Текст книги "Мятеж на «Эльсиноре»"

Глава VI

Я поднялся по трапу на нос, где помещались, как я узнал, бак, кухня и будка с запасной паровой машиной небольших размеров, прошел немного по мостику и остановился у фок-мачты, где я мог наблюдать команду, поднимающую якорь. «Британия» была борт о борт с нами, и мы тронулись в путь.

Часть матросов ходила по кругу брашпилем[7]7
  Брашпиль – ворот для подъема якорей.


[Закрыть], остальные выполняли различные приказания на баковой части судна. Из экипажа можно было составить две приличные вахты, по пятнадцати человек в каждой. К ним можно было присоединить парусников, юнг, боцманов и плотника. Таким образом, насчитывалось около сорока человек, но каких! Они были угрюмы, неподвижны и безжизненны. В них не чувствовалось действия, движения, активности. Каждый шаг и движение стоили им усилия, словно это были мертвецы, поднявшиеся из гробов, либо больные, снятые с госпитальных коек. И они действительно были больные – отравленные алкоголем, истощенные, слабые от плохого питания. И что хуже всего – они были слабоумными или сумасшедшими.

Я посмотрел наверх, на переплетающиеся снасти, на стальные мачты, поддерживающие и поднимающие стальные реи до тех пор, пока их не сменяли гибкие деревянные стеньги, а веревки и штанги не превращались в нежное кружево из паутинных нитей на фоне неба. Было совершенно невероятно, чтобы такая ничтожная команда могла вести этот чудесный корабль через все бури, мрак и опасности, какие могут встретиться на море. Я вспомнил о двух помощниках капитана, об их превосходстве – умственном и физическом. Сумеют ли они заставить эти человеческие отребья что-либо сделать? Они, по крайней мере, не вызывали никаких сомнений в своих способностях. Море? Если они смогут оказать здесь свое влияние, тогда ясно, что я ничего не знал о море.

Я глянул назад, на этих несчастных, жалких, истощенных, спотыкающихся людей, которые тяжело ступали по кругу у брашпиля. Мистер Пайк был прав. Это не были проворные, дьявольски ловкие, сильные телом люди, которые шли на корабли в былые дни клиперов, которые дрались со своими офицерами, у которых были обломаны кончики складных ножей, которые убивали и погибали сами, но которые делали свое дело, как настоящие мужчины. Эти же люди, эти трупы, едва волочившие ноги вокруг брашпиля… Я смотрел на них и тщетно старался представить себе их качающимися там наверху во время опасности и бури, «решающими свой жребий», как говорит Киплинг, «со складными ножами в зубах».

Почему они не пели песен, снимаясь с якоря? В былые времена, как я читал, якорь всегда поднимали под лихие песни настоящих, прирожденных моряков.

Я устал следить за этой унылой работой и с исследовательскими целями пошел назад по тонкому мостику. Это было очаровательное сооружение, крепкое, хоть и легкое, тремя воздушными переходами пересекающее корабль по всей длине. Оно тянулось от начала бака над передней и средней рубкой и кончалось у кормы. Ют, по сути, был крышей или верхней палубой надо всем участком, отведенным под каюты и занимающим всю заднюю часть судна, и был очень велик. Он пересекался посередине полукруглой и полуоткрытой будкой для штурвала, командной рубкой и каютой для хранения морских карт. С обеих сторон этой будки открывались две двери в маленькую переднюю, которая, в свою очередь, вела в нижнее помещение, где были расположены каюты.

Я заглянул в командную рубку, и меня приветствовал улыбкой капитан Уэст. Он удобно устроился в кресле-качалке, откинувшись на спинку и положив ноги на стоявшую напротив конторку. На широкой матерчатой кушетке сидел лоцман. Оба курили сигары. Задержавшись на миг, чтобы послушать их разговор, я уловил, что лоцман в свое время был капитаном судна.

Спускаясь по лестнице, я услышал шум и возню из каюты мисс Уэст: она распаковывала свои вещи. Энергия, с которой она это делала, носила почти тревожный характер.

Проходя мимо столовой, я просунул в дверь голову и поздоровался с буфетчиком, вежливо дав ему понять, что я помню о его существовании. Здесь, в его маленьком царстве, чувствовалось господство действенной воли. Все было без единого пятнышка и в полном порядке, и я мог лишь мечтать о более бесшумном слуге на суше. Его лицо, когда он взглянул на меня, хранило так же мало или так же много выражения, как лицо сфинкса. Но его живые черные глаза светились умом.

– Что вы думаете о вашей команде? – спросил я его, желая как-нибудь объяснить мое вторжение в его царство.

– Сумасшедший дом, – ответил он быстро, с отвращением качнув головой. – Слишком много сумасшедших. Все слабые. Вы видели их? Ничего хорошего. Одна гниль. К черту такую команду!

Все это подтверждало мои собственные суждения. Возможно, как сказала мисс Уэст, в каждой команде корабля бывает несколько сумасшедших и идиотов, но можно было заключить, что наша команда содержит их гораздо больше, чем «несколько». И действительно, как потом выяснилось, наша команда даже в нынешние дни вырождающегося мореходства была ниже среднего уровня по своей беспомощности и непригодности к какому-либо делу.

Я нашел мою каюту (в действительности это были две каюты) восхитительной. Вада распаковал и убрал в шкаф все мои вещи и заполнил бесчисленные полки книгами, которые я взял с собой. Все было в порядке и на своем месте, начиная с моего бритвенного прибора в ящичке, рядом с умывальником, и морских сапог из клеенки, висевших под рукой, и кончая моими письменными принадлежностями, аккуратно разложенными на конторке. Стоявшая перед конторкой привинченная к полу качалка с ручками, обитыми кожей, приглашала меня присесть. Мои пижама и халат были вынуты, а ночные туфли стояли на своем обычном месте у кровати и тоже манили меня.

Здесь, внизу, все было разумно и удобно, а на палубе – как я описал – кошмарные исчадия ада, человекоподобные существа, уродливые умственно и физически, почти карикатуры на людей. Да, это была необычная команда. И казалось совершенно неправдоподобным и невозможным, чтобы мистеру Пайку и мистеру Меллеру удалось сделать из этих выродков работоспособных людей, необходимых для того, чтобы обеспечить работу такого огромного, сложного и прекрасного механизма, как это судно.

Угнетенный тем, что я только что видел наверху, откинувшись на спинку кресла и раскрыв второй том Джорджа Мура «Прощальный привет», я на миг вдруг вроде бы почувствовал, что наше путешествие будет крайне неблагополучным. Но затем, осмотрев свою каюту, увидев ее простор, удобства и большие размеры, я убедился, что устроился здесь лучше, чем мог бы это сделать на любом пассажирском пароходе, и выбросил из головы всякие мысли и предчувствия, отдавшись приятному созерцанию самого себя – человека, на долю которого выпало недели и месяцы провести в обществе тех необходимых книг, которыми до сих пор он пренебрегал.

Я спросил Ваду, видел ли он команду. Нет, ответил он, но буфетчик сказал, что за все годы, что он провел на море, это самая худшая команда, которую он когда-либо видел.

– Он говорит: все слабые, не матросы, гнилые… – сказал Вада. – Он говорит, что они – большие дураки и что с ними будет много неприятностей. «Вот увидите», – повторял он все время. «Вот увидите, вот увидите». А он уже старый человек – пятьдесят пять лет, говорит. Очень хороший человек, хоть и китаец. Теперь он впервые за долгое время идет в море. Прежде у него было большое дело в Сан-Франциско. Там начались у него неприятности с полицией. Говорят, он тайно ввозил и продавал опиум. О, большие, большие неприятности у него были. Но он нанял хорошего адвоката и не попал в тюрьму. Но адвокат очень долго возился, и, когда все неприятности кончились, адвокат забрал все его дело, все его деньги, все. Тогда он снова, как и прежде, пошел в море. Он зарабатывает здесь хорошие деньги, получает шестьдесят пять долларов в месяц. Но ему не нравится. Команда вся слабая. Когда этот рейс кончится, он уйдет с корабля и снова откроет дело в Сан-Франциско.

Попозже, когда я велел Ваде открыть для проветривания один из вентиляторов, я услышал бульканье и шипение воды у борта и понял, что якорь поднят и что мы идем на буксире у «Британии», которая ведет нас по Чизапику в море. Меня не покидала мысль, что еще не слишком поздно вернуться. Я мог очень легко бросить путешествие и вернуться в Балтимору на «Британии», когда та покинет «Эльсинору». Но тут я услышал легкий звон фарфора – буфетчик приступил к сервировке стола. Кроме того, в каюте было так уютно и тепло, а Джордж Мур был так раздражающе увлекателен.

Глава VII

Обед во всех отношениях превзошел мои ожидания, и я отметил, что повар – кто бы он ни был – во всяком случае человек, знающий свое дело. Мисс Уэст хозяйничала, и, хотя она и буфетчик были чужими друг другу, вместе они работали блестяще. По плавности, с которой буфетчик услуживал, я мог бы подумать, что это старый домашний слуга, который в продолжение многих лет узнал все привычки своей хозяйки.

Лоцман ел в капитанской рубке, и за столом нас было четверо – те четверо, которые постоянно должны были встречаться за этим столом. Капитан Уэст сидел против дочери, а я справа от капитана, лицом к лицу с мистером Пайком. Таким образом, мисс Уэст сидела справа от меня.

Мистеру Пайку, надевшему к столу темный сюртук (который надевался для обеда), морщившийся на выступающих мускулах его сутулых плеч, не о чем было говорить. Но он слишком много лет ел за капитанским столом и вполне прилично держался. Сначала я подумал, что он смущен присутствием за обедом мисс Уэст. Позже я решил, что он стесняется капитана, поскольку стал замечать, как обращается с ним капитан Уэст. Как мистер Пайк и мистер Меллер стояли очень высоко над командой, так же высоко стоял над своими офицерами капитан Уэст. Он был величественный чистокровный аристократ. С мистером Пайком он никогда не говорил ни о корабле, ни о чем-либо другом.

Ко мне же капитан Уэст относился как к равному. Но я же был пассажир. Мисс Уэст точно так же обращалась со мной, но с мистером Пайком чувствовала себя свободнее. И мистер Пайк, отвечая ей «Да, мисс» или «Нет, мисс», ел вполне прилично и в то же время изучал меня через стол своими серыми глазами под косматыми бровями. Я же, в свою очередь, изучал его. Несмотря на его бурное прошлое, несмотря на то что в свое время он бил и убивал людей, он не мог мне не понравиться. Это был честный, искренний человек. Но еще больше, чем за это, я полюбил его за наивный, чисто мальчишеский смех, который всегда раздавался, когда я доходил в моих веселых рассказах до наиболее острых мест. Дурной человек так смеяться не мог бы. Я был счастлив, что именно он, а не мистер Меллер будет сидеть за столом против меня во время нашего путешествия. И я был очень рад, что мистер Меллер вообще не будет есть вместе с нами.

Боюсь, что мы с мисс Уэст больше всех говорили за столом. Общительная и живая, она задавала тон, и я опять обратил внимание на то, что ее овал лица не соответствовал ее крепкой фигуре. Она была сильной, здоровой молодой женщиной. Это несомненно. Не толстая – Боже упаси! – даже не упитанная, и все же очертания ее тела отличались той мягкой округлостью, какая сопровождает обычно здоровые мускулы. Она была сильной, но не полнотелой, как казалось. Я вспоминаю, с каким изумлением я заметил, какая тонкая у нее талия, когда она встала из-за стола. В этот миг она напомнила мне тонкую иву. И именно такой она и была, хотя благодаря одушевляющей тело силе казалась полнее и крепче.

Ее здоровье заинтересовало меня. Когда я пристальнее вгляделся в ее лицо, я заметил, что нежен только его овал. Само же лицо не было ни нежным, ни хрупким. Ткань кожи была тонкой, но крепкой, как и мускулы лица и шеи, что видно было, когда она двигалась. Шея ее была великолепной белой колонной, мускулистой и с тонкой кожей. Руки тоже привлекли мое внимание – не маленькие, но красивой формы, тонкие, белые, сильные и холеные. Я мог только заключить, что она была необыкновенной капитанской дочкой, точно так же, как и ее отец – необыкновенным капитаном. И носы у них были одинаковые – прямые, с горбинкой, свидетельствующие о силе и породе.

В то время как мисс Уэст рассказывала о том, как неожиданно она решила отправиться в путешествие (она считала это капризом) и пока перечисляла все осложнения, которые она преодолевала, готовясь в путь, я занялся подсчетом всех людей, находящихся на борту «Эльсиноры», способных к активным действиям.

Капитан Уэст и его дочь, оба помощника, я, конечно, Вада, буфетчик и, вероятно, повар, в пользу которого свидетельствовал обед. Таким образом, всех нас оказалось восемь человек. Но Вада, буфетчик и повар – слуги, а не матросы, а мисс Уэст и я, так сказать, субъекты сверхштатные. Я не сомневался, что были и другие полезные работники. Возможно, мое первое суждение о команде не было абсолютно правдивым. Еще был плотник, который мог оказаться столь же полезным, как и повар, затем – два матроса, парусники, которых я до сих пор еще не видел, но они также могут быть пригодными работниками.

Немного погодя, во время обеда, я пытался заговорить о том, что меня заинтересовало и вместе с тем вызвало восхищение, а именно: об искусстве, с которым мистер Пайк и мистер Меллер держат в руках эту жалкую, распущенную команду. Это было несколько неожиданно для меня, – заявил я, – но, тем не менее, я оценил необходимость такого обращения. Когда я дошел до инцидента на люке номер второй, где мистер Пайк поднял Ларри и отбросил его назад одним легким прикосновением кончиков пальцев, я прочел в глазах мистера Пайка предостерегающее, почти угрожающее выражение. Тем не менее я закончил описание этого эпизода. Мисс Уэст была занята, разливая кофе из медного кофейника. Мистеру Пайку не удалось скрыть злой, неяркий, полуюмористический, полумстительный блеск в глазах. Капитан Уэст смотрел на меня в упор, но с такого далекого расстояния, точно нас разделяли миллионы и миллионы миль. Его ясные голубые глаза были невозмутимы, как всегда, а голос такой же низкий и мягкий, как всегда.

– Вот единственное правило, мистер Патгёрст, которое я прошу соблюдать, – сказал он, – мы никогда не говорим о матросах и не обсуждаем команду.

Это был вызов мне, и я поспешил прибавить с явным сочувствием к Ларри:

– В данном случае меня заинтересовала не только дисциплина, но ловкость и сила.

– Матросы слишком беспокоят нас и без того, чтобы мы здесь о них слушали, мистер Патгёрст, – продолжал капитан Уэст так мягко и невозмутимо, словно я ничего не сказал. – Дела матросские я предоставляю моим помощникам. Это их дело, и они отлично знают, что я не допускаю незаслуженной грубости или же излишней строгости.

На суровом лице мистера Пайка мелькнула легкая тень веселого смеха в то время, как сам он упорно рассматривал скатерть. Я глянул на мисс Уэст, ища ее сочувствия. Она от души рассмеялась и сказала:

– Как видите, для моего отца матросы как бы не существуют. И это тоже очень хорошая система.

– Очень хорошая система, – пробормотал мистер Пайк. Затем мисс Уэст тактично переменила тему разговора, и вскоре все мы от души смеялись, слушая ее остроумный рассказ о недавнем столкновении с бостонским извозчиком. Пообедав, я спустился в свою каюту за папиросами и случайно заговорил с Вадой о поваре. Вада был всегда большим любителем собирать разные сведения.

– Зовут его Луи! – сказал он. – Он тоже китаец, нет, только наполовину китаец; вторая его половина – английская. Вы знаете этот остров, на котором долго жил Наполеон и там же умер?

– Остров святой Елены! – живо ответил я.

– Да, Луи там родился. Он очень хорошо говорит по-английски.

В эту минуту с палубы в главную каюту вошел мистер Меллер, только что смененный старшим помощником. Он прошел мимо меня, направляясь в большую каюту на корме, где был накрыт второй обеденный стол. Его «Добрый вечер, сэр!» было произнесено так величественно и учтиво, точно его сказал старосветский южанин-джентльмен. И тем не менее меня не влекло к этому человеку. Его внешность слишком противоречила внутреннему содержанию. Даже когда он говорил и улыбался, я чувствовал, что изнутри, словно из своего черепа, он следит за мной, изучает меня. И каким-то образом, чисто интуитивно, сам не понимая почему, я вспомнил о той странной троице, которая вышла последней из трюма и которой мистер Пайк прочел такое строгое наставление. Те произвели на меня точно такое же впечатление.

За мистером Меллером со смущенным видом следовал некий индивидуум, с лицом тупоумного мальчика и с телом гиганта. Его ноги были даже длиннее, чем у мистера Пайка, но руки – я бросил на них беглый взгляд – были не так велики.

После того как они прошли, я вопросительно взглянул на Ваду.

– Это плотник. Обедает за вторым столом. Его имя – Сэм Лавров. Он приехал из Нью-Йорка, на пароходе. Буфетчик говорит, что для плотника он слишком молод: двадцать два-двадцать три года.

Когда я подошел к открытому вентилятору у моей конторки, я снова услышал булькание и шипение воды и опять вспомнил, что мы в пути. Таким ровным и бесшумным было наше продвижение вперед, что, разговаривая за столом, я никак не мог бы себе представить, что мы двигаемся, а не находимся где-нибудь на суше. За свою жизнь я так привык к пароходам, что мне сразу трудно было приноровиться к отсутствию шума и вибрации винта.

– Ну, что, как тебе здесь? – спросил я Ваду, который, как и я, никогда еще не плавал на парусном судне.

– Очень странный корабль! Очень странные матросы. Не знаю. Может быть, все хорошо. Посмотрим.

– Ты думаешь, что плавание не будет спокойным? – прямо спросил я.

– Я думаю, что очень уж странные матросы, – уклончиво ответил он.

Глава VIII

Закурив папироску, я вышел на палубу и направился туда, где происходили работы. Над моей головой при свете звездного неба виднелись темные очертания парусов. Мы плыли, плыли очень медленно – насколько я мог судить, будучи совершенным новичком в этом деле. Смутные силуэты людей в длинных одеждах тянули канаты. Тянули в болезненном и угрюмом молчании в то время, как вездесущий мистер Пайк на каждом углу брюзжал из-за отсутствия должного порядка и извергал кучи проклятий на головы несчастных людей. Несомненно, судя по тому, что я читал, ни одно судно в прежние времена не отправлялось в плавание с такой невеселой и тупой командой.

Между тем к мистеру Пайку для руководства работами присоединился мистер Меллер. Еще не было восьми часов вечера, и все были за работой. Матросы, казалось, совершенно не умели обращаться с канатами. Раздававшиеся время от времени полусердитые наставления боцманов не всегда давали результат, и я видел, как то один, то другой помощник капитана подбегал к матросам, к нагелю и сам вкладывал в их руки нужные канаты.

«Эти люди на палубе безнадежны», – решил я. Судя по долетавшим звукам наверху, на уборке парусов были несколько иные люди, несомненно, более приспособленные, более похожие на моряков.

Но на палубе! Тридцать или сорок несчастных тянули канат, который поднимал рею, – тянули без дружных, согласованных усилий, их движения были болезненно медлительными. Они проходили с канатами едва ли два-три ярда, а затем останавливались, как усталые кони на подъеме. Однако, едва лишь какой-нибудь из помощников капитана подбегал к ним и добавлял свою силу, матросы уже безо всякого усилия, почти без остановок дальше продвигали канат по палубе. И несмотря на то что оба помощника были люди старые, каждый из них обладал силой, по меньшей мере равной силе полудюжины этих жалких созданий.

– Вот во что выродилось плавание! – Мистер Пайк остановился для того, чтобы фыркнуть мне это в ухо. – Разве же это место для офицера – стоять здесь, внизу, и вместе с ними тянуть и волочить? Но что поделаешь, когда боцманы еще хуже матросов?

– А я думал, что матросы поют, когда тащат канат, – сказал я.

– Да так оно и есть! Хотите их послушать?

Я почуял в его голосе оттенок злорадства, но все же ответил, что очень хотел бы послушать.

– Эй, боцманы! – рявкнул мистер Пайк. – Проснитесь! Затяните песню. Марса-реи!

Во время наступившей паузы – могу поклясться – Сёндри Байерс прижал руки к животу, а Нанси с мертвенно-бледным, заледеневшим лицом затянул песню, – несомненно, это был он, потому что никакой другой человек не мог бы затянуть такую жалобную, похоронную песню… Она была немузыкальна, некрасива, безжизненна и неописуемо заунывна. Однако, судя по словам, эта песня звучала отвагой и веселостью. Вот что пел несчастный Нанси:

 
Прочь, уходи, забирайся вверх, рея,
Падди Дойля убьем мы за его сапоги…
 

– Бросьте! Бросьте! – завопил мистер Пайк. – Здесь же не похороны! Нет ли тут кого-либо среди вас, кто умел бы петь? Ну, затягивай! Марса-реи!

Он прервался на полуслове, чтобы подскочить к нагелю и вырвать из рук людей ненужные канаты и вложить нужные.

– Боцманы, начинайте другую песню! Ну, затяните!

Тогда из темноты послышался голос Сёндри Байерса, разбитый, слабый и даже еще более заунывный, чем голос Нанси:

 
А затем эта рея должна взвиться вверх,
Чтобы виски был для Джонни…
 

Предполагалось, что вторую строчку подхватит хор, но слабо подтянули не больше двух человек. Сёндри Байерс тем же дрожащим голосом пропел дальше:

 
О, виски убил мою сестру Сью.
 

Тогда в хоре решил принять участие и мистер Пайк. Он схватил волочащийся у нагеля канат и с исключительным ухарством и силой затянул:

 
И старика убил виски
Виски для моего Джонни…
 

Он бесконечно повторял эти залихватские строки, воодушевляя на работу всю команду и заставляя ее хором повторять припев:

 
Виски для моего Джонни…
 

И под его голос матросы волочили, двигались и проявляли жизнь до тех пор, пока он не прервал песню командой:

– Крепить снасти!

И тогда из этих людей снова ушла вся сила, исчезло проворство, и снова превратились они в ворчащих и жалких людишек, натыкающихся друг на друга, спотыкающихся и волочащих ноги в темноте, нерешительно хватающих канаты, и неизменно не те, какие нужно. Несомненно, между ними были и откровенные лентяи. Со стороны средней рубки послышались звуки ударов, ругательства и стоны, а затем из темноты прошмыгнули две фигуры, а за ними следом понесся мистер Пайк, грозивший им теми ужасными последствиями, которые их ожидают, если он еще раз поймает их за такими штуками.

Все это действовало на меня слишком угнетающе, так что я не мог долго оставаться здесь для наблюдений. Поэтому я пошел назад и забрался на ют. На подветренной стороне штурманской рубки расхаживали взад и вперед капитан Уэст и лоцман. Пройдя назад, я заметил штурмана – худого, маленького старичка, на которого еще раньше, днем, я обратил внимание. При свете фонаря его голубые глазки выглядели еще более ехидно. Он был такой худой и крошечный, а штурвал – такой большой, что они казались одной вышины. У него было изнуренное, опаленное солнцем лицо, все в морщинах, и по внешнему виду он казался лет на пятьдесят старше мистера Пайка. Это была самая редкостная фигура старого, изношенного человека, которую когда-либо можно было встретить в роли рулевого на одном из лучших парусных судов. Позже, через Ваду, я узнал, что его зовут Энди Фэй, и что, по его словам, ему не больше шестидесяти трех лет.

Я прислонился к борту на подветренной стороне, около штурманской будки, и стал пристально вглядываться в высокие мачты и мириады веревок, которые я угадывал в вышине. Нет, решил я, пока путешествие меня мало прельщает. Здесь все вокруг идет не так, как следует. Было холодно, когда я ждал парохода на пристани. Была мисс Уэст, которая, как оказалось, ехала с нами. Была команда из калек и сумасшедших. Мне интересно было бы знать, все ли еще бормочет раненый грек в средней рубке, и зашил ли его мистер Пайк? Я был твердо уверен, что сам нисколько не соблазнился бы оказаться пациентом такого хирурга.

Даже у Вады, который никогда не плавал на парусном судне, имеются свои опасения насчет этого путешествия. Не лишен их и буфетчик, большую часть жизни проведший на парусных судах. Что же касается капитана Уэста, то для него команда не существует. А вот мисс Уэст, ну, та слишком крепка и здорова, потому не может не быть оптимисткой в таких делах. Она до краев переполнена жизнью. Ее красная кровь говорит ей только о том, что так она будет жить всегда и что ничего худого не может приключиться с ее замечательной особой.

О, верьте мне: я знаю, на что способна красная кровь. И уж каким было мое настроение, если уж само по себе полнокровие, здоровье мисс Уэст было для меня обидой, ибо я знал, какой безрассудной и несдержанной может быть красная кровь. По меньшей мере пять месяцев (мистер Пайк предлагал пари на фунт табаку или на все свое месячное жалованье, это надо иметь в виду) – пять месяцев я обречен провести на одном судне с ней. Это так же верно, как то, что мировой закон есть мировой закон, так же верно, что, прежде чем закончится наше путешествие, она начнет преследовать меня своей любовью.

Пожалуйста, не пытайтесь переубедить меня! И поймите меня правильно. Моя уверенность в этом проистекает не из какого-то преувеличенного мнения о самом себе или особого тяготения к женщине, а исключительно из-за моего представления о женщине как об инстинктивной охотнице на мужчин. Мой опыт подсказывал мне, что женщина охотится на мужчину с такой же слепой стихийностью, с какой тянется к солнцу подсолнечник, с какой отростки виноградных лоз ищут открытого залитого солнцем пространства.

Назовите меня «blasé»[8]8
  Blasé – пресыщенный, равнодушный (фр.).


[Закрыть] – мне все равно! – если под этим словом вы понимаете утомление жизнью – утомление интеллектуальное, художественное и чувственное, которое может выпасть на долю даже молодого, тридцатилетнего человека. Да, мне только тридцать лет, и я устал от всего этого, устал и мучаюсь в сомнениях. Из-за такого состояния я и предпринял это путешествие. Я хотел совершенно уединиться, уйти от всех переживаний и наедине с самим собой одолеть свой недуг.

Мне иногда казалось, что наибольшей степени эта «болезнь светом», это пресыщение жизнью достигли тогда, когда вызвала успех моя первая пьеса. Но этот успех был такого рода, что он поднял рой сомнений в моей душе, – так же, как в свое время вызвал сомнение успех нескольких томиков моих стихов. Права ли публика? Правы ли критики? Конечно, признание художника только в том и заключается, чтобы превозносить жизнь, но что я знаю о жизни?

Итак, вы начинаете теперь понимать, что я разумею под выражением «болезнь светом»? Этим я страдаю. Несомненно, я в самом деле очень страдал. Меня преследовали безумные мысли о полном уединении. Я даже подумывал о поездке в Молокаи с целью посвятить остаток своих дней уходу за прокаженными. И я думал об этом, я – тридцатилетний человек, здоровый, сильный, не переживший никакой особенной трагедии, – человек, который не знал, куда девать свой огромный доход, имя которого, благодаря его произведениям, было почти у всех на устах и который пользовался всеобщим вниманием! И я был тем самым сумасшедшим человеком, который работу в доме для прокаженных готов был считать своим уделом.

Мне могут сказать, что, очевидно, успех-то и вскружил мне голову. Очень хорошо! Согласен! Но вскруженная голова остается фактом, неоспоримым фактом – и это подтверждается моей болезнью, и болезнью настоящей. Вот что я твердо знал: я достиг своего полного интеллектуального и артистического развития, своего рода житейской границы! И вдруг – эта ужасно здоровая, глубоко женственная мисс Уэст на корабле! Это последняя составная часть, которую я мог надумать внести в свой рецепт прописанного себе лекарства.

Женщина! Женщина! Одному Господу Богу известно, что меня достаточно измучили их преследования, чтобы их знать! Предоставляю вам судить об этом: возраст – тридцать лет, не совсем безобразный, интеллигентный человек, художник, видное положение в свете и доход почти блестящий – почему женщинам и не преследовать меня? Да они стали бы меня преследовать даже в том случае, если бы я был горбуном – из-за одного моего положения! Из-за одного моего состояния!

Да, и любовь! Разве же я не знал любви? Все это тоже в свое время досталось мне на долю. Я тоже трепетал, и пел, и рыдал, и вздыхал. Да, и знал горе, и хоронил своих мертвых. Но это было так давно! Как я был тогда молод! Мне едва минуло двадцать четыре года. А после всего этого я получил горький урок, что умереть может даже бессмертное горе. И я снова смеялся и снова принимался ухаживать за красивыми жестокими ночными бабочками, которые порхали на свету моего богатства и артистической славы. А после того пришло время – и я отошел от женских приманок, полный отвращения к охоте женщин, и начал ряд длинных приключений в царстве мысли. И в конце концов я – на борту «Эльсиноры», выбитый из седла моими столкновениями с высокими проблемами, унесенный с поля битвы с проломленной головой.

Опять стоя у борта, всячески стараясь отогнать тяжелые предчувствия насчет плавания, я не мог не думать о мисс Уэст, которая находилась внизу, суетилась и жужжала, свивая свое маленькое гнездышко. И от нее мысли мои устремились к извечной тайне женщины. Да, я со всем своим заранее сформированным презрением к женщине всегда и неизменно поддаюсь тайнам ее чар.

О, никаких иллюзий – благодарю вас! Женщина, искательница любви, осаждающая и обладающая, хрупкая и свирепая, мягкая и ядовитая, более гордая, чем Люцифер, но такая же смиренная, обладает вечной, почти болезненной притягательной силой для мыслителя. Что за огонь сверкает сквозь все ее противоречия и низменные инстинкты? Что за жестокая страсть к жизни, всегда к жизни, к жизни на нашей планете? Временами это кажется мне бесстыдным, страшным и бездушным. Временами это возмущает меня своей наглостью. А иногда я проникаюсь величием этой тайны. Нет, от женщины нельзя убежать! Всегда и неизменно, точно так же, как дикарь возвращается в темную долину, где обитают лешие и, может быть, боги, – так и я всегда возвращаюсь к созерцанию женщины.

Голос мистера Пайка прервал мои размышления. С передней части главной палубы я услышал его рычание:

– Эй, вы там!.. На главную рею! Если разрежешь этот ревант, я проломлю тебе твой проклятый череп!

Он снова закричал, но в голосе его послышалась заметная перемена: Генри, к которому он сейчас обратился, был юнгой учебного судна, так, по крайней мере, я заключил.

– Генри, на верхнюю рею! Не развязывай ревантов. Уложи их вдоль реи и крепи к драйрепу!

Выведенный таким образом из состояния задумчивости, я решил спуститься вниз и лечь спать. Когда моя рука коснулась ручки двери рубки, мне вслед прогремел голос помощника капитана:

– А ну-ка, пожалуйте сюда, буржуи наизнанку! Проснитесь! Поживее!