Текст книги "Пять дней"

Потом я быстро набила сообщение Салли:

«Я знаю, что сейчас у тебя с отцом натянутые отношения. Да, порой мы достаем друг друга (прости за выражение!). Но я хочу, чтобы ты знала: я всегда готова тебя выслушать, всегда готова поддержать. Если понадоблюсь в эти выходные, звони в любое время дня и ночи. Люблю. Мама».

После того как сообщение ушло, у меня осталось еще два важных дела. Во-первых, нужно было позвонить Дэну. Я набрала его номер и услышала автоответчик. Значит, возможно, он в спортзале или на пляже. В понедельник в четыре утра ему на работу. Я была уверена, что он уже со страхом думает о своем новом месте работы, но надеялась, что он все-таки найдет способ расслабиться в эти последние три дня, перед тем как снова влиться в рабочий режим. Я также надеялась, что он окажется дальновидным и будет рассматривать свое возвращение в компанию, которая полтора года назад избавилась от него, будто от старой обуви, как ступеньку на пути к успеху.

А ты ведь и вправду во всем стараешься видеть светлую сторону, да?

И что в этом плохого? Что еще нам остается, как не надеяться на лучшее?

– Привет, милый, – начала наговаривать я сообщение после того, как прозвучал сигнал. – Я в Бостоне. Отель мог бы быть лучше. Жаль, что тебя здесь нет. Надеюсь, завтра удастся выбраться в город. В общем, я просто хотела сказать «привет». Надеюсь, ты чудесно проводишь время. Скучаю…

Повесив трубку, я вдруг подумала, что не сказала ему «люблю». А люблю ли я еще Дэна? А он меня?

Нет. Не сейчас. Не в эти выходные.

Ну, сколько можно себя одергивать?

Я встала. Посмотрела, который час. Глянула на программу конференции, лежащую на кровати. Увидела, что семинар по теме «Обследование методом компьютерной томографии и неоперабельный рак легких третьей степени» начинается через десять минут. Это все-таки лучше, чем торчать здесь, терзаясь тяжелыми мыслями. Подумать только, идти на семинар, как многие из нас ходят в кино, заранее зная, что фильм не очень хороший! Эскапизм в чистом виде. И все же – что угодно, лишь бы не сидеть в этом номере.

Я схватила свой беджик на красной ленточке, повесила его на шею, быстро оглядела себя в зеркало, думая: время всегда идет вперед, и физические результаты этого неумолимого поступательного движения никогда не радуют. Потом направилась вниз, прокручивая в голове тот странный разговор, что состоялся у меня с мужчиной из Бата. Как же мне нравилась и сама эта шутливая беседа, и безобидный флирт, пока он не повел себя как упертый республиканец.

Нет, ты к нему несправедлива. Он образован (кто еще в наши дни читает Готорна?), однозначно эрудирован и, подобно тебе, нервничал, обмениваясь с тобой репликами, хоть это и доставляло ему удовольствие. И ты слишком остро отреагировала на его слова, которые сама просто неправильно поняла.

Я слишком остро отреагировала, потому что флиртовала с ним? Мое раздражение было вызвано недовольством самой собой, ведь я делала то, чего мне не следовало делать… чего я ни разу не делала за все годы замужества?

О, ради бога. Это был просто шутливый обмен мнениями. Мужик этот смущался, как и ты сама, – значит, ему тоже не слишком часто приходилось заигрывать с противоположным полом. Однако интеллект у него гораздо выше, чем у любого из страховых агентов, которых тебе доводилось видеть… правда, не так уж много ты встречала людей, страхующих от всяких ужасов.

И все равно зря я так вспылила.

Я вошла в лифт и стала спускаться в вестибюль. Вместе со мной ехали две женщины. Одна среднего роста – примерно метр шестьдесят три, на вид хрупкая, почти миниатюрная, с поразительно живыми глазами, в простом светло-коричневом брючном костюме, седая, с обыкновенной стрижкой. Ничем не примечательная, она принадлежала к тому типу женщин, мимо которых пройдешь на улице и не заметишь. Если не увидишь ее улыбку. Улыбку, выдававшую в ней одну из тех редких натур, которые с оптимизмом смотрят на мир. Я глянула на ее нагрудную визитку. «Эллен Уилкинсон//Региональная больница//Манси, Индиана». Рядом с ней стояла (спиной ко мне) высокая, худая женщина. Ей я тоже дала лет пятьдесят пять. Едва двери лифта закрылись за мной, я услышала, как Эллен Уилкинсон говорит своей рослой спутнице:

– …что тут скажешь? Целый день смотрю на ужасы в рентген-кабинете, а потом прихожу домой и вижу Дональда. Мы вместе уже тридцать восемь лет, а я смотрю на него и думаю: какая я счастливая. И он всегда мне так улыбается, даже если у него тоже был тяжелый день… Я знаю, он думает то же самое: как мы счастливы.

Мои глаза вдруг наполнились слезами, и я поспешила опустить голову. Отвернулась, не желая, чтобы женщины видели мою душевную боль. Боль, заставшую меня врасплох. Но Эллен Уилкинсон из Манси (штат Индиана) заметила, что я расстроена. Она положила руку мне на плечо и спросила:

– Что с вами, дорогая?

– Вам действительно повезло, – только и сумела ответить я.

Потом двери лифта отворились, и я вошла прямо в конференц-зал, где проходил семинар на тему «Внематочная беременность и ультразвуковое сканирование».

Глава 3

В какой-то момент во время третьего семинара, который проходил ближе к вечеру – нет, пожалуй, вечер уже наступил, – меня вдруг поразила мысль: а я ведь ни слова не усвоила. Жаркие споры по поводу новых методов МРТ для выявления атеросклероза сосудов головного мозга. Длинный, изложенный корявым языком, но важный (должно быть) доклад о проблемах получения изображений заслонки венечного синуса, который читал сотрудник Университета имени Рокфеллера. Двое рентген-лаборантов из Сент-Луиса разработали передовую методику выявления на ранней стадии внематочной беременности путем ультразвукового исследования (вместе со всеми я с воодушевлением аплодировала своим коллегам, совершившим прорыв в области рентгеновских технологий; такие открытия обычно делают ученые-исследователи, а эти ребята добились успеха лишь благодаря своему опыту и накопленным за многие годы знаниям). Был еще доклад о достижениях в области применения внутривенных контрастных веществ и повышения их эффективности.

Да, я слушала все, о чем говорилось на этих заседаниях. Время от времени даже проявляла интерес к обсуждениям. Но большую часть тех трех часов, что я провела в большом жарком конференц-зале, мои мысли были заняты другим. А все из-за того разговора, свидетелем которого я стала в лифте. Впервые я слышала, чтобы кто-то так прямо, просто и трогательно говорил о своей неугасающей многолетней любви к супругу. И причиной моего расстройства, вне сомнения, была зависть. Как бы мне хотелось, чтобы я, глядя на человека, с которым мы вместе живем, думала: «Какие мы счастливые». Но, увы, это не наш случай. И оттого я расплакалась. На людях. И это выбило меня из колеи. Слезы навернулись внезапно, и я растерялась, утратила самообладание. То самое железное самообладание, которое позволяло мне на протяжении многих лет скрывать ото всех (кроме Люси), что изо дня в день вечером я возвращаюсь в дом, где несчастна. Но ведь мне с детства внушили, что сетовать на судьбу – недостойное занятие. Мама не выносила тех, кто жаловался, как трудно им живется. «Жалуйся сколько угодно, когда помрешь, ибо тогда уже ничего не изменить. Но пока ты жива и брыкаешься, просто продолжай работать. Жаловаться – это браниться на то, над чем ты в принципе не властна… например, на мелочность других людей».

Мама говорила все это мне четыре года назад, в субботу, когда я приехала навестить ее. Ей только что закончили делать последний курс химиотерапии, и она была худой, как щепка, а волосы ее сильно поредели.

– Мой лечащий врач воображает себя генералом Паттоном от онкологии, ведущим смертельный бой с взбесившимися Т-клетками, из-за которых у меня вся эта дрянь. Но я не питаю надежды.

– Онкологи редко говорят что-нибудь обнадеживающее, пока не убедятся, что лечение дало хороший результат.

– А этот и человеку, обглоданному акулой, скажет: «Держись, еще не все потеряно». Но я-то знаю свой организм, как никто другой. И мой организм говорит мне: эту битву мы проиграем. Я с этим смирилась. Как смирилась и с тем, что так мало сделала в своей жизни…

– Мама, ты сделала очень много…

– Чепуха. Я прожила мелкую, суетливую жизнь. Кроме тебя, твоего отца и нескольких человек друзей, никто и не заметит, что я умерла. Я не драматизирую – говорю как есть. Вся моя жизнь прошла в одном уголке Мэна. Работала в библиотеке. Сорок четыре года прожила в браке с одним и тем же чудаком, воспитала дочь – она большая умница, но себя недооценивает. Вот, в общем-то, и все… не считая того, что я плохо распорядилась отведенным мне временем на этой земле.

После смерти мамы эта ее последняя фраза часто не давала мне покоя. Вспомнилась и сейчас, ранним вечером, пока я сидела на последнем заседании, слушая рентгенолога из Университета имени Рокфеллера, читавшего длинный, жутко заумный доклад о возможностях получения в будущем изображений раковой опухоли на ранней стадии. Сможет ли следующее поколение приборов МРТ замедлить активность злокачественных клеток? Будь они в наличии три года назад, помогли бы они диагностировать рак поджелудочной железы на ранней стадии, что дало бы возможность спасти жизнь моей матери? Но ведь рак поджелудочной железы в целом развивается бессимптомно – «онкологический троянский конь», как, по словам матери, выражался ее лечащий врач, – и почти всегда означает смертный приговор. Проблема со смертельными заболеваниями состоит в том, что невозможно полностью контролировать их течение. Такую болезнь можно подавить, укротить, попытаться придать ей другую направленность. Но даже когда болезнь, казалось бы, побеждена или временно повержена, зачастую бывает, что она просто собирается с силами для нового сокрушительного натиска. В этом смысле течение заболевания столь же мало поддается контролю, как и действия человека, чье поведение вы хотите изменить… или, что еще хуже, которого вы хотите заставить вас полюбить.

Но разве можно узнать всю правду о другом человеке? Разве можно залезть в чужую душу, если мы с трудом понимаем, что происходит в нас самих?

Почему всё и все так чертовски непостижимы? И почему я позволила, чтобы счастье той женщины так губительно подействовало на меня?

По окончании последнего заседания я вышла в вестибюль. Половина восьмого вечера. Нужно где-то поужинать. В гостинице был ресторан, но его зал мне показался несколько замызганным и тоскливым. Зачем мне сегодня дополнительная доза уныния? Я поднялась в свой номер, по пути проверив автоответчик (сообщений не было), схватила плащ (к вечеру похолодало) и спустилась на автостоянку к своей машине. Через двадцать минут я уже была в Кембридже. Мне повезло: я нашла парковочное место в переулке близ Гарвард-сквер. Я пошла в кафе, где, как мне помнилось, однажды ела лет двадцать назад, когда мы вместе с Дэном приехали сюда на выходные из Университета штата Мэн. Мы тогда оба учились на последнем курсе. Денег у нас не было, и мы только что приняли несколько важных решений относительно нашего совместного будущего, о которых я уже сожалела (поправка: я сожалела о них с самого начала). Тем не менее это был бесподобный денек в Кембридже в конце весны. Мы нашли дешевый отель близ Гарвардского университета (в ту пору такие еще были) и утро провели в Музее изящных искусств в Бостоне (мой выбор: в те дни там была большая выставка произведений Матисса), потом сидели на верхнем ярусе трибуны стадиона «Фенуэй-парк» и смотрели матч, в котором «Ред сокс» разгромили нью-йоркских «Янки» в десяти иннингах (выбор Дэна, хотя я тоже люблю бейсбол). Потом мы вернулись в Кембридж, пришли в это кафе напротив университета и заказали подрумяненные на гриле сэндвичи с сыром. Мы были одного возраста и поколения со всеми студентами, что толклись там, но оба чувствовали себя неловко в окружении всех этих представителей студенческой элиты, которым с их гарвардскими дипломами на руках будет куда проще влиться в мир взрослых. Потом один из студентов, сидевших в соседней кабинке, явно пьяный, из богатеньких, с комплексом вседозволенности, начал задирать официанта-латиноса, принимавшего у него заказ. Гарвардские дружки подзуживали парня. Официанту, было видно, неприятны эти издевки, оскорбительные насмешки над его ломаным английским. Мы с Дэном слушали в напряженном молчании. Но когда богатенький забияка начал говорить латиносу, чтобы тот «сел в первый же автобус до Тихуаны», Дэн неожиданно поднялся, подошел к их столику и велел парню не молоть вздор. Тот тоже встал и, возвышаясь над моим возлюбленным, попросил его не лезть не в свое дело. Дэн стоял на своем.

– Если не оставишь свои расистские штучки, – заявил он, – я вызову копов. А потом объясняй полиции – и гарвардской администрации, – почему тебе нравится третировать людей и острить насчет их происхождения.

Парень еще больше ощетинился.

– Думаешь, я боюсь деревенщины вроде тебя? – спросил он.

На что Дэн ответил:

– Да, думаю, боишься. Ты ничтожество и нарушаешь закон. Если я вызову полицию, тебя выпрут из университета… или твоему богатенькому папаше, чтобы тебя не вышвырнули, придется раскошелиться на новый научный центр в Гарварде…

– Пошел ты, – огрызнулся задиристый студент.

– Что ж, я предупредил. – Дэн развернулся, чтобы уйти.

Тут парень схватил Дэна за куртку, а его гарвардские приятели тотчас же повскакивали на ноги, чтобы удержать своего дружка, и быстро извинились.

– Ладно, – сказал Дэн. – Надеюсь, вы теперь успокоитесь.

Он снова сел на свое место в кабинке напротив меня. Я смотрела на него с восхищением.

– Ух ты, – прошептала я. – Вот это да.

Дэн лишь пожал плечами:

– Терпеть не могу хамов… а еще – «золотую молодежь».

Именно в то мгновение я и подумала, что в самом деле хочу выйти замуж за Дэна, – ибо как же не восторгаться человеком, который выступает против несправедливости и проявляет столь высокое благородство? В глубине души я по-прежнему сомневалась, что у нас с ним может быть совместное будущее, но другой внутренний голос после этого инцидента стал настойчиво твердить, что такие люди, как Дэн, большая редкость, что он порядочный, честный парень, который будет мне надежной опорой в жизни.

Вот так и куется будущее – случай в кафе, потребность в определенности в тот момент, когда все так мучительно неясно, и твоя судьба решена.

Я направилась в то кафе близ Гарвард-сквер. Все остальное в этом районе изменилось. Большой кинотеатр повторного фильма, что стоял на площади, давно снесли. Исчезли и многочисленные букинистические лавки, некогда являвшиеся неотъемлемой частью кембриджской жизни. Вместо них теперь стояли модные бутики, дорогие сетевые универмаги, косметические салоны, магазинчики, где торговали экзотическими сортами чая. С того времени сохранился лишь неистребимый «Гарвардский кооператив»[15]15
  «Гарвардский кооператив» (Harvard Coop) – крупнейший университетский книжный магазин в США.


[Закрыть], ну и, конечно, это кафе.

Я вошла в кафе. Было начало девятого. Самое спокойное время в кафе: ранние посетители уже поужинали, а студенты, проводившие вечер за разными занятиями, ввалятся гораздо позже. Официантка сказала, что я могу занять любую кабинку. По дороге в кафе я взяла из уличного красного ящика для бесплатной прессы номер «Бостон Финикс». Когда-то эта газета стоила один доллар. Я предпочла бы ее купить (а не брать бесплатно), в этом случае я могла бы считать, что финансирую небольшую часть контр культуры. По старой памяти я заказала подрумяненный на гриле сэндвич с сыром и молочно-шоколадный коктейль (я пообещала себе, что завтра целый час буду сжигать калории в тренажерном зале гостиницы во искупление своего обжорства). Потом, открыв «Финикс» сразу же на страницах рубрики, посвященной культуре и искусству, решила сходить на десятичасовой сеанс в кинотеатре «Брэттл». Он находился здесь же, на одноименной улице, и теперь являлся фактически единственным кинотеатром повторного фильма в Бостоне. Сегодня там показывали «Искателей». Когда я последний раз смотрела классический старый вестерн на большом экране? К тому же мне незачем мчаться назад в свой мрачный отель: первый семинар в десять утра, к этому времени я успею с час позаниматься в тренажерном зале, и…

Мне вдруг захотелось поговорить с Дэном, рассказать ему, где я сейчас. Я достала из сумки свой сотовый, нажала кнопку автоматического набора с пометкой «Дом». Он ответил со второго звонка.

– Ты не поверишь, где я сейчас сижу, – выпалила я.

Когда я сообщила мужу о своем местонахождении, он ответил глухо:

– Давно это было.

– Я прекрасно помню, как ты поставил на место тех гарвардских хлыщей.

– А я смутно.

– А я помню. Вот прямо сейчас оживают все подробности.

– Хочешь сказать, что тогда было более счастливое время?

Это он произнес не как вопрос, а как утверждение, причем так резко, что я немного опешила.

– Хочу сказать, – осторожно отвечала я, – что я просто вспомнила, какой восхитительный ты был…

– Когда совершил свой первый и последний «мужественный поступок»?

– Дэн…

– Если помнишь, в понедельник я выхожу на работу и мне вставать в четыре утра. А это значит, что я пытаюсь подстроиться под новый жесткий режим, стараюсь ложиться в восемь. Сейчас почти четверть десятого, своим звонком ты разбудила меня, поэтому я раздражен. Тебе не мешало бы подумать об этом, перед тем как позвонить. Так что с твоего позволения…

– Извини, что разбудила, – сказала я.

Он повесил трубку.

Едва я убрала свой мобильник, мне принесли подрумяненный на гриле сэндвич с сыром и молочный коктейль. А у меня вдруг исчез аппетит. Ну не пропадать же еде. Я съела сэндвич, выпила коктейль, расплатилась. Потом вышла на улицу и побрела к кинотеатру «Брэттл». У билетной кассы стояла горстка людей. Я купила билет и поднялась наверх. Жемчужина, а не кинотеатр: примерно триста мест, если считать с балконом, в помещении, похожем на бывшую маленькую часовню, переоборудованную в идеальный зрительный зал для просмотра старых фильмов. Кресла как в 1950-х. Экран натянут на всю маленькую сцену. Свет настолько яркий, что приходится щуриться, читая программу анонсируемых фильмов. В кинотеатре сидели человек десять зрителей. Едва свет начал гаснуть, в зал вбежал какой-то мужчина и бухнулся на сиденье в ряду передо мной. Вид у него был запыхавшийся, словно он и впрямь мчался сюда, чтобы успеть к началу фильма. Я мгновенно обратила внимание на его синий костюм, седеющие волосы, плащ песочного цвета – все это как-то выделялось на фоне преимущественно студенческой аудитории. Бизнесмен встал, чтобы снять плащ, и его взгляд упал на меня. Он улыбнулся и сказал:

– Привет! Не знал, что вы любите вестерны.

Это был страховой агент, с которым я познакомилась в гостинице. Страховой агент из Мэна. Ричард Коупленд.

Прежде чем я успела ответить – хотя я не знала, как реагировать на такое приветствие, – зал окутал мрак, и в то же мгновение ожил экран. Затем в течение двух часов я смотрела, как Джон Уэйн скачет по пустынным пространствам американского Запада и сражается с собственными демонами, пытаясь найти обратную дорогу к тому месту, которое он мог бы назвать своим домом.

Глава 4

Я редко плачу в кино. А сейчас плакала над вестерном, который смотрела впервые. В центре повествования – человек, который несет на себе бремя многих горестей, безудержной ярости и злобы на весь мир. Он годы тратит на то, чтобы разыскать свою юную племянницу, которую похитили апачи, когда она была ребенком. И вот наконец он находит ее. Теперь она – молодая женщина и одна из жен индейского вождя, убившего ее семью. Поначалу главный герой порывается ее убить, но глубокое чувство личной привязанности берет верх, он спасает ее, возвращает оставшимся в живых родственникам. Те встречают девушку с распростертыми объятиями, а человек, который вынес столько тягот, пока искал ее, смотрит, как она исчезает в их доме. Потом, когда дверь за ней закрывается, он поворачивается и уходит прочь, в бескрайние просторы американского Запада.

Именно во время этой финальной сцены я заметила, что из глаз моих текут слезы, и удивилась тому, что плачу. Не от того ли, что мне, как и герою Джона Уэйна в фильме, очень хочется домой? Но что такое этот «мой дом», по которому я тоскую? Может, просто некий идеализированный образ, не имеющий отношения к действительности? Неужели каждый из нас мечтает о доме, который ни в чем не похож на тот дом, что мы выстроили для себя?

Все эти мысли нахлынули на меня где-то на последней минуте фильма – равно как и слезы, в очередной раз навернувшиеся на глаза неожиданно и вогнавшие меня в состояние неловкости.

В зале зажегся свет, а я судорожно рылась в сумочке в поисках салфетки, чтобы вытереть глаза, – на тот случай, если страховой агент решит подойти ко мне и продолжить беседу. Вообще-то, я надеялась на более удобный для меня вариант: думала, может, он просто кивком пожелает мне спокойной ночи и пойдет своей дорогой.

Я промокнула глаза, поднялась с кресла – вместе с остальными десятью зрителями, сидевшими на нижних рядах, – и нарочно пошла к выходу на другой стороне, дабы не столкнуться с Ричардом Коуплендом. У выхода я обернулась и увидела, что он все еще сидит в своем кресле, погруженный в раздумья. Я тут же устыдилась того, что захотела сбежать от человека, который просто пытался быть со мной любезным в те несколько минут, что мы беседовали с ним, и был так же растроган фильмом, как и я сама. Поэтому, не отдавая себе отчета, я зачем-то топталась в фойе, пока он не вышел из зала. Вблизи я увидела, что его глаза покраснели от слез. И он тоже заметил, что я недавно плакала.

– Потрясающий фильм, – произнесла я.

– Я никогда не плачу в кино, – сказал он.

– Я тоже.

– Это заметно.

Я рассмеялась. Последовала неловкая пауза, поскольку никто из нас не знал, что еще можно сказать. Ричард Коупленд первым нарушил молчание:

– Болтаешь с парнем, стоя в очереди к стойке регистратора в гостинице, а потом вдруг оказываешься вместе с ним в одном кинотеатре.

– Поразительное совпадение.

– Я только что ужинал с одним своим клиентом, у него станкостроительная компания в Броктоне. Не очень интересный городок – мрачный такой, несимпатичный, – да и мужик тоже не очень интересный. Но он мой постоянный клиент вот уже одиннадцать лет – мы знаем друг друга со школы, вместе учились в Бате. Сам не понимаю, зачем вам все это говорю, надоедаю своими откровениями. Может, теперь не откажетесь выпить со мной по бокалу вина?

Я колебалась. Приглашение Коупленда меня несколько озадачило, хотя оно не было мне неприятно.

– Простите-простите, – извинился он, видя, что я не отвечаю. – Я понимаю…

– Здесь рядом есть что-нибудь приличное? Гостиничный бар как-то…

– Согласен-согласен. Там чертовски ужасно. Кажется, здесь рядом есть одно милое местечко.

И опять я заколебалась, глянула на часы.

– Послушайте, – сказал он, – если слишком поздно…

– Всего лишь едва за полночь. Но нам ведь утром в школу не идти, да?

– И то верно.

– Что ж, Ричард, ведите меня в то милое местечко.

– Вы запомнили, как меня зовут.

– Вы же дали мне свою визитку, мистер Коупленд.

– Надеюсь, это было не слишком дерзко с моей стороны.

– Я просто подумала, что вы пытаетесь продать мне какую-нибудь страховку.

– Не сегодня, Лора.

Я улыбнулась. Он улыбнулся в ответ.

– Вот и вы тоже запомнили мое имя.

– Причем без всякой визитки. Правда, у коммивояжеров хорошая память на имена.

– Значит, вы себя считаете коммивояжером?

– Увы, да.

– Мой дедушка держал скобяную лавку в Уотервилле. Так вот, он говорил, что каждый человек всегда что-то продает. Вы, по крайней мере, продаете людям что-то полезное.

– Вы слишком добры, – сказал он. – А я, наверно, отрываю вас от чего-то.

– Но я же сказала, что буду рада выпить с вами бокал вина.

– Уверены?

– Начну сомневаться, если спросите еще раз.

– Простите-простите. Плохая привычка.

– У каждого из нас есть плохие привычки, – заметила я.

Мы вышли из кинотеатра на улицу.

– Вы всегда так добры?

– Сегодня днем я не была с вами добра.

– А-а… это… Не думаю, что вы…

– Я вела себя как стерва. Прошу простить меня за это. И если вы скажете, что я не была стервой…

– Хорошо, вы вели себя, как стерва. Как заправская стерва. – Ричард произнес это с озорной улыбкой на губах.

Я тоже улыбнулась:

– Вот и хорошо! Теперь, когда мы со всем этим разобрались…

Кафе, в которое он меня привел, называлось «Касабланка» и во многом походило на заведение Хамфри Богарта в одноименном фильме. Бармены были в смокингах, официанты – в жандармской форме.

– Думаете, сегодня мы встретим здесь Петера Лорре[16]16
  Петер Лорре (1904–1064) – австрийский и американский актер театра и кино, режиссер, сценарист. В фильме «Касабланка» исполнил роль мелкого преступника Угарте.


[Закрыть]?

– Ну, поскольку его застрелили в третьей части…

– А вы неплохо знаете кино.

– Не то чтобы… хотя, как и всем, «Касабланка» мне нравится.

Метрдотель спросил нас, с какой целью мы пришли: поесть, выпить или справиться о разрешении на выезд из Касабланки.

– Только выпить, – ответил Ричард.

– Очень хорошо, месье, – сказал официант с французским прононсом в манере Питера Селлерса[17]17
  Селлерс, Питер (1925–1980) – британский актер. Наибольшую известность ему принес образ придурковатого инспектора Клузо в фильме Блейка Эдвардса «Розовая пантера» 1963 года и его продолжениях.


[Закрыть].

Едва нас усадили в кабинку – с навесом, как бедуинский шатер, – Ричард, закатив глаза, произнес:

– Простите. Если б я знал, что это тематический бар…

– Есть темы похуже «Касабланки». Слава богу, что вы меня не в «Хутерс»[18]18
  «Хутерс» (Hooters) – торговая марка двух американских частных ресторанных сетей: Hooters of America, Incorporated (базируется в Атланте) и Hooters, Incorporated (базируется в Клируотере). Само название ресторана в английском языке имеет двоякий смысл: с одной стороны, это сленговое название совы (отсюда и сова на логотипе), с другой – сленговое название женской груди (сиськи); также hooters созвучно с американским разговорным словом hooker (проститутка). Целевой клиентурой являются мужчины, поэтому основой имиджа является сексапильность официанток.


[Закрыть] привели.

– Не совсем в моем вкусе.

– Рада это слышать.

– Но если вы предпочитаете пойти куда-то еще…

– И лишить себя возможности вкусить очарования Марокко прямо в Кембридже?

– Я никогда не был в Северной Африке. И вообще нигде не был за пределами США и Канады.

– Я тоже. А в юности я всегда говорила себе, что буду много путешествовать, значительную часть своей жизни проведу в дороге.

– И я себе такое говорил.

– Вот сейчас смотришь на все это… Смешно. А помнится, когда мне было четырнадцать и я переживала обычные бзики переходного возраста – с мамой тогда отношения жутко разладились, – я ей заявила однажды, что вступаю во Французский Иностранный легион… Потому что я как-то посмотрела по телевизору один старый фильм с Лорелом и Харди, в котором они попадают в Иностранный легион…

– «Сыновья пустыни».

– А говорите, что ничего не знаете о кино.

– Лишь обрывки бесполезной информации, вроде этой.

– В общем, я поступила так, как поступают дети, разозлившись на своих родителей. Вытащила из шкафа сумку, подсчитала свои сбережения из карманных денег, накопленные за минувшие месяцы, подумала, на каком автобусе добраться до Нью-Йорка, прикинула, хватит ли мне на билет до того места, где тогда стоял Иностранный легион…

– Скорей всего, в Джибути, – сказал Ричард.

– А где это Джибути?

– Где-то в Сахаре.

– Откуда вам известно, что в то время Иностранный легион стоял в Сахаре?

– Прочел в одной статье в «Нэшнл джиографик». С детства подписывался на этот журнал. С него и начались мои мечты о путешествиях. Со всех тех любопытных статей с красочными иллюстрациями – о Гималаях, бразильских дождевых лесах, Внешних Гебридских островах.

– Излюбленные пустынные места дислокации французского Иностранного легиона?

Он снова улыбнулся, подтвердил:

– Точно. Оттуда я и знаю, где находится Джибути.

– По-вашему, фильм с Лорел и Харди снимался там? – спросила я.

– А знаете, вы сообразительны.

– Никогда не считала себя таковой.

– То есть вам никто не говорил, что вы умны?

– Ну, кто-нибудь из учителей, профессоров – от случая к случаю. А так…

– Вы – умная женщина.

– Теперь вы пытаетесь мне льстить.

– Вы не любите лесть? – спросил он.

– Конечно, мне нравится, когда мне льстят. Просто… думаю, я этого не заслуживаю.

– С чего так?

– Вам не кажется, что вы излишне любопытны?

Его плечи вдруг опустились, он снова стушевался, с виноватым видом отвел глаза. К своему огромному удивлению, я осознала, что меня это больше не раздражает. Скорее я ему сочувствовала – сочувствовала, потому что слишком хорошо понимала его состояние: я тоже испытывала смущение и неловкость от собственной роли в общей картине жизни.

– Простите-простите, – извинился Ричард Коупленд. – Ну вот, опять я сначала говорю, потом думаю.

– Вы опять занимаетесь самоуничижением…

– Беру пример с вас.

– Один ноль в вашу пользу.

– Я не пытался заработать очко.

– Знаю. И знаю, что порой мы критикуем других за то, чего не хватает нам самим.

– Я не воспринял ваши слова как критику.

– По-моему, я критиковала.

– Вы всегда так самокритичны… я это говорю, потому что сам такой.

– Я заметила. Но я не ответила на ваш вопрос, да?

Ричард улыбнулся мне. Я тоже ему улыбнулась – и одновременно с изумлением подумала, как удивительно легко общаться с этим человеком, мы словно вдохновляем друг друга на импровизации. К нам подошел официант. Мы оба заказали по бокалу красного вина. Мне понравилось, как Ричард повел себя: когда официант предложил ему на выбор «мерло», «каберне савиньон» или «пино нуар», он признался, что плохо разбирается в винах и готов последовать чужому совету.

– Легкое или крепленое красное? – уточнил официант.

– Что-нибудь среднее, – ответил Ричард.

– Тогда «пино нуар». Для дамы то же самое?

– Почему бы и нет? – согласилась я.

Официант удалился.

– Выходит, вы не боитесь признаться в том, что чего-то не знаете, – заметила я.

– Я много чего не знаю.

– Я тоже. Но большинство людей даже помыслить не могут о том, чтобы открыть кому-то этот маленький факт.

– Отец всегда говорил мне, что в жизни есть три важных слова: «Я не знаю».

– Он прав.

– Был прав. Его больше нет.

– Простите.

– Не извиняйтесь, – сказал Ричард. – Он был довольно сложный человек, мой отец. Из тех, кто всегда дает советы, которым сам никогда не следует. Например, никогда не признавался в том, что он чего-то не знает.

– Чем он занимался?

– Пятнадцать лет пробыл в морской пехоте. Дослужился до звания полковника. Потом женился, вернулся в Мэн – он родом из Бата, – завел семью. Открыл небольшую страховую компанию.

Последнюю фразу Ричард произнес тихо, не глядя на меня. По всему было видно, что ему неловко в этом признаваться.

– Понятно, – проронила я.

– Да. Я пошел по стопам отца, продолжил семейное дело.

– Большая у вас фирма?

– Только я и мой секретарь/бухгалтер… и это моя жена.

– Значит, у вас настоящее семейное предприятие.

– Вряд ли можно назвать предприятием фирму, в которой работают два человека, – сказал Ричард и снова отвел взгляд, явно не желая говорить на эту тему.

Поэтому я спросила, есть ли у него дети.

– Сын. Билли.

– Сколько ему лет?

– В следующем месяце исполнится двадцать шесть.

Значит, Ричарду где-то пятьдесят пять.

– И где он сейчас?

– В данный момент живет дома. У Билли сейчас период неопределенности.

По тому, как он это произнес, я поняла, что о сыне он тоже не хочет говорить.

– Один мой ребенок тоже живет дома.

Я видела, как он облегченно вздохнул, затем стал расспрашивать меня о моих детях и муже. Сказал, что ему известно про то, что полтора года назад в «ЛЛ Бин» произошло сокращение. Трое его приятелей были уволены примерно в то же время, что и Дэн. Но разве это не здорово, что компания вновь наняла моего мужа, тем более что сейчас так трудно найти работу? Давно я замужем? Двадцать один год? Ну, здесь он меня обошел: «Больше двадцати девяти». Разве это не здорово, что вы являетесь чуть ли не единственной супружеской парой в стране, которая, так сказать, выдержала проверку временем? Это такая редкость, принимая во внимание нынешний уровень разводов.