежем! У тебя нет случайно за поясом финского ножа или бандитской заточки?

– Аня, ты ведешь себя, как шаловливый ребенок за взрослым столом, а не мужняя жена, – наклонившись к ней, строго заметил мужчина.

– Послушай, а эту рожицу, очень похожую на череп бедного Йорика, тоже ты изобразил на антикварном столе, мой серьезный муж?

– Я прошу не называть меня Йориком, – шепотом возмутился бородатый мужчина. – У меня достаточно редкое имя, и нет никаких причин искажать его.

– Вообще-то я так назвала череп, – пожала плечами Аня. – Я не знала, что это твой автопортрет.

– Тебе не кажется, что сейчас не время для дурацких шуточек? – закипел ее муж.

– Извини, Иероним, что нарушила ритуал. Умолкаю и ухожу на дно…

Прозвучало странное имя, больше подходящее не современному человеку, а старинным вещам этой гостиной.

Замолчав, Аня не стала мучиться ожиданиями, как остальные. Она занялась важным делом – размышлением и разглядыванием присутствующих.

Над столом повисла пауза, как говорится, пролетел тихий ангел. Каждый из присутствующих задумался о своем. Аня, например, подумала, как странно все устроено в этом мире. Вот человека уже год, как нет, а его воля жива, и чудачества его, если не сказать, глупости, живы тоже. Зачем их всех собрали, рассадили строго по местам? Кому нужен этот ритуал? Вскрыли бы завещание у нотариуса на девятый или сороковой день, как там положено? И все бы разошлись, как водится, обиженные и недовольные. Зачем, вообще, ее свекор, Василий Иванович Лонгин, собрал здесь столько людей? Например, что она, Аня, здесь делает?

Ну, вдова Василия Ивановича, мачеха ее мужа, понятно. На табличке рядом с ее восковой фигурой в паноптикуме было бы написано: «Такие дамы получают все» или «Возможного она не упустит, а невозможного для нее мало». Трудно поверить, что она тоже из провинции, как и Аня. Даже не из областной, а самой дальней – то ли Приуралья, то ли Зауралья. Такое впечатление, что перед вами аристократка в десятом поколении. Как писал Толстой про Наташу Ростову, «откуда всосала она…»? Слишком сильный глагол для Наташи, но в самый раз для Тамары Лонгиной. В ней нет ни грамма провинциализма, ни одной случайной детали. Шея от Вагановского училища, красивая сильная рука от Консерватории, точеная нога от модельного агентства, а холодный взгляд… холодный взгляд… от Холодильного института, что ли? Все это она «всосала».

По возрасту они с пасынком почти ровесники, даже одного знака Зодиака. Женой Василия Лонгина она стала лет семь-восемь назад, когда старику было уже за семьдесят. Молодая супруга была такой же блажью богатея, художника, фантазера, как и этот дом, и эта коллекция картин, и это отсроченное завещание. А вот для нее художник Лонгин был точно рассчитанным ходом. Это у Ани все было случайно…

Рядом с Тамарой сидело ее доверенное лицо, хотя Аня такому лицу не доверила бы даже свои детские секреты. У Вилена Сергеевича были волевые черты, смуглая кожа, высокий лоб, серебристый бобрик. Он вполне тянул на постаревшего Бельмондо, если бы не его неприятные глаза. Как зеркальная колба просвечивает из дырявого термоса с красивыми цветами и бабочками, так и глаза смотрелись на таком благородном лице, как фрагмент чего-то чуждого, может, злой воли.

Вилен Сергеевич был в прошлом то ли партийным функционером средней руки, то ли работал в органах. Сейчас он консультировал коммерсантов по вопросам внешней торговли, часто бывал за границей. Если раньше он изредка появлялся в доме Лонгиных, то после смерти Василия Ивановича стал постоянным спутником ее вдовы, ее правой рукой или еще чем…

Слева от Тамары сидел «двойник» мужа Иеронима. Длинные волосы, бородка, темные быстрые глаза. Но волосы тщательно уложены, бородка аккуратно подстрижена, брови… выщипаны… Нет, конечно, брови как брови. Просто Никита Фасонов похож на «отмытого», ухоженного Иеронима. И не только внешне. Он, в отличие от родного сына мастера, стал достойным учеником Василия Лонгина. Так многие считали. Его реалистическая кисть перенесла на холст почти всех известных россиян современности, начиная от олигархов и кончая девочками из «Фабрики звезд». Никита Фасонов обещал, как и его учитель, перерисовать и пережить многих президентов, а уж про «звезд» и говорить нечего.

Аня сейчас впервые рассмотрела Никиту Фасонова внимательно. Действительно, он был внешне похож на Иеронима. Не зря, видно, поговаривали, что Никита – внебрачный сын Василия Ивановича. От художников всего можно ожидать. Вскрытие конверта покажет…

Рядом с Аней сидел, конечно, муж Иероним, а по другую руку скульптор Афанасий Морошко. Лысина Афанасия Петровича по случаю была тщательно выбрита, хорошо отражала свет люстры, поэтому на скульптора было больно смотреть.

Морошко тоже был в свое время лауреатом какой-то премии. Иероним рассказывал Ане про его художественный метод. Афанасий Петрович не разменивался по мелочам и ваял целыми скульптурными группами. Своих героев он исполнял обязательно в обнаженном виде. О социальной и профессиональной принадлежности их говорили только головные уборы, единственная одежда, которую Морошко позволял своим работам. Аня даже вспомнила одну такую композицию, видимо, руки Афанасия Петровича. Где вот только она ее видела? Так сразу и не вспомнить… Несколько обнаженных мужчин застыли в двусмысленных позах. Под определенным углом зрения они даже вступали в интимные отношения. Но выручали монумент от скандала реалистично выполненные головные уборы. Бескозырка, буденовка, шлемофон, шахтерская каска… Они придавали работе надлежащий идейно-политический смысл и не позволяли зрителям подозревать героев в непристойности. Разве мог, например, буденовец домогаться стахановца-шахтера? И летчик не дает волю рукам, а просто тянется по привычке к штурвалу.

Теперь для Морошко настали тяжелые времена. Нет, заказы ему поступали. Но какие? Города хотели видеть на своих бульварах и площадях фигуры нейтральные, памятники работникам сферы быта и представителям городских служб: фотографам, сантехникам, дворникам, продавцам. Поначалу Афанасий Петрович взялся за дело с энтузиазмом и вылепил совершенно голого сантехника с разводным ключом и запасным смесителем, и уже готовился к работе над таким же дворником с метлой, но сантехника забраковали. На старости лет Морошко пришлось лепить ненавистные пиджаки, ботинки, сапоги и особенно не принимаемые его художественной натурой брюки и шаровары.

Сидеть во главе круглого стола нельзя. Но если бы скульптору Морошко позволили вылепить эту сцену, то всех присутствующих он, конечно же, изобразил бы в голом виде, а одного человека ему пришлось бы изваять с конвертом в руке. Этим человеком был адвокат Павлин Олегович Ростомянц, старинный приятель Василия Ивановича. Перед ним на столе лежал заветный документ, который он должен был обнародовать.

– Что-то вы припозднились, дорогой Павлин Олегович, – заметила ему Тамара Лонгина, изгоняя из гостиной тихого ангела.

– Ах, Тамара Леонидовна, адвокат в наше время… – вздохнул Ростомянц, но решил вздохнуть еще раз и начать заново: – Ах, дорогая Тамара Леонидовна, адвокат в наше время работает как пожарник. Уже ехал к вам, как позвонил мой клиент. Милиция задержала его прямо у ресторана, да еще нашли у него… Впрочем, это вам не интересно.

Он достал большой платок, расправил его, как полотенце, вытер красное лицо, а потом аккуратно сложил по линиям сгиба. Присутствующие внимательно следили за его движениями, будто он был фокусником. Платок исчез в брючном кармане, и все тогда посмотрели на руки Павлина Олеговича. Надо сказать, что из всех собравшихся за столом только у Ростомянца руки были такие некрасивые – полные, короткопалые, с надувными ладошками пупсика. Но эти руки должны были сейчас извлечь счастливый билет, а потому приковывали к себе все взгляды.

– А потом, уважаемые господа, до полуночи остается еще десять минут. А согласно воле покойного Василия Ивановича…

– Павлин Олегович, прошел уже год со дня смерти моего мужа, – Тамара слегка откинула назад голову, при этом оставив веки на прежнем месте, отчего глаза закрылись как бы от движения ее головы. – Эти минуты не имеют ни для кого из нас никакого значения.

– За себя… Говори, пожалуйста, за себя, – услышала Аня справа нервный голос супруга. – Для меня все, что связано с отцом, имеет значение. Даже эти секунды, которые надо подождать!

В глазах Тамары отразилось презрение, слегка разбавленное насмешкой.

– Действительно, давайте подождем, – Морошко послал лысиной светового зайчика в глубокое декольте вдовы, но Тамара не удостоила скульптора даже взглядом.

Зато Аня почувствовала этот взгляд на себе, как легкий толчок. Странное явление человеческой природы – ледяной взгляд обжигающих угольных глаз. «От вас, матушка, не только младенцев надо прятать, но и телят, и цыплят, – подумала Аня. – Глаз-сглаз, не смотри на нас. Посмотри туда, где бежит вода. Ну, а за водой уходи домой».

– Виля, будь так добр, – Тамара красивым жестом коснулась плеча Вилена Сергеевича, – принеси мне какой-нибудь воды из холодильника. Желательно негазированной…

Аня усмехнулась. Заговоры бабы Матрены действовали. В холодильнике, правда, кроме «Кока-колы», напитков не было. Поэтому Вилен Сергеевич вернулся с пустыми руками. Видимо, он слишком хорошо знал вкусы Тамары Лонгиной.

В этот момент будто издалека донесся мелодичный перезвон. Он стал приближаться, и к маленьким бубенчикам подключились колокольчики побольше. И когда уже затеялась разноголосица, ударили большие колокола, подчиняя единому ритму эту звонкую россыпь. Так отбивали полночь любимые каминные часы Василия Лонгина.

– Прошлое прошло, и его уже нет, а будущее еще не наступило, то есть оно тоже призрак, – говорил покойный Василий Иванович. – В настоящем есть только одно ускользающее мгновенье. Времени вообще нет. Одна часть времени убивает другую, тихо, незаметно, как будто топит в воде. Время – это самоубийца, утопленник. В старину верили, что под колокольный звон всплывают утопленники. Когда бьют мои каминные часы, время всплывает, как утопленник, и я чувствую, что оно не призрак, а реальность…

Насколько Лонгин отличался прямолинейностью в своей партийной живописи, настолько же чудаковат он был в личной жизни. Он разукрасил простые бытовые вопросы, подвел под них философию, подпустил поэзии. Все это был дом художника Лонгина.

– Я полагаю, пора приступать, – Павлин Олегович поднялся со стула, потер потные ладошки. – Господа, пришло время исполнить последнюю волю покойного, нашего любимого Василия Ивановича.

В руке Ростомянца блеснули ножницы. Он отрезал тончайшую полоску, испытывая величайшее почтение к конверту. Потом долго высвобождал из узких стальных колец свои полные пальцы. У вдовы грудь стала подниматься выше обычного, а сын покойного принялся нервно покашливать. Наконец адвокат извлек из конверта листок бумаги, синевший штампами и круглыми печатями, и начал чтение.

Вступление было достаточно пространным, в стиле покойного художника и интерьера гостиной. Фактическая же часть оказалась и оригинальной, и скандальной одновременно.

По завещанию жене Тамаре Лонгиной отходили половина дома в Комарово и квартира в Петербурге. Сыну Иерониму – вторая половина дома и художественная мастерская в доме на Австрийской площади…

– Прошу прощения, – отвлекся от бумаги в этом месте адвокат. – Я говорил Василию Ивановичу, что эта мастерская находится в собственности Союза художников, а он ее только арендует, но Василий Иванович меня не послушал…

– Дом – старая рухлядь, мастерская в аренде, – шептал, теребя бороду, Иероним. – Не представляю, что старик учудит с коллекцией. Отдаст ее дому престарелых или завещает сжечь, а кучку пепла поделить на равные части…

Он почти не ошибся. Когда Ростомянц дочитал завещание до конца, все недоуменно уставились на адвоката.

– И все? Должны же быть к этому конкретные распоряжения?

– Абсолютно все, – развел руками Павлин Олегович. – Такова воля покойного…

Согласно этой воле, Тамара Лонгина получала «произведения реалистической школы живописи», сын Иероним – «работы импрессионистов и постимпрессионистов». Картины других художественных направлений, не подпадающие под вышеперечисленное, должен был унаследовать ученик Василия Ивановича Никита Фасонов. Только скульптору Морошко отходили совершенно конкретные статуэтки, которых было совсем немного, и невестка Аня Лонгина получала картину некоего Таможенника…

– Бред! – первым опомнился Иероним. – В коллекции вообще нет реалистов. Например, Борисов-Мусатов – это наш российский импрессионист, у Серова, у Левитана тоже есть черты импрессионизма…

– Только черты, – мачеха Тамара говорила, как всегда, спокойно, но с металлическими нотками в голосе. – Никто из искусствоведов никогда не отнесет их в твою часть наследства, дорогой пасынок. Даже твой любимый Эдвард Мунк перерос импрессионизм и стал экспрессионистом…

– Браво, милая матушка! – тряхнул головой Анин муж. – Вы, оказывается, кое-что переняли из наших споров с отцом.

«Всосала», – мысленно поправила его Аня.

– Бесспорно, он – экспрессионист и, следовательно, переходит в мою долю наследства, – мило улыбнулся Никита Фасонов. – С позволенья дам, я закурю…

Только сейчас присутствующие поняли, какую комедию разыграл с ними Василий Лонгин, трезвенник в живописи, но большой оригинал в жизни. Аня даже подняла голову и посмотрела под потолок. Ей казалось, что Василий Иванович, косматый и огромный, как облако, сейчас смотрит на них сверху, сотрясаясь от смеха. На чопорную мачеху и расхристанного Иеронима, которые в этот раз оказались «одинаково небрежны», было смешно смотреть. Вдруг люстра стала гаснуть, а когда мерцала уже одна ниточка накала, вспыхнула опять. Аня решила, что Василий Иванович так подмигнул ей.

Что же такое этот странный «Таможенник», который ей достался по завещанию? Тоже прикол оригинала-покойника? Вот устроил, смешной старик! Вот медведь! Всех переполошил, отдавил всем ноги, растолкал, запутал, поссорил, а сам, наверное, доволен. И что теперь будет?

А за столом в этот момент горячо спорили, уже переходя на личности. Но все чаще и чаще ими произносилось слово «суд».

Часть первая
Композиция любви

Глава 1

 
Он сжал мне кисть и отступил на шаг,
Руки не разжимая, а другую
Поднес к глазам и стал из-под нее
Рассматривать меня, как рисовальщик.
 

Вначале было все по алкогольной науке. Он пил, увеличивая градус. Но когда кончился коньяк, а длинноногая Варвара захотела выпить с ним на брудершафт, хотя они давно были на «ты» в другой, трезвой жизни, он снизил планку до шампанского. Потом с водкой он вернулся на утраченные позиции, но домашнее ставропольское вино опять опустило его. В этот вечер он уже не поднялся, а к обеду следующего дня его разбудила собственная совесть. Он почувствовал себя советской стиральной машиной, внутри которой с огромной скоростью вращаются грязные тряпки, ее трясет, ломает и ошалело стучит мотор.

Через эти омерзительнейшие ощущения до него и донесся голос совести. Словно диктор радио старой закалки, поставленным, равнодушным голосом она напомнила, что сегодня, в понедельник, с утра он собирался начать новую жизнь, то есть спланировать весь творческий процесс, работать регулярно, читать специальную литературу, биографии великих живописцев, классику, ходить в музеи, гулять по городу, окунаться в мир высокого, вдохновенного, помириться с отцом, придумать ему какой-нибудь подарок, вообще, сделать старику что-нибудь приятное. Жениться, например…

Под будильником лежал билет в Капеллу имени Глинки на органный вечер какой-то итальянской знаменитости. Ну, хорошо! Можно начать все в понедельник вечером, и лучше всего с хорошей музыки. Чем хороша музыка? Не надо двигаться, не требуется шевелиться даже на уровне извилин. Она сама все сделает, как опытная жрица любви. Музыка сама поднимет тебя, а случится, что и вознесет. Но только не скрипки с похмелья! Никаких смычковых! Только орган – огромные легкие, качающие воздух в тысячи говорящих трубочек! Если бы он еще дул прохладными воздушными струями на ряды слушателей, цены ему бы не было…

Сидя в концертном зале, он ждал первых органных звуков, как никто из слушателей этого вечера, потому что в животе его громко ревела буря. Старушки-соседки принимали это приглушенное завывание за звуки настройки музыкального инструмента, но звенела еще и голова, причем на одной ноте, как камертон. Эту ноту он уже слышать не мог.

Наконец, как-то крадучись, словно к огромному спящему зверю, к органу подошел итальяшка-органист. Он поклонился публике, выпрямился, одновременно откинув назад длинные волосы. Острым носом и тонкими усиками он был похож на средневекового портняжку или кучера из сказки про Золушку. Потом он скрылся, юркнул в какую-то щель, будто опять превратился в крысу, и раздались первые, хрипловатые, как после сна, звуки органа.

Постепенно они заглушили и покашливания, и скрип стульев, и звериные завывания его внутриутробной бури. Гендель, Бах и Альбинони действительно смогли немного приподнять его душу над похмельным телом, но это оказалось еще мучительнее. Ему показалось куда приятнее брести сейчас под хлестким осенним дождем в поисках рюмочной, чем испытывать жесткий массаж души со стороны Иоганна Себастьяна.

Заранее бурча извинения и уже потом наступая на ноги, он выбрался в проход. Впереди себя заметил сутулую мужскую фигуру. Значит, не он один сейчас покидал храм высокого искусства. Может, усатый итальяшка не настолько хороший музыкант? Или мужчине пришла в голову мысль о буфете?

Но сутулый явно направлялся к гардеробу. За ним было как-то легче идти, будто он разрезал собой воздушные массы. Седая гардеробщица в очках только подняла глаза на подошедшего и опять принялась за вязание. Но откуда-то сбоку выскочила девушка, почти девочка, с темными глазами, пушистой челкой. На ходу она задела по-осеннему полную вешалку и сбила мужскую кепку. Она поймала ее на лету и уверенно водрузила на место.

– На свой крюк-то? – спросила старушка, не прекращая быстро вращать спицами. – Говорю им: в рукав, в рукав суйте, идолы. Разве ж они послухают!

– Нина Петровна, – голос девушки был несколько низковат, может, немного простужен, – как же кепку можно в рукав?

– Можно, все можно, – проворчала старая гардеробщица. – Вот Ильич Ленин кепку всегда в кулаке мял, его ж так и изображали на памятниках и картинах. Значит, и в рукав мог ее засунуть. А уж эти идолы и подавно могут.

В этот момент сутулый протянул девушке номерок, и та мгновенно скрылась среди плащей и курток.

– Шустрая у тебя помощница, бабуль, – сказал сутулый. – С такой и вязать можно, и тапочки шить. Внучка?

– Напарница, студентка, – отозвалась старушка. – И учится, и работает. Девка проворная, поспевала…

– Ну, и где твоя поспевала? – спросил он опять, когда прошло достаточное время. – Заснула под телогрейками студентка твоя? Иди, откапывай!

– Аня, ты чего там? – старушка, не вставая, переступила мягкими тапочками вокруг стула и повернулась к вешалкам. – Вот и сглазили мы девку. Номер, что ли, не найдешь?

Девушка появилась несколько смущенная, заметно побледневшая, и без одежды в руках.

– Что случилось-то? Не можешь найти, что ли? Так двухсотые у нас там. Дай-ка мне номерок.

– Подождите, Нина Петровна, – девушке пришлось прокашляться больше для того, чтобы побороть смущение. – Скажите, пожалуйста, это ваш номерок? – обратилась она к сутулому.

– А чей же еще? Пушкина, что ли, соседа вашего по Мойке? – сутулый захихикал, но голова его стала быстро поворачиваться из стороны в сторону, как у африканского зверька суриката.

– Тогда скажите мне, пожалуйста, какая у вас одежда? – спросила молодая гардеробщица.

– А ты что – прокурор, чтобы спрашивать? – взвизгнул сутулый. – Твое дело номерок в зубы и апорт – за малахаем, – но тут же он поправился и добавил примирительно: – Пальто у меня, красавица, темное такое пальто. Жена купила в Гостинке. Я ж ей говорил: «Зачем мне такое дорогое пальто? Разве можно так тратиться, дорогая?» А она, знай, свое: «Ты человек солидный, с министрами, директорами встречаешься, должен быть прикинут соответствующим образом. А то гребешь, как фраер последний…» Словом, пальто это… Давай, красавица, неси, не задерживай. А то мне еще в Смольный тут надо заскочить, проверить работу служб… Вот, бабуля, не дают дела даже музыку хорошую послушать. Уже вызывают, спрашивают. Кому-то нужно за всех отвечать, кто-то головой своей рискует, решения принимает, а кто-то на месте сидит – штаны просиживает.

– Начальником нелегко, – поддакнула старушка. – Что же ты, Аня? Разве ж нет пальто? Да что с тобой такое?

– Да то, Нина Петровна, – девушка зачем-то сделала шаг вперед, будто вышла из шеренги, – пальто это я хорошо запомнила. Сдавал его седой мужчина в черном костюме. С ним женщина была в бордовом платье. Я это пальто даже наощупь запомнила, у него ворс необычный…

– Ты что несешь, коза драная? – сутулый взял с ходу самую свою высокую ноту. – Мало в Питере таких пальто? Давай сейчас твой гардероб перетряхнем! Сколько таких надыбаем? Тащи мою одежду согласно номерку! Последнее тебе китайское предупреждение. Вы меня не знаете! Ты у меня не только отсюда вылетишь, но и из института своего! Что ты пялишься на меня, сопля? Да я тебя сейчас угондошу! Да ты сейчас будешь…

Уличных и транспортных скандалов невольный наблюдатель этой сцены не любил, а с похмелья любые возможные сотрясения были для него рискованными вдвойне. Всем своим больным нутром он почувствовал, что лучше держаться в отдалении, не подходить к гардеробу, постоять в сторонке. К тому же он не представлял – кто тут прав, кто виноват, к кому надо обращаться в таких случаях? А уж если понадобится – как и куда надо бить сутулого? Может быть, лучше вывернуть руку? Но если крутить ее двумя руками, он обязательно стукнет свободной? И в какую сторону крутить – по часовой стрелке или против? А вдруг гардеробщица превышает свои полномочия? Есть же у нее на этот случай инструкция?

Сутулый запрыгнул одним коленом на тумбу и протянул к девушке руку с растопыренными пальцами. Мужчине у стены, наблюдавшему за этой сценой, надо было действовать, а действовать он не любил и не умел.

– Аня! Лешу зови! – крикнула старушка и вдруг заорала таким органным басом, что наблюдателю срочно захотелось вернуться назад в концертный зал: – Администратора зови!

– Еще встретимся! – бросил сутулый на прощанье, пригнулся к земле и, не дожидаясь ни своей, ни чужой верхней одежды, метнулся к входным дверям.

– Вот паразит! Вот ворюга! Прохиндей! – кричала старая гардеробщица, потрясая воинственно спицами, даже встав со стула ради такого случая.

То ли наблюдателю стало стыдно за свое бездействие, то ли побоялся попасть под горячую руку работников гардероба, а, может, почувствовал себя несколько лучше, но он вернулся назад в концертный зал. Выходит, божественная музыка не исправляет людей, не делает их лучше, не побуждает свернуть с преступной тропы? Да что музыка?! А живопись? Способна ли она изменить человека? Спасти его пусть не в вечности, спасти его хотя бы на день, на час, на мгновенье?

Где уж спасти? Сама живопись разве не была всегда объектом преступных деяний? Да и эта невесомая, невидимая музыка. Ей бы тоже надо приглушить свои фанфары. Нечего трубить победно – не ангел. Разве не за божественную музыку Сальери отравил Моцарта? А возвращаясь опять к своему ремеслу, про гениального художника – «создателя Ватикана» – лучше умолчим…

Но эта девушка… Где-то он слышал выражение: ее глаза потемнели от любви. Влюблена она или ей от природы дан влюбленный взгляд? На сутулого она поднимала такие глаза, что, даже крича и ругаясь, тот смотрел куда-то в сторону. Студентка, красавица… гардеробщица. Смелая и принципиальная. Да просто героиня нашего бесцветного времени! Лауреат приза «Золотая вешалка», кавалерша ордена кепки Ленина, ордена шапки-ушанки, ордена подвязки…

На него вдруг напала похмельная икота. Вспоминал отец, наверняка, ругая за пьянство. Но если бы вспоминала его эта девушка, он действительно смог бы начать новую жизнь, наполненную работой, любовью и смыслом. Он бы работал, не вылезая из мастерской, с одной мыслью, что она думает о нем. И пусть икать ему всю оставшуюся жизнь, только бы было так.