Текст книги "И бегемоты сварились в своих бассейнах"

В баре все покатывались со смеху, но Джимми выполнять заказ не спешил. Думаю, он с удовольствием подсунул бы этим ублюдкам порцию слабительного.

Через четверть часа тип в сером пиджаке заявляется снова, уже с полицейским. Агенты в штатском сидели все там же, но он их не узнал, только повторял снова и снова, что в этом баре его избили.

Я заметил, как один из них сделал полицейскому знак. Тот обернулся к избитому.

– Что вы от меня хотите, мистер? Вы же сами говорите, что его здесь нет. Это точно то самое место?

– Да, я абсолютно уверен, – настаивает тот, – и если вы не примете меры, я найду, к кому обратиться.

Держится уверенно, с достоинством, хоть и получил хорошую трепку. Физиономия вся распухла, а он стоит и курит, словно не замечает.

– Ну и что мне делать? – повторяет полицейский. – Вы слегка перебрали, мистер, идите-ка домой, а обо всем этом забудьте.

Тот послушал, послушал, повернулся и вышел.

Из квартиры наверху спустился хозяин, и агенты принялись рассказывать ему, что случилось. Он покачал головой.

– Вы, ребята, лучше ступайте отсюда, этот тип может устроить нам неприятности.

Они ушли, обеспокоенно переглядываясь.

Вскоре мужик в шляпе явился опять, и с ним пять человек в штатском. Записали номер лицензии заведения, поговорили с хозяином и ушли. После этого поток клиентов совсем иссяк.

Перед самым закрытием мимо проходила компания матросов, один из них сказал:

– Давайте зайдем и устроим драку.

Хозяин так и подпрыгнул.

– Э, нет! – Подскочил к двери и захлопнул ее прямо у них перед носом.

Когда мы с Джимми вымыли стойку и уходили, матросы вовсю мутузили друг друга. Один лежал, раскинув руки, на тротуаре.

– Нет, ты только погляди! – сплюнул Джимми, и мы пошли к Седьмой авеню.

Он все переживал за того мужика, которого избили фараоны.

– Я много где побывал, – ворчал он, – и чем только не занимался, но все равно не понимаю, как можно видеть такое и посмеиваться. Вот кретины, посмотрел бы я, как они веселятся на его месте! Будь я хозяином бара, сказал бы им: «Парни, зря вы это. Здесь вокруг полным-полно переулков, там и развлекайтесь». А вдобавок ко всему они ушли и ни цента на стойке не оставили. Приличный человек непременно сказал бы: «Джимми, вот тебе доллар».

4
Майк Райко

В понедельник я весь день слонялся по квартире. Фил отправился по инстанциям оформлять документы и обещал заглянуть на обратном пути. Я принял душ, наведался в холодильник, посидел на пожарной лестнице с кошкой на коленях, а потом развалился в кресле и стал думать, как было бы здорово, если бы у Фила все получилось. Мы бы завтра же с самого утра заявились в профсоюз моряков торгового флота и нанялись на корабль.

Барбара Беннингтон сидела с Джейни. Она частенько забегала между занятиями в своем институте социальных исследований и иногда оставалась ночевать, чтобы не тащиться на Лонг-Айленд в Манхассет, особенно если утром занятия начинались рано. В общем, квартира номер тридцать два стала для них с Филом постоянным местом свиданий, да и остальные наши друзья вечно там ошивались. Джейни старалась, как могла, поддерживать чистоту и порядок, но когда квартира превращается в проходной двор, это почти невозможно. На полу вечно разбросаны книги, одежда, подушки, бутылки и прочее барахло – кошка чувствует себя там как в джунглях.

Барбара – девушка, как говорится, с запросами. Длинные черные волосы, белоснежная кожа, печальные темные глаза. Она немного похожа на актрису Хеди Ламарр и знает об этом – когда разговариваешь с ней, то и дело напускает на себя этакий мечтательный отстраненный вид. Короче, с Джейни у них мало общего, разве что мужчины, ведь мы с Филом близкие друзья.

Джейни тоже из хорошей семьи, но в ней больше непринужденности Среднего Запада. Это высокая стройная блондинка с мужской походкой, которая ругается как мужик и пьет как мужик. Кокетство Барбары заметно действует ей на нервы.

Они сидели в гостиной и обсуждали платья или что-то там еще, а я взял на кухне стакан с присохшим на дне тараканом и стал отмывать, чтобы попить молока, и тут пришел Фил. Я вышел из кухни с молоком и ливерной колбасой на куске хлеба и спросил, как дела.

– Все готово! – объявил он.

Опустив на пол синий матросский мешок с одеждой и книгами, Фил гордо показал новенькие документы: пропуск береговой охраны, разрешение военно-морской администрации и билет члена профсоюза. Я спросил, откуда у него деньги на профсоюз, – оказалось, что дядюшка отстегнул, да еще и благословил.

– Отлично, – говорю, – завтра первым делом с утра идем и регистрируемся.

Он плюхнулся на диван рядом с Барбарой и показал ей бумаги.

– Честно говоря, я не думала, что ты и в самом деле решишься, – вздохнула она.

– Бедняжка Бабси, – ухмыльнулся Фил, целуя ее. – Кто теперь вольет рюмочку перно в твое нежное горлышко?

– Вот все вы так, – вскинулась Джейни. – Бросаете нас и думаете, мы будем сидеть и ждать сложа руки. По-вашему, все женщины – дуры?

Фил приосанился.

– Вы должны хранить верность парням, ушедшим в дальние края.

– Вот как? – фыркнула она, бросив в мою сторону иронический взгляд.

Я включил радио и растянулся на полу, подложив под голову подушку.

– Я съезжаю из Вашингтон-холла, – сказал Фил. – Можно перекантоваться здесь до отплытия?

Джейни пожала плечами.

– Мне все равно.

Фил встал и засунул мешок за диван.

Тут вошел Джеймс Кэткарт и бросил на стул свои книги. Шестнадцатилетний первокурсник, высокий и неуклюжий, он вечно цитирует диалоги Ноэля Коуарда и похож на вальяжного литературного критика в голливудском исполнении.

– Салют, ребята! – воскликнул он и спросил Фила, не передумал ли тот уходить в море.

– Поможешь переправить мои вещи к дяде? – напомнил Фил.

– Конечно! – просиял Кэткарт.

– Никто не забыл насчет Рэмси Аллена? Главное, чтобы он ничего не узнал.

Мы принялись обсуждать, что сделает Ал, если узнает, и как он может узнать, а потом перешли на общие темы. Фил с Барбарой заспорили, как обычно, об идеальном обществе.

– Там будут одни художники и артисты, – стал объяснять он. – Идеальное общество – это непременно артистическое общество, и каждый его гражданин обязан за свою жизнь пройти полный духовный цикл.

– Какой еще цикл? – не поняла Барбара. – Что ты имеешь в виду?

По радио передают ежедневную мыльную оперу: благодушный сельский старичок-врач, который только что помог молодой паре в трудной ситуации, давал жизненные советы под переливы органной музыки. «Запомните, – говорит он, – в жизни иногда приходится делать то, что не хочется, но делать это все равно нужно».

Фил продолжал излагать свою теорию:

– Я имею в виду цикл духовного развития. Каждый совершает жизненный круг, в артистическом смысле, посредством искусства, и это его личный творческий вклад в дело всего общества.

«Я практикую в Элмсвилле уже почти сорок пять лет, – объясняет старичок, – и понял одну очень важную вещь про людей».

– Как же достичь такого уровня общества? – спрашивает Кэткарт.

– Не знаю, – отвечает Фил. – Наше общество слишком далеко от идеала, так что о подробностях ничего сказать не могу.

«Плохих людей, в сущности, нет… – изрекает сельский врач, задумчиво попыхивая трубкой. – Погоди, сынок, не перебивай, я знаю, что ты хочешь сказать. Я прожил намного больше вас. Вы делаете первые шаги по дороге жизни, так выслушайте меня, это будет вам полезно. Может быть, я и старый дурак, но…»

– Даже в нашем неидеальном обществе есть люди, – продолжает Фил, – которые могут служить прототипом будущих артистических граждан. Чем больше появится таких деятелей искусства, тем скорее реализуется идеальное мироустройство.

– А первый шаг к идеальному обществу – это Атлантическая хартия? – перебивает Барбара. – Что-то не похожи Рузвельт и Черчилль на деятелей искусства.

«Бывают, конечно, и трудные времена, – вздыхает сельский врач. – Жизнь прожить – не поле перейти. Случается, падаешь духом, опускаешь руки… а потом вдруг…»

– Про Рузвельта и Черчилля ничего не могу сказать, – кривится Фил, – скорее всего их задача – выполнить грязную работу, необходимую для прогресса.

«А потом вдруг, – энергично восклицает старичок, – что-то происходит! Удача поворачивается к тебе лицом, проблемы решаются словно сами собой, разбитая дорога жизни оборачивается цветущим садом, и понимаешь…»

– Только артистическая натура способна открыть Новое видение! – горячо доказывает Фил. – Черт побери, да заткните вы, наконец, этого придурка!

Я вскочил и выключил радио. На этом дискуссия и закончилась. Кэткарт пошел в ванную, а Фил с Барбарой стали обниматься.

– Развлекайтесь, детишки, – сказал я и пошел за перегородку в кабинет. Джейни пристроилась рядом на ручке кресла.

– Мики, не уезжай!

– Да успокойся ты. Всего месяц-другой, а потом мы вернемся с кучей денег.

– Мики, не надо.

– Ерунда.

Она начала всхлипывать. Я взял ее руку и нежно прикусил костяшки пальцев.

– Вот вернусь, и поедем во Флориду.

– Я люблю тебя.

– А я тебя.

– Почему бы нам не пожениться?

– Когда-нибудь – обязательно.

– Врешь, ты сам знаешь, что никогда не решишься.

– Вот увидишь. Помнишь письмо, которое я написал из Нью-Орлеана?

– Это было не всерьез, – отмахнулась она, – тебя просто похоть одолела.

– Глупости.

Я познакомился с Джейни год назад, когда еще мнил себя доктором Фаустом, и с тех пор живу с ней в Нью-Йорке в перерывах между плаваниями. Не женился до сих пор только потому, что с деньгами плохо. Вечно ною, как мне осточертела работа, так что ничего пока не меняется.

Мы вышли в гостиную, Фил с Барбарой все еще миловались. Он лежал сверху, сбоку виднелось ее голое бедро. Странно, но они никогда не спят вместе по-настоящему – могут всю ночь провозиться вот так на диване, даже раздетые, и все впустую. Что за полудевственность, не понимаю.

Наконец Фил поднялся и сказал:

– Давайте все вместе перевезем мои вещи к дяде.

Мне не очень хотелось, но он обещал, что потом будет выпивка. Дядя даст еще денег. В результате пошли все, кроме Джейни, которая надулась на меня и ушла в спальню. Я заглянул туда, поцеловал в макушку и стал уговаривать, но она не ответила. Даже кошка и та на меня злобно поглядела.

Кэткарт, Фил с Барбарой и я завернули за угол и пошли к семейному отелю, где жил Фил. Увязали все его пожитки и спустили в несколько приемов на лифте.

На стенке висел плакат с фотографией его отца и надписью «Разыскивается». Рядом – мазохистская плетка. Фил любовно уложил их рядышком в коробку. Еще там были репродукции, книги, грампластинки, мольберты и полные коробки всякого барахла, которое он вечно копит.

Мы выволокли все это к подъезду и отправили Кэткарта ловить такси. Он из тех, кто обожает ловить такси. Пока ехали, Барбара все приставала ко мне с разговорами. В конце концов зациклились на негритянском вопросе.

– Я негров люблю, – заявил я, – хотя, может, я и пристрастен, потому что со многими знаком.

– А если бы твоя сестра вышла замуж за негра? – спросила Барбара.

– Что? – воскликнул Фил и взглянул на нее, словно видит в первый раз.

Мы как раз ехали на такси по Пятьдесят седьмой мимо Карнеги-холла, и рядом пристроился блестящий черный катафалк. Вместо того, чтобы сказать Барбаре еще что-то, Фил высунулся в окно и крикнул водителю катафалка:

– Что, совсем мертвый?

Тот был при полном параде, в черном костюме, фуражке и все такое, но лицо его выдавало.

– Мертвее не бывает! – крикнул он в ответ и нажал на газ.

Катафалк вклинился между двумя машинами, скользнул вдоль самого тротуара и погнал по Седьмой авеню. Водитель оказался еще тот. Мы здорово посмеялись, и вскоре такси подъехало к Центральному парку, рядом с которым жил дядюшка Фила.

Вещи свалили в холле шикарного здания. Фил велел швейцару заплатить за такси. Когда все пошли к лифту, я сказал, что подожду внизу. Я два дня не брился и вообще одет был не по случаю – голубой свитер с пятнами от виски и парусиновые брюки. Уселся на тротуаре – под навесом возле палатки с апельсинами – и стал дышать свежим воздухом. Парк был совсем рядом, прохладный, полный темной пышной зелени. Спускались сумерки, я сидел и думал о том, что совсем скоро окажусь на корабле.

Минут через пять все спустились, и мы рванули в коктейль-бар за углом. Барбара и Кэткарт сели рядышком и спросили пива, а мы с Филом предпочли мартини. Потом заказали по второму кругу. Это было приличное местечко на Седьмой авеню, и бармен неодобрительно поглядывал на нашу одежду.

Фил стал пересказывать мне «Третью мораль» Джеральда Херда о биологических мутациях, о том, как самые продвинутые из динозавров превратились в млекопитающих, а отсталые динозавры-буржуа просто-напросто вымерли.

Он пригубил третий бокал мартини, взглянул мне в глаза и взял за руку.

– Вот представь, – сказал он. – Ты рыба, живешь в пруду, а пруд пересыхает. Нужно мутировать в амфибию, но кто-то к тебе пристает и уговаривает остаться в пруду, мол, все обойдется.

Я спросил, почему бы ему в таком случае не заняться йогой, но он сказал, что море подходит больше.

В баре работало радио. Диктор читал новости о пожаре в цирке и, как обычно, смаковал сочные детали. «Бегемоты сварились прямо в своих бассейнах», – сказал он.

Фил повернулся к Барбаре.

– Как насчет порции отварного бегемота, крошка?

– Не смешно, – хмыкнула она.

– Так или иначе, пора подкрепиться, – заявил он.

Мы двинулись в кафе-автомат на Пятьдесят седьмой и взяли по горшочку тушеных бобов с ломтиком бекона. Пока ели, Фил даже не смотрел на Барбару, и развлекать ее приходилось одному Кэткарту.

Потом мы сели в подземку и поехали домой на Вашингтон-сквер. Фил, прислонясь к двери, молча смотрел, как мимо проносится темнота.

Кэткарт и Барбара сидели и беседовали, но ей было явно не по себе от отношения Фила. Кэткарт и сам поглядывал на него с неодобрением.

Вернувшись в квартиру номер тридцать два, мы захватили Джейни, которая уже перестала на меня дуться, и пошли в таверну «Минетта» пить перно. Фил всю дорогу подшучивал над Барбарой. В конце концов Кэткарт не выдержал и спросил:

– Что с тобой сегодня?

И в самом деле, прежде Фил никогда так себя с ней не вел. Может быть, теперь, когда с Рэмси покончено, она больше не нужна ему для опоры?

К трем часам ночи мы все порядком нагрузились перно.

5
Уилл Деннисон

В понедельник утром по почте пришел вызов из сыскного агентства. Я подал заявление о приеме на работу месяц назад и почти уже забыл об этом. Похоже, они так и не удосужились проверить мои отпечатки пальцев и фальшивые рекомендации. Пришлось ехать оформляться. Мне выдали целую кипу повесток и велели вручить адресатам.

К Алу я попал где-то уже к шести, проездив весь день по городу в поисках последнего клиента, Лео Леви. Более скользкого сына Авраама мне встречать не приходилось. Если у нью-йоркского еврея есть хотя бы несколько знакомых, в конечном счете неизбежно приходится отдавать повестку кому-то из них.

Настроение у Ала было ни к черту. Днем он позвонил Филипу, и тот сказал: «Пожалуй, тебе лучше держаться от меня подальше». Ал спросил, для кого лучше, и Филип ответил: «Для меня».

– Он это что, серьезно? – спросил я.

– Да, он говорил очень неприветливо.

– Ладно, не бери в голову, – посоветовал я, садясь в кресло.

Тут постучали, и Ал спросил:

– Кто там?

В дверь заглянула Агнес О’Рурк, потом вошла и села на кровать рядом с Алом.

– Похоже, Хью забрали федералы.

– Вот как? – откликнулся я. – Он говорил, что его ищут, и сегодня с утра сам собирался к ним идти.

– Я звонила в следственную тюрьму, – сказала Агнес. – Они не признаются, что держат его, но я уверена, что Хью у них, потому что мы договорились, что он при первой возможности сообщит, как дела.

– Ты спросила конкретно, есть ли среди арестованных человек по имени Хью Мэддокс?

– Да, и мне сказали, что такой у них не значится.

Я пожал плечами.

– На самом деле, кто его знает – может, он не Мэддокс, а Маддокс или Мэдикс, или еще как-нибудь.

Мы принялись обсуждать это, но никаких новых идей в голову не приходило, поэтому повторяли одно и то же. Наконец Агнес встала и ушла. Ал снова заговорил о Филипе. Он был уверен, что это реакция на ту сцену на крыше.

– Вот-вот, не надо было тянуть, – кивнул я.

Он снова завел старую песню о любви и постоянстве, но я спорить не стал и предложил лучше сходить подкрепиться. Мы пошли в «Гриль-центр» на Шестой авеню. Есть мне захотелось только после двух вермутов с содовой, и я заказал холодного омара. Ал тоже взял себе омара и кружку пива.

– Пойду сегодня вечером и заберусь к нему в спальню, – заявил он.

Я выплюнул кусок клешни.

– Ну ты даешь! Вот это я называю брать быка за рога.

Однако Ал не шутил.

– Нет, я только проберусь в комнату, когда он будет спать, и посмотрю на него.

– А если он проснется? Подумает, что в окно влетел вампир.

– Нет, – покачал головой Ал, – он просто прогонит меня. Так уже было.

– Ты что, стоишь и смотришь, больше ничего?

– Да, – кивнул он. – Подхожу как можно ближе, чтобы только не разбудить, и стою до самого рассвета.

Я высказал опасение, что когда-нибудь его арестуют как грабителя или вообще пристрелят.

– Придется рискнуть, – обреченно проговорил Ал. – Я осмотрел дом, там можно подняться на лифте на последний этаж и вылезти на крышу по пожарной лестнице. Подожду часов до трех, а потом заберусь в квартиру, она как раз на последнем этаже.

– Смотри не перепутай, а то перепугаешь кого-нибудь другого.

– Я знаю, где его комната.

Мы доехали на метро до Вашингтон-сквер, а на выходе распрощались, потому что нам нужно было в разные стороны.

Я шел по Бликер-стрит мимо стайки итальянских мальчишек, игравших в бейсбол палкой от швабры, и думал про затею Ала. Она напомнила мне его давнюю фантазию: оказаться с Филипом наедине в темной пещере, где стены обиты черным бархатом и света достаточно, лишь чтобы видеть лица. Так и остаться навсегда под землей.

Когда я пришел домой, спать было еще рано. Я послонялся по комнате, раскинул пару раз пасьянс, а потом решил сделать себе укол морфия, которого не принимал уже несколько недель. Приготовил на столике у кровати стакан воды, спиртовку, столовую ложку, вату и спирт. Потом выдвинул ящик и достал оттуда шприц и таблетки морфина в пузырьке с надписью «Бензедрин». Расколол одну таблетку ножом пополам, отмерил шприцем воды в ложку, положил туда полторы таблетки и стал греть на спиртовке. Когда таблетки полностью растворились, дал жидкости остыть, набрал ее в шприц, насадил иглу и стал искать вену на сгибе локтя. Уколол ее, вытянул немного крови и дал ей смешаться с раствором, а потом ввел обратно. По телу сразу разлился покой и умиротворение.

Я убрал все со стола, разделся и лег в постель. В голову лезли мысли о Филипе и Але, и все детали их отношений, дошедшие до меня за последние два года, стали сами собой складываться в последовательную историю. Я встретил Ала в баре, где работал в то время, и с тех пор он только и делал, что болтал о Филипе. Из его рассказов я по большей части и почерпнул все подробности.

Отец Филипа носил фамилию Туриан, родился в Стамбуле и происхождение его осталось неясным. Он был строен, худощав и очень хорош собой, но очаровательную улыбку немного портил жесткий, застывший, почти стеклянный взгляд. Пробираясь сквозь толпу, он как-то особенно грациозно и в то же время агрессивно, по-звериному изгибал тело. Преодолев невзгоды ранней юности, Туриан утвердился в профессии теневого брокера, наладив успешную оптовую торговлю наркотиками, женщинами и краденым. Когда появлялся выгодный товар, он мигом отыскивал покупателя и брал немалые комиссионные с обеих сторон, предоставляя основной риск другим. Как замечал Филип, «старик не жулик, он финансист». Вся жизнь Туриана-старшего прошла среди паутины замысловатых сделок, сквозь которую он спокойно и целеустремленно пробирался.

Мать Филипа была американкой из хорошей бостонской семьи. Окончив университет Смита, она путешествовала по Европе, когда лесбийские наклонности внезапно возобладали над строгим воспитанием, что привело к интрижке в Париже с женщиной постарше. Этот эпизод поселил в душе матери Филипа беспокойство и сознание своей греховности. Типичная современная пуританка, она была способна поверить в грех, не веря в Бога. Вера казалась ей чем-то постыдным, проявлением слабости.

Через несколько месяцев в отношениях наступил разрыв, и она покинула Париж, решив никогда больше не заниматься подобными вещами. Дальше были Вена, Будапешт и, наконец, Стамбул.