Текст книги "Погружение"

В этот день в отеле горело множество очагов. Буря колотилась в окна, за стеклами почти ничего не было видно. Сосны и дюны еще можно было различить, а вот море уже нет. Снег становился все гуще, засыпал следы на лужайке, превращая землю в доисторическую пустыню, какая невозможна в Африке. Свечи отражались в окнах, с обратной стороны стекла падали крупные снежинки, и в огонь подкладывали все больше поленьев. Все это было совершенно очаровательно.

Как хороша она была среди этой зимы. Он чувствовал, что должен занять какое-то место в ее жизни, хотя на дворе была уже суббота, а в среду он уезжал. Официант усадил их. Она почувствовала на руке легкое дуновение ветра от окна. Как чужое дыхание.

– После вас, профессор, – галантно сказал он.

– Откуда вы знаете? – повернулась она.

– Видел в книге регистрации. И каких наук вы профессор?

– Догадайтесь?

– Обязательно? – смутился он.

– Мне интересно.

– Музыка?

– Нет.

– Антропология?

– Продолжайте.

– Юриспруденция?

– Ошибка.

– Что же тогда?

– Математика. Я занимаюсь математикой в применении к изучению океанской жизни.

Она с интересом изучала его лицо. Он явно не имел никакого отношения к академическим кругам, и в нем не было ничего смешного. У него была квадратная челюсть и выдающиеся скулы с тонкими темными сосудиками. Чисто выбритое лицо казалось довольно властным. А когда он улыбался, то будто светился.

– Вы океанограф, – улыбнулся он.

Она уже размазывала масло по хлебу и в запале взмахнула тупым ножом.

– Нет такой науки океанографии. Просто разные науки занимаются изучением моря.

– Или подводного мира.

Странно, что он это сказал.

– Точно, – ответила она.

– А какой океан ваш?

– В смысле?

– Какой океан вы больше всего любите?

– А, это просто, – она указала на окно. – Вот этот. Атлантику.

– А почему?

– С научной точки зрения или вообще?

– Вообще, – осторожно сказал он. Он чувствовал, что его оценивают.

– Атлантика охватывает половину западного мира. Это океан работорговли и пароходов. Финикийцы звали его Морем рока. Тут течет Гольфстрим. Это разноцветный океан. Серый и зеленый. Тут есть колонии морских птиц. Ну а еще это огромная масса ледяной воды, в которой можно утопить довольно высокие горы.

– Насколько там глубоко?

– В среднем 3600 метров.

– Миссис Мемори!

– «Тридцать девять ступеней»?![10]10
  «Тридцать девять ступеней» – фильм Альфреда Хичкока, снятый в 1935 году. Одного из героев зовут мистер Мемори, по-английски «память».


[Закрыть]

– Ну я же сказал – миссис Мемори.

Она расхохоталась.

– А вы? Что вы делаете?

Он ответил сразу, не хотел мучить ее догадками:

– Я консультирую по вопросам водоснабжения в Африке.

– Как благородно.

– Консультирую британское правительство, – добавил он.

– Значит, вы живете в Африке?

– Да, в Найроби.

– И как, нравится?

Первое, чему он научился в разведке, – уводить разговор от своей работы. Он не рассказывал ей в подробностях свою легенду о работе инженером-гидротехником, а просто передал основные впечатления от Африки. Он описал ей сад в Мутгейге – висящие цветы, бассейн, миллионы муравьев, облепляющих древесные стволы после дождя, свою домработницу, повара и старого садовника. Подчеркнул, что живет один. Потом рассказал ей, как в сумерках катался на пони для поло по лесу Нгонг и видел высоко на дереве украденный двигатель, в котором, как в гнезде, сидела обезьяна. Пояснил, почему в этом лесу так много гиен.

– Жители трущоб Киберы не могут позволить себе гроб, поэтому они просто относят мертвых в лес и хоронят после краткой церемонии под пнем дерева мугома. И вот так, случайно, кормят гиен.

Он объяснял как можно подробнее, что изначально этот похоронный обычай пришел из племени луос, населявшего берега озера Виктория, но то, что гиенам достаются трупы бедняков, напоминает ритуал племени кикуйю, последний раз зафиксированный в 1970 году. Умирающего человека клали в травяной шалаш размером с гроб, с отверстиями на обоих концах – в одно заталкивали умирающего, из другого гиена потом вытаскивала свежую плоть.

– Время там сжимается. За пару столетий Кения прошла путь от первобытной бесписьменной страны до страны, куда приезжали арабские купцы и торговцы рабами, до белого пятна на карте, которое исследовали европейцы, а потом и до – ура! – колонии. А теперь это Республика Кения, страна, население которой удваивается каждое поколение.

Она казалась восхищенной.

– Значит, еще живы люди, которые помнят похороны с гиенами?

– Бабушку моего повара съели гиены.

– Нет!

Подбодренный этим комментарием, он продолжил, рассказав о том, что прошло всего одно поколение со смерти датской писательницы графини Бликсен – Карен Бликсен – в особняке на зеландском побережье, к северу от Копенгагена. Она воспринимала свою кофейную ферму на окраине Найроби как английское поместье восемнадцатого века. Там было множество лошадей, собак, слуг, львов – но никогда не было денег.

– Ночь в Найроби похожа на реку, – сказал он.

– В смысле?

– Она глубокая и коварная, как все африканские реки. В нее не заглянешь, нельзя понять, где крокодилы или течение. Но при этом она по-своему великолепна.

Она ничем не отвечала на его истории. Может быть, просто осторожничала. Она ничего не знала о разработке или консалтинге. Она была очень земной. Ну в том, что касалось денег. Или там случайного секса в туалете ночного клуба. Но не по-настоящему. Например, она никогда не общалась с бедными. Она была избалована, как и ее мать. Она инстинктивно стремилась к утонченности: в литературе, моде, кулинарии – во всем. Недостаточно изящное в принципе не заслуживало ее внимания. Разве бедность может быть утонченной? Пожалуй, нет. Во время визитов в Австралию она предпочитала проводить время в галереях. Пляж Мэнли был для нее грубоват. Она была на острове Флиндерс, названном в честь ее предка по отцовской линии. Как ни настаивал отец, она ни разу не съездила к аборигенам и вообще не проявляла никакого интереса к автохтонной культуре Австралии. Разве что использовала ее мотивы для украшений. Ее предки были рабами, но при этом она испытывала предубеждение против Африки – там ведь нет ни одного научно-исследовательского института.

Она была в Африке один раз, не считая поездки в Кейптаун, – исследовала судно, стоящее на якоре у берегов Сенегала. Плывя вдоль берега, они волновались в предвкушении, но деревня, куда они приехали, ей не понравилась. Ее окружили женщины и попросили говорить от их имени. Они ее узнали. Ей показалось, что ее разоблачили. Дело было не в цвете кожи, он не имеет никакого значения. Просто внезапное чувство общности, какой-то сельской безыскусности, которая мешала ее образу ученого из столицы.

Это вовсе не значит, что она была неженкой. Наоборот, физически и эмоционально она была очень крепкой. Доброй. Твердой. Не колеблющейся. Она предпочитала, чтобы ее считали ученым. Она знала разницу куда больше различия между богатыми и бедными в Найроби, которую описывал Джеймс, гораздо сильнее контраста между залитым светом зеркальным залом и снегом на улице. Что же это было? Разница между жизнью на поверхности и жизнью в хадальной зоне, которую она изучала; между светом и тьмой, воздухом и водой, дыханием и утоплением. Ей хотелось даже сказать, что это разница между спасенным и проклятым, но это было все-таки не так.

Когда они разговорились, она стала рассказывать об отеле «Атлантик». Сказала, что приезжает сюда уже несколько лет.

– Я даже знаю, почему в меню есть австрийское рагу.

– А что это?

– Крестьянское блюдо из свиной лопатки, колбасы и фасоли.

Она пересказала историю, которую слышала от управляющего: испанский дворянин, придворный Альфонсо XIII, останавливался здесь перед Первой мировой. Он пригласил русского гостя поиграть в шахматы фигурами в рост человека. Они стояли на балконах по обе стороны лужайки и командовали фигурами – горничными, полевыми рабочими и деревенскими детьми, наряженными соответствующим образом и часами стоявшими на своих клетках. Дело было осенью. Холодной. Испанец играл белыми, а русский черными. Они сделали большие ставки как на победу, так и на конкретные ситуации: например, конь, взявший ладью, оценивался в автомобиль. Фигуры поили сидром. Разумеется, к вечеру ладьи подрались и бегали друг за другом, разбрасывая пешки. Слону пришлось вмешаться. Игра продолжалась до самой ночи. Взятым фигурам выдавали по несколько франков и по миске австрийского рагу, чтобы согреться. За счет испанца.

Он ел фазана, а она морской язык. Они продолжали смотреть друг на друга. Ветер утих, и в густом тумане валил снег. Как будто под водой. Где-то там, в белом поле, за оградой, ковыляла овца. Зимний вечер Старого Света, старой Европы, ничего не значащей для Дэнни и Джеймса. Расколотые поленья клали в огонь прямо в коре, смола пузырилась; они воображали волков в лесу, тропинки к дальней деревне и церкви. Каждый вздох приближал их к Рождеству, и все повторялось: Благовестие пастухам, солома в яслях, запах животных, мычание, яркая звезда. Вино лилось в хрустальные бокалы. Квадратные столы стояли углом. Сверху они походили на игральные кости. Тарелки были точками на гранях. Гости за другими столами рассказывали свои истории, иногда взблескивали ножи или звенели стаканы, но они оставались где-то вдали; она пробегала их глазами, как гипертекст.

Она видела его по-настоящему. Она была возбуждена, хотя что-то здесь было не так. Сидящий напротив мужчина, по-мальчишески вгрызшийся в десерт, скрывал еще какую-то историю. Она не знала, что именно, у нее было слишком мало информации. Разве что он как-то сломал руку, а на носу и ухе у него были шрамы. Какая-то часть его оставалась закрытой. Это было видно по глазам. Мир здорово его истерзал.

Они взяли кофе в баре. Кто-то кидал евро в древний музыкальный автомат с изображением Джонни Холлидея.

У них не было выбора. Когда я влюбился в тебя, я верил, что это навсегда.

Она закатила глаза.

– Даже если так, – он поднял чашку.

Она смотрела на него. Зрачки у него расширились, и глаза стали темнее. Она была уже слегка пьяна.

Они расстались у подножия лестницы. Она пошла наверх, а он на улицу, где не было ни верха, ни низа. Только кружился снег.

Он не видел, куда идет. Слышал овцу. Думал, что подошел к забору, но, сделав несколько шагов, опять пришел к отелю. Видна была только вывеска над дверью, где название отеля было выложено лампочками, и зеленые фигурки русалок на темно-зеленой плитке высочайшего качества, явно украденной из персидской мечети.

И вдруг он почувствовал шквал противоречивых эмоций. Как будто резко остановился поезд, и багаж попадал на пол. Он вызвал лифт. Закрыл решетчатую дверь и нажал кнопку. Лифт из розового дерева был немногим больше гроба. Он старался не замечать подъема. Сел в номере и стал смотреть в окно, только иногда переводя взгляд с ровной белизны на свисающие сосульки. Он не стал закрывать занавески, а горничной, пришедшей стелить постель, позволил только включить лампу и принести ему бутылку воды и чашку горячего шоколада.

* * *

Вечером она работала. Алкоголь слегка одурманил ее. И он тоже. Математика похожа на игру на пианино. Нужна практика, чтобы играть бегло и мягко; рано или поздно жесткая дисциплина становится удовольствием.

Она включила телевизор и посмотрела теннисный матч в Альберт-холле в Лондоне. Акустика там была такая, что подача походила на взрыв.

* * *

Его потянули за запястья и заставили встать. Ноги дрожали.

– Я обосрался, – сказал он.

Сфинктер расслабился, и мокрая дрянь потекла по ногам.

В Сомали кричали. Его били по лицу и по затылку, топили в морской воде. Вытащили на улицу, где он чуть не ослеп и не мог посмотреть наверх. Песок, усыпанный колючками, ослиным навозом и пальмовыми листьями, горел. По обеим сторонам улицы стояли глинобитные лачуги. Он слышал играющих детей. Почувствовал, что какая-то женщина остановилась, когда он прошел мимо. Его тошнило. Кружилась голова. Он попытался сфокусировать взгляд на ногах впереди идущего. Красные шлепанцы. «Красные», – говорил он себе. Мозолистая пятка поднимается, ударяет в песок и поднимается снова.

Они вышли на открытое место. Порывами налетал ветер, крабы прятались в песок. Он наконец-то поднял голову и увидел прибой, бьющийся о риф, и огромное оранжевое солнце над Атлантическим океаном. Боевики опустились на колени и обратились лицом к Мекке.

Через несколько минут один из них встал.

– Сейчас мы тебя убьем, – равнодушно сказал он.

Они толкнули его к морю. Они застрелят его в воде. Тогда не понадобится саван. Когда тело обмякнет, они выкинут его на кладбище для неверных. С какой молитвой? С какой чертовой молитвой? Боевики были молоденькие и худые, но он был слишком слаб, чтобы драться. Белый человек в районе Сомали, который контролируют джихадисты. Даже если он проломит им головы, сломает шеи и возьмет ружье, ему некуда будет бежать. Он выпрямился и приготовился к смерти.

Что может сделать человек? У природы свои законы, с ней невозможно договориться. Глупо желать себе бессмертия – так же глупо, как ожидать, что в мае созреют яблоки, а в октябре листья прирастут к деревьям. Тяжелая болезнь, по крайней мере, даст шанс попрощаться с семьей, друзьями и знакомыми. А насильственная смерть – это что-то совсем другое. Это как водоворот. Вода закручивается и уходит вниз, небо исчезает, и не остается времени позвонить по телефону или выйти на поклон.

Он хотел разложить свои воспоминания на песке, как фотографии, оставить сообщение миру и усвоить его урок. Но вместо этого его вертело в водовороте, он тонул, вельбот раскалывался в щепки, и вода оказывалась ледяной. Тонущие могут уцепиться за что-то и остаться в живых только в сказках. Он вспомнил «Отче наш».

Его толкнули на глубину. Вода доходила почти до пояса. Смотри, как грязь поднимается наверх от твоих ног, сказал он себе и вдруг как будто увидел себя со стороны, его несло по волнам, на нем был цилиндр, китобой, выброшенный за борт, идущий ко дну, угорь, вьющийся в животе, там, где были кишки, а где-то там вдалеке китобойное судно тонет, как корабль работорговцев, о котором рассказывала Дэнни, ну разве что к его мачте не прибит ястреб; и голос архангела затихает… да будет воля Твоя, яко на небеси, так и на земли…

Они убрали руки. Он посмотрел на море. Подводные лодки держались на мелководье. Многого, очень многого он не мог даже вообразить. Например, смерть. Или океан. Но это даже успокаивало. Земля – это на самом деле океан. Дэнни научила его по-другому смотреть на жизнь. Он, состоящий в основном из соляного раствора, студень с тонкими косточками, все равно был чужаком для этой земли, большую часть которой покрывала соленая вода. Он посмотрел вверх и увидел чайку, взмахивающую крыльями. У него не осталось никаких сил. Он ненавидел их и стыдился сам себя.

– Аллах акбар!

Выстрел. Он упал в море. Пули ушли в небо. Он стоял в воде на коленях. Он рванулся вперед. Закричал. Сорвал с себя грязный кикои[11]11
  Восточноафриканская традиционная мужская и женская одежда, представляющая собой полосу цветной хлопчатобумажной ткани, которая обертывается вокруг пояса (или середины груди – у женщин) и прикрывает нижнюю часть тела до щиколоток, наподобие длинной юбки.


[Закрыть] и попытался вымыться. Боевики зашевелились, увидев его слезы. Один из них подошел сзади и снял с себя платок. Обернул вокруг него, чтобы не вытаскивать обратно на землю голым.

* * *

Она была жаворонком, а он наоборот.

Телефон зазвонил еще до рассвета. Он выругался.

– Да! Кто это?

– Я собираюсь пойти выкупаться, присоединишься ко мне?

– В такое время? В снегопад? – Он сел. – Ну ладно. Только в воду не полезу.

– Жду тебя внизу, – весело сказала она и положила трубку.

Занимался рассвет, и день обещал быть ясным. Лед засыпало снегом. Снег налипал на ботинки. В лесу охотились на кабана; оттуда, со стороны церкви и деревни, доносились выстрелы. Ветви сосен оторочила соль, ягоды остролиста горели кроваво-красным. На пляже снег съеживался от морской пены и от длинных волн, разбивающихся о песок. Он нес полотенца и запасной свитер и не был уверен, что она правда зайдет в воду. Он не знал, что она путешествует в прямо противоположном ему направлении, что обычно ей приходится забираться ближе к инуитам и дальше от Кариб.

Песок казался твердым, а следы ног мгновенно заполнялись водой.

– Отличное место, чтобы жить с собакой. Здесь ей будет где побегать.

– Не люблю собак, – ответила она.

У него упало сердце. Она была груба. Что он вообще делает на пляже в такое время?

Когда он был ребенком, священник-ирландец говорил ему: «Джеймс, эгоистичный человек никогда не будет доволен».

Он хотел жить в деревне. В коттедже. Разбить сад. Завести гончих и лошадей. Может быть, он притворялся перед собой, пытаясь как-то справиться со своей работой. Что ему нужно на самом деле?

Она увидела, что он приуныл. Для шпиона он слишком плохо умел скрывать свои чувства.

– Эй, успокойся. Я могу научиться любить собаку. Одну.

Он улыбнулся. Он чувствовал, что им нужно держаться друг друга – иначе жизнь их разведет, и они больше не встретятся. Они стояли и смотрели на океанский залив, простирающийся полумесяцем.

– Давай, вперед! – сказала она, неожиданно подняла руку и погладила его по щеке.

Она двигалась быстро, без малейшего смущения. Стянула высокие сапоги и носки, походные штаны на флисовой подкладке. Под ними оказались светлые плавки с темной каймой. Бедра у нее были широкие и от холодного воздуха сразу покрылись гусиной кожей. Она сняла куртку, шарф и шерстяную шапку. Избавилась от кашемирового свитера и осталась почти голой. И сразу же бросилась в море. Волна сомкнулась у нее над головой. Она не вскрикнула, хотя он этого и ожидал. Легла на воду и растянулась. сжав кулаки. Как будто держалась за воду. А потом она поплыла вперед кролем. Плавала она прекрасно, лучше него. Проплыв вдоль берега, она встала и выбежала на землю, по камешкам и ракушкам. Большие темные соски сморщились от холода. У нее был круглый животик, как у молодой девочки, а широкие плечи под зимним солнцем вдруг сверкнули, как драгоценный камень. Сняв плавки, она вытерла грудь одним полотенцем, пока он вытирал другим ее ноги и бедра. Мокрые волосы спадали на лицо. Оделась она так же быстро, как и разделась, но говорить пока не могла, восстанавливала дыхание. Они быстро пошли в сторону отеля.

Он поднялся вместе с ней в ее номер – иначе быть не могло. Она налила ванну. Он включил телевизор. Когда ванна наполнилась и он услышал, как она погружается в воду, он отвлекся. И через пару минут, как планета, ведомая притяжением, разделся и прошел в ванную. Опустился в ванну вместе с ней, так что вода забрызгала кафель. Она обняла его, и они долго лежали рядом, а потом встали, и он любил ее над раковиной. Она оттолкнула его, взяла в руку его член и провела им по своему животу, а потом по груди, медленно опускаясь.

Настал тот незабываемый момент, который настает всегда. Она боялась этого. Слишком часто она разочаровывалась. Она трахалась и сразу же понимала, что это просто секс. Она снова становилась собой, Флиндерс, ученым. Но между ними не возникло разлома, который заставил бы их выйти из ванной по отдельности. Плитка на полу оказалась твердой и прочной, и дальше была только нежность.

Они дремали в постели, взявшись за руки. Потом она нашла в сумке презерватив и надела его тем же движением, каким снимала свитер на пляже, и они снова занимались любовью, на этот раз медленно. И это было гораздо более впечатляюще. Как будто они привели друг друга туда, где тело исчезает и могут родиться настоящие чувства.

Было утро рождественской недели, и за окном, должно быть, стоял абсолютный ноль, когда все замедляется и замерзает суператомами. Он не знал, стоит ли написать письмо в Сомали. Она отложила работу. Они заказали сладкую, жирную овсянку, сок и кофе. Горел огонь, в номере делали уборку. Этот короткий день они провели вместе, свернувшись на синем, вышитом серебром диване. Смотрели «Лестницу в небо» с Дэвидом Нивеном в главной роли. Командир эскадрильи Питер Картер, падая в горящем «Ланкастере Авро» в Ла-Манш, изливает душу Джун, американской радистке: «Но за моей спиной, я слышу, мчится Крылатая мгновений колесница; А перед нами – мрак небытия, Пустынные, печальные края. Энди Марвелл, правда чудесно? Как вас зовут?»

Картер выпрыгивает из бомбардировщика без парашюта, ища смерти. В следующей сцене он вылезает из моря и идет по дюнам. Может быть, по тем, которые здесь, за окном. По ошибке ангелов, которые не могут его найти в густом тумане, Картер таинственным образом выживает, в системе «Техниколор», первом техниколоре в британском кино, таком невероятно насыщенном, что диван, на котором они сидели, как будто выцвел, а небо за окном, которое было ярким, безоблачным, с оранжевыми завитками, стало цвета жидкой овсянки.

* * *

В романе Фрэнсиса Бэкона «Новая Атлантида» есть описание домов будущего:

«Есть у нас дома света, где производятся опыты со всякого рода светом и излучением и со всевозможными цветами и где из тел бесцветных и прозрачных мы извлекаем различные цвета (не в виде радуги, как мы это видим в драгоценных камнях и призмах, но по отдельности). Мы умеем также усиливать свет, который передаем на большие расстояния, и можем делать его столь ярким, что при нем становятся различимы мельчайшие точки и линии. Здесь же производим мы опыты с окрашиванием света, со всевозможными обманами зрения в отношении формы, величины, движения и цвета, со всякого рода теневыми изображениями.

Мы открыли также различные, еще не известные вам, способы получать свет из различных тел. Мы нашли способы видеть предметы на большом расстоянии, как, например, на небе и в отдаленных местах; близкие предметы мы умеем представить отдаленными, а отдаленные – близкими и можем искусственно создавать впечатление любого расстояния. Есть у нас зрительные приборы, значительно превосходящие ваши очки и подзорные трубы. Есть стекла и приборы, позволяющие отчетливо рассмотреть мельчайшие предметы – как, например, форму и окраску мошек, червей, зерен или изъяны в драгоценных камнях, которые иначе не удалось бы обнаружить, и найти в крови и моче вещества, также невидимые иным способом».

* * *

Широко известно, что Усама бен Ладен родился в богатой семье из Саудовской Аравии. Гораздо меньше известно, что богатство его семьи лежит в западных банках, вопреки закону пророка. Если бы он родился бедняком, все могло бы быть совсем по-другому. Или если бы он родился в богатой семье в другой стране. Если бы он был сыном итальянского промышленника, например, он бы удовлетворил свои религиозные чувства, вступив в монашеский орден Даниэля Комбони, девизом которого служила фраза «Африка или смерть!».

Для этого альтернативного Усамы, монсеньера Джакомо Ладини, было бы невозможно настолько позабыть о святости жизни.

* * *

Он лежал у канавы и видел невероятно реальный сон. Великопостный карнавал. За плывущей фигурой Христа идет толпа танцующей молодежи. Играет техно. Улица узкая, и людей вжимает в стены древних зданий. Кричат по-немецки и по-французски. Должно быть, это Базель, город аптекарей. Христос совершает рукой движение, такое же, как флагелланты, которые ходили по городам долины Рейна во времена эпидемии «черной смерти» и говорили: «Я вор, я лжец, я изменник». Только Его движение рукой не признание: Христос и толпа снова и снова утверждают движением руки тысячелетия любви и мира.

Лица в толпе разные. Всеми движет общая радость, а потом раздается хлопок пояса самоубийцы, дуновение воздуха и взрыв – и карнавальную платформу, Христа и многих из толпы разрывает в клочья.

* * *

С пляжа его притащили в беленую мечеть, отделенную от моря стеной из кораллов и базальта. Мечеть была старая: первых мусульман Кисмайо хоронили в ее внутреннем дворе. Оконные рамы и двери из мангового дерева были покрыты изысканной резьбой.

Его бросили на цементный пол в почерневшей от дыма задней комнате. Его тошнило. Звенело в ушах. Гора мобильных телефонов на ковре вибрировала, поднимая частички ладана и засохшего дерьма, видимые в луче света, падающем из окон, забранных решеткой, но не застекленных. Перед глазами все плыло. Когда фонарь осветил комнату ярче, командир и боевики показались ему сошедшими с голландского портрета.

Командир сидел на ковре, скрестив ноги. Он узнал его: Юсуф Мохаммед аль-Афгани, глава Аль-Каиды в Сомали. Слишком коренастый для сомалийца, но наделенный типичным для них тщеславием. Волосы завиты и блестят, как у джазового певца, короткая борода напомажена и выкрашена хной в цвет имбиря.

Волосы – вот что отличало пакистанцев, сидевших по обе стороны от Юсуфа. Курчавые, перепутанные, как каракуль, они покрывали их лица и плечи, руки и даже тыльные стороны ладоней и жирно поблескивали под намотанными на голову платками.

Он насчитал в комнате около дюжины человек – в основном сомалийских мальчиков с очень белыми зубами. Автоматы Калашникова и гранатометы стояли у стены, у другой были свалены мешки с ладаном. Кто-то сидел на ящике с патронами. Над дверью висели дешевые китайские часы с изображением мечети Аль-Харам, что в Мекке.

За спиной Юсуфа висела оправленная в рамку страница из Корана, вырезка из газеты с портретом Усамы бен Ладена и постер французского футболиста Тьерри Анри в форме «Арсенала». Крысиный помет. Мусор. В центре комнаты на невысоком чадящем костерке стоял чайник, а рядом с ним – миски, горшок с дымящимся рисом, нут, сладости и изюм, привезенный на лодке из Карачи. Настоящая барсучья нора: маленькая, зловонная и опасная. Кисть голландского живописца покрыла лица глубокими тенями.

Нервный юный араб, который стоял над ним на пляже, который разрядил автомат в воздух и прикрыл его своим платком, тяжело дышал и кормил его изюмом, по одной штучке: здесь был Саиф. Редкозубый Саиф, известный также как Хайдар, лев, террорист-самоубийца, который сделал все, что от него требовалось. Жилет не взорвался, поэтому он остался между жизнью и смертью, мученик за веру, все еще бродящий меж ними.

Улыбка Саифа сбивала с толку. Он казался целеустремленным, постоянно ожидающим взрыва, склонным к жестокости и странным поступкам. Он припомнил сцены из «Розовой пантеры»: налить сладкого чаю бедняку, перерезать горло студенту в Джидде и без сожаления швырнуть гранату в видеосалон в Могадишо, обрекая на смерть всех, кто осмелился смотреть болливудский фильм.

Юсуф поднимал телефоны по одному и писал приказы. Закончив, он пальцами загреб в рот рис и запил его чаем. Он ел в тишине. Встав, он переступал через ноги своих людей очень осторожно. Остановившись рядом с Джеймсом, он вслух прочитал надпись на футболке англичанина и вышел наружу, в звездную ночь.

С моря дул ветер. Двор мечети заносило песком. Юсуф омыл руки и ноги и вошел в мечеть, взяв с собой лампу. Он преклонил колени за колонной и стал молиться. Джихад нелегок. Его люди сражаются с эфиопскими солдатами, миротворцами Африканского союза из Уганды и Бурунди, с войсками переходного правительства Сомали и их союзниками. Один раз в Могадишо эфиопы стреляли фосфорными зарядами с начинкой из нефти, вроде напалма, которые жгли хижины и впивались в плоть, долго потом дымившую. В другой раз им пришлось соскребать с пола юношу, подорвавшегося на мине, и готовить его к похоронам. Юсуф использовал иракские методы, прятался среди бедных, используя их как приманку, расставлял импровизированные взрывные устройства в магазинах и тренировал бригады самоубийц для нападения на этих новоявленных крестоносцев.

* * *

В тот день, когда они впервые любили друг друга, она рассказывала ему о своей работе. Они сидели за столом в ее номере. Бумаги и фотографии были свалены в кучу на другом конце стола, карточки беспорядочно рассыпались. В центре стояла стеклянная пепельница. Она вытащила из бумаг фотографию корабля, сделанную с воздуха. Так она меняла тему.

– Исследовательское судно «Кнорр». Порт приписки: Вудсхол, Массачусетс. На борту все инструменты, которые могут понадобиться океанологам. Во время длинных экспедиций на борту бывают и водолазы.

Фотография изображала лето в Северном Ледовитом океане. По воде плавали куски льда. Палуба была поделена на прямоугольники, а на корме выстроили ангар. По сравнению со следами китовых зубов, с плавными изгибами китобойных судов, изображения которых висели у него дома, это судно показалось ему каким-то промышленным. Но что он понимал? Он всего лишь десантник, который стал шпионом.

– Я придерживаюсь французского взгляда на науку, – сказала она. – Это очень романтично. Не пойми меня неправильно, я довольно рациональный человек. Просто мне приходится воздерживаться от фразочек вроде «исследование – это охота, а открытие – это дичь», – она закурила еще одну сигарету. – В любом случае я никогда не работала во Франции. Взявшись за докторат, я жила между Цюрихом и итальянским городком Специя. Знаешь такой?

– Нет.

– Местные зовут его Спеца. Там недалеко живут мои родители, очень удобно. Это военно-морская база Италии в Лигурийском море. Почтамт украшен симпатичной фреской Энрико Прамполини, а в гавани на глубине нескольких метров затонула статуя Христа. Ее не видно, но я всегда чувствовала, как он стоит там внизу, подняв руки, – она подняла руки над головой, – благословляя проходящие сверху корабли.

Лигурийское море – один из самых глубоких районов Средиземноморья. Примерно так, – карандашом она нарисовала яму на линии, представляющей морское дно. – Глубина доходит до 2850 метров. Подводный мир в двух шагах от Ривьеры. Невероятно. Я работала в Спеце над проектом НАТО по защите клюворылых дельфинов в Лигурийском море. Им понадобился математик, чтобы вычислить, как звук распространяется в подводных каньонах. Они хотели определить, где плавают клюворылы, и не вредят ли им гидролокаторы. В заливе Поэтов водятся дельфины и финвалы, черные дельфины, а иногда даже кашалоты. Эти живут подальше. Но я занималась только клюворылами. Это крупнозубые дельфины, – она набросала одного на бумаге. Преподаватель, сразу видно, – семь метров в длину от короткого клюва до хвостового плавника. Они очень стеснительные, и их трудно найти. Живут до восьмидесяти лет.

На рисунке был обычный дельфин.

– Они любят играть?

– Не сказала бы, – ответила она, подумав. – Их вообще трудно понять. Поначалу мне казалось, что они не выросли и ведут себя как дети, но, чем больше мы их изучали, тем таинственнее они становились. Самое интересное – это глубина, на которую они ныряют. На такое не способно ни одно другое существо в мире. Они остаются под водой по часу, уходят на глубину в две тысячи метров и охотятся там на кальмаров с помощью ультразвука.

– Выпьешь?

– Нет, спасибо.

Он налил себе виски.

– Мне понравилось, как они выглядят. Они хорошенькие. С белыми пятнами под подбородком и тяжелыми веками. А работа была неинтересная, я устала от нее, и к концу дельфины с китами интересовали меня не больше, чем куропатки или там собаки с тремя ногами. Клюворылы – это К-вид. Они медленно взрослеют, в океане нет опасных для них хищников, у них большой мозг, длинная беременность и низкий коэффициент рождаемости. Если бы я была инженером, как ты, меня бы, наверное, заинтересовало, как они все одновременно собираются, чтобы смотреть на нефть, практически секунда в секунду, – она постучала по циферблату. – Если бы я была биологом, мне точно было бы интересно, почему они не заплывают в реки, впадающие в Лигурийское море, – их почки не способны справиться с бактериями, живущими в пресной воде. Я бы восхищалась их умом. А вместо всего этого я сидела в лодке, и ее качало… лодки всегда качает… сначала на несколько фатомов, потом глубже… знаешь, как звучит голос кита под водой?