Текст книги "Майя / Maya"

Дон Нигро
Майя

Don Nigro

Maya/2015

Перевел с английского Виктор Вебер

* * *

Посвящается Татьяне Кот.

Один персонаж – Майя Плисецкая, русская балерина. В том возрасте, в каком она хочет быть.

Декорация – сцена театра.

По ходу этой пьесы Майя, возможно, проделывает разогревочные упражнения или показывает фрагменты из балетов, иллюстрируя свои слова. Сколько она показывает, и что именно, зависит от способностей актрисы и ее намерений, но важно, чтобы ее танцы не отвлекали нас от того, что она нам говорит. Танцы напрямую связаны с ее словами и не должны останавливать движение спектакля.

(Пустая сцена театра. МАЙЯ, балерина, останавливается и говорит с нами, иногда продолжая танцевать, а может, иллюстрирует какой-то фрагмент своего рассказа. Она также обращается к невидимым молодым балеринам, которые продолжают работать на сцене, и одна особенно привлекает ее внимание).

МАЙЯ. Майя – это сверхъестественная сила, выкованная богами и демонами, чтобы творить иллюзии. Это сила, через которую вселенная заявляет о себе, и иногда моя жизнь представляется мне особенно яркой иллюзией, или сном, или странной, в чем-то гротескной, но невероятно прекрасной сказкой, полной троллей, и монстров, но также и неожиданных чудес. У русских особенно восхитительные сказки. Но, с другой стороны, они нам нужны. В сказках вам задают загадки. Вы должны их разрешить, чтобы получить желаемое. Со спектаклем или балетом та же история. Это загадка, которую ты задаешь зрителям, пусть даже не можешь выразить словами, что это за загадка. А потом вы пытаетесь разрешить ее вместе. Эта особая форма занятий любовью и есть искусство.

Загляните внутрь чего угодно, и вы найдете что-то еще. Иногда противоположное тому, что лежало на поверхности. Под маской всегда другая маска. Но сколько масок нужно снять, чтобы увидеть лицо? Так похоже на матрешки. Одна внутри другой. Только, возможно, вы никогда не доберетесь до центра. Потому что Россия всегда была гигантской коллекцией деревянных кукол внутри деревянных кукол, загадок внутри загадок. Это официальная история, которая всегда чушь собачья. А под ней сложный лабиринт сплетен, в которых чуши тоже хватает. Что разрешить загадку, нужно просеять чушь и найти бисер, разбросанный перед свиньями. Для меня правда здесь, на этой сцене.

Большую часть моей жизни вокруг меня царил ужас. Чистки. Война. Государство управлялось несущими смерть клоунами, которые ненавидели меня, боялись и хотели использовать в своих целях. Но здесь, на сцене Большого театра, все это казалось иллюзией. Мне всегда казалось, что Большой населен призраками. До сих пор у меня по коже бегут мурашки, когда я вхожу в пустой театр. Любой театр, но особенно в Большой. Если театр пуст, то, прислушавшись, ты слышишь дыхание Бога. И нет места более святого, чем сцена театра.

Сцена – это дом. Остальная часть мира представляется мне иной раз домом Бога после его смерти. Где, возможно, живет дьявол или сдает его нам в аренду, и кто-то постоянно наблюдает за тобой. Когда за тобой наблюдают постоянно, возникает ощущение, что ты прозрачная. Оскверненная. Но на сцене это нормально, потому что там выбор за тобой: ты хочешь, чтобы за тобой наблюдали. Это твоя мечта, и ты выходишь на сцену, чтобы разделить ее со всеми, у кого есть глаза. И в тот момент, ничего, кроме этой сцены, не существует. Истина – это танец.

Я не против языка. Языки – это святое, и каждый язык – своя пара очков, которые позволяют увидеть мир чуть иначе. Это хорошо, что языков так много. Но все переводы неточны, сложно думать на языке другого человека. И язык может быть изощренным средством для распространения лжи. Танец перевода не требует. Танцуя, ты не можешь лгать.

Людмила! Подтяни зад. Что ты, по-твоему, делаешь? Справляешь большую нужду? Лебеди такого на сцене себе не позволяют. Ягодицы нужно сжимать так сильно, что между ними и копейку не вставить, и не распускать, что бы ни случилось. Понятно?

Когда-то я была такой же, как она. Теперь смотрю на себя в старое, потрескавшееся зеркало. До сих пор неплохо выгляжу. Я – старая, рыжеволосая еврейка. Здесь нас не очень и любят. Всякий раз, путешествуя, мне приходилось заполнять какие-то глупые бланки. Да, это опять я, рыжеволосая еврейка-левша, отца которой расстреляли. Это нормально. Я не хочу забывать.

Моя лучшая учительница, Ваганова, не баловала нас комплиментами. Высшей похвалой у нее было: «Что ж, это не так плохо». Но находила со мной общей язык, как ни с кем. Она называла меня Рыжей вороной, потому что, отвлекаясь, я танцевала, как ворона на кукурузном поле. У меня всегда были проблемы со вниманием. Я терялась в своих мыслях. Я терялась в танце. Во сне я до сих пор слышу старое пианино, играющее упражнения. Так, должно быть, Сталин играет сейчас в аду на старом, расстроенном пианино из публичного дома. Меня гипнотизируют капли дождя, падающие с листьев яблонь. Я теряюсь.

Людмила, ты должна опускаться, так же, как и прыгаешь, на пальчики. Ты выглядишь, как слякоть на брусчатке. Ох, не плачь, детка. Вы боитесь меня, бедные, маленькие существа? Все сделаны из скорлупок. Лебедь – очень крепкая птица. Постоянно твердите себе об этом.

Я всегда немного пугала людей, даже ребенком. И признаюсь, я была трудным, вызывающим тревогу ребенком. Всегда засовывала в нос какие-то вещицы. Думаю, хотела быть к ним ближе. Хотела полностью растворить их в себе. Никогда ни с чем не могла достаточно сблизиться. И я не знала покоя. Не могла усидеть на месте. Мои родители любили меня, но я их нервировала. Никто не знал, чего от меня ждать в следующее мгновение. Я была непостижимой. Загадкой без решения. Но в итоге, как однажды сказал мне во сне очень грустный англичанин, остаются загадка, а не ее решение.

На Шпицбергене, это на краю света, когда я была совсем маленькой, а решила прогуляться в буран к одному далекому месту. Нравится мне такая погода: дует ветер, валит снег, льет дождь. Но буран лучше ливня. Словно находишься внутри огромного снежка, который трясет Бог. Я бы замерзла до смерти, но наша овчарка нашла меня, вытащила из сугроба, а отец отнес меня домой. У нас был один старый проигрыватель и одна пластинка, с отрывками из «Кармен», и когда они растирали меня, а я, возвращаясь из сна, буквально вспомнила, что была кем-то еще, в прежней жизни, может, Снежной королевой или Хозяйкой медной горы, они проигрывали эту пластинку, снова и снова, потому что я очень ее любила, и они надеялись, что пластинка поможет моей душе вернуться из тех мест, куда она отправилась. И я таки вернулась благодаря музыке. Мне хотелось танцевать. Иногда спасти тебя может только искусство. По крайней мере, на какое-то время.

Когда мы вернулись в Москву, мой отец обнаружил, что он каким-то образом обидел товарища Сталина. Он понятия не имел, чем именно. Какие-то люди приходили в нашу квартиру глубокой ночью, кричали на нас, пугали, бросали в стены книги и бумаги. Мне до сих пор снятся сны об этих ужасных людях, плохо подстриженных и пахнущих смертью, громко топающих, орущих, что-то швыряющих. И я могу думать только о том, как скверно от них пахнет. Я хочу открыть окна, но кто-то заколотил их гвоздями.

Когда сталинские зомби вламывались в дверь в любое время дня и ночи, чтобы утащить тебя в ад, люди пытались избежать встречи с ними, садясь на поезд во Владивосток. Как только добирались туда, тут же садились в другой поезд и возвращались. И действительно, были люди, которые проводили годы в дороге, во Владивосток и обратно, избегая таким образом ареста. Но в итоге дьявол настигает тебя. О, говоришь ты, отрываясь от шахматной доски. Ты – дьявол. Да, отвечает он. Это я. А потом ты исчезаешь, как персонаж из сна Черного короля, когда он просыпается. Ночами мы слышали, как они отвозили трупы к могилам. Все в России было покрыто кровью.

Я жила в такие странные времена, они сливаются воедино, как сон. Я жила на чердаке с двадцатью двумя другими людьми, где старухам приходилось проходить через нашу столовую, чтобы добраться до своих комнат, а чьи-то дядья вламывались в мою спальню в три часа ночи, пока по другую сторону тонких, как папиросная бумага стен, оперная певица, напоминавшая таксу, ревела, как пожарная сирена. Немалую часть моей молодости я провела в связанных друг с другом чуланах и коридорах, казалось, придуманных Кафкой. И за каждым наблюдал кто-то еще. Остерегайся скрипящих ступеней. Зомби поднялись по скрипящим ступеням глубокой ночью, чтобы забрать моего отца.

Его расстреляли седьмого января тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Дату я узнала лишь полстолетия спустя. Моя мать показала себя очень храброй женщиной. Ее допрашивали снова и снова, но она ни в чем не созналась, которого не предала, отказалась стать доносчицей. Вот ее моего только-только родившегося брата отправили в Казахстан в вонючем вагоне для скота.

Когда моя мать узнала, что ее ждет, она нашла огрызок карандаша и клочок бумаги, написала имя своей сестры и адрес, а также, что они живы и место, куда их везут. Скатала клочок в плотный шарик и просунула в щель между досками вагона для скота под ноги охранника. Тот ничего не заметил, но кто-то еще, с риском для жизни нашел бумажку и отправил ее сестре, которая ране взяла меня к себе, и только так мы узнали, что моя мать и мой новорожденный брат еще живы. Такие дела. Никогда не знаешь, кто окажется храбрым. Иногда ты узнаешь, кто действительно заботился о тебе, когда уже слишком поздно. Об этом немалая часть русской литературы. Может, я уничтожу тебя. А может, умру за тебя. Русские – они такие.

Моя тетя была балериной, и я не помню, когда я не хотела делать то, что делала она. И я очень упорно работала над этим. Во многом не было у меня ничего, кроме балета. В школе Большого я чувствовала себя в безопасности. Это был другой мир. И они знали, что я – особенная. Еще не обученная, конечно, но не такая, как все. Но потом пришла война. Мне до сих пор снятся кошмары о ночных бомбардировках. Немецкие самолеты. Дирижабли в небе. Многочасовые очереди за едой на холоде. Нам постоянно хотелось есть. Большую часть молодости я не ела ничего, кроме вермишели. Если есть ад, тогда черт будет кормить меня там вермишелью. Внутри меня до сих пор та, какой я была в военные годы. Когда я танцую, это ее танец. Путешествие сквозь тьму иногда необходимо, чтобы понять истинную ценность твоего предназначения.

Во время войны я потеряла год занятий балетом, когда мы уехали из Москвы. Потеряй два года, в том возрасте, и с тобой покончено. Ты никогда не догонишь ушедших. Наконец, я не выдержала. Рванула в Москву без документов, чтобы танцевать в Большом. Это было опасно и, вероятно, глупо, в те времена расстрелять могли без всякой на то причины, но я всегда была такой. Одержимой танцами. И стремящейся получить то, что хотела. Это было общей чертой всех женщин, в которых я превращалась. Они были одержимыми. Без страсти нет жизни. Нет правды. Техника должна становиться страстью, или она пуста и мертва. Танец – то страсть – или ничто.

Людмила, ради Бога, что ты делаешь со своими руками? Станиславский сказал, что пальцы – глаза души. А он был человеком, которому нравилось использовать свои пальцы. Ты танцуешь всем телом. Ты танцуешь своей душой и всем, что в ней. Ты не можешь отдавать только часть себя. Нет твоей части, нет части твоей души, которую мы не используешь. Каждое движение, каждый жест содержит в себе все. Все связано. Ты плывешь в музыке, как река. Танец – постоянная трансформация Все трансформируется. Гераклит это сказал. Все меняется. Все течет. Все – вечное движение. Все – танец. Я – в доме зеркал, всегда в движении. Я всегда танцую в своей голове. Делай все, что в твоих силах. Что еще остается? Или ты продолжаешь творить, или умираешь.

В четырнадцать лет знаменитый доктор сказал мне, что я больше не буду танцевать, потому что травмированное колено не будет сгибаться, как должно. Врачи не могли мне помочь, поэтому я пошла к гиганту, у которого по всему доме, как в садах Вавилона, висели лекарственные растения, и он вылечил меня мас

...

конец ознакомительного фрагмента