Текст книги "Пламя грядущего"

Я пропел ее целиком пять или шесть раз, пока как следует не запомнил и напев, и слова. И вовремя, ибо появился слуга, чтобы проводить меня вниз, в зал, где были накрыты столы и благородное общество уже расселось по своим местам за нижним столом и на возвышении. Я приблизился к пировавшим на подмостках и прислонил арфу к бедру. Король сделал знак герольду[104]104
  Герольд – в средние века глашатай, церемониймейстер при дворах королей и крупных феодалов, распорядитель на торжествах, рыцарских турнирах и т.п.


[Закрыть], стоявшему по его правую руку, и тот, подняв свой жезл, провозгласил:

– Высокородные лорды, бароны, рыцари, король желает, чтобы вы слушали.

И тогда заговорил король:

– Пусть чужестранец отойдет в сторону на мгновение, ибо только что в мои владения прибыл замечательный и прославленный трувер Арнаут Даниэль, который просит позволения исполнить песнь, которую он сочинил, чтобы доставить мне удовольствие.

И тотчас из-за нижнего стола поднялся человек, почитаемый одним из лучших среди поэтов, тот самый, кто изобрел секстину[105]105
  Секстина – стихотворная форма, изобретенная трубадурами: 6 строф по 6 стихов.


[Закрыть], самый просвещенный и приятный из тех людей, чье имя мне было известно не хуже моего собственного. Я никогда прежде не видел его, и мое любопытство было огромным. Он был высок ростом, но слабого телосложения, изможденный, с большими задумчивыми глазам, как у старого грустного оленя. Он взял арфу, инкрустированную кусочками драгоценного янтаря, и начал настраивать инструмент с помощью ключа, тогда как я стоял и с шутовским видом глазел на него, тревожно раздумывая, как я буду выступать со своей убогой песней после этого принца трубадуров. Арнаут улыбнулся мне, поклонился королю и запел чистым, высоким голосом:

 
Мила мне радость вешних дней,
И свежих листьев, и цветов,
И в зелени густых ветвей
Звучанье чистых голосов…
 

И так далее, повторив до самого конца мою песнь, слово в слово, ноту в ноту.

Я почувствовал, что схожу с ума. У меня потемнело в глазах, а когда я вновь обрел зрение, то прежде всего увидел, что король смеется. Громкие раскаты смеха загремели у меня в ушах. Все это собрание лордов, рыцарей, оруженосцев и дам смеялось и хлопало в ладоши.

Но я не испытывал ничего, кроме гнева. Я заскрежетал зубами и, взглянув прямо в глаза Арнауту Даниэлю, сказал:

– Это моя песнь, и вы украли ее, не знаю как, но с помощью подлого обмана.

И сказав так, я повернулся, чтобы уйти из зала. Но за мной поспешил герольд и, схватив меня за руку, заставил вернуться. Он подвел меня вплотную к королю, и король, у которого от смеха на глаза навернулись слезы, обнял меня и поцеловал в обе щеки.

– Мой бедный Дени, – молвил он, – ты выстрадал довольно от этой шутки. Правда, Арнаут спрятался по моему приказанию в соседней комнате и подслушивал, как ты заучивал свою песнь, пока сам ее не запомнил. Так он стянул ее у тебя, и ты не должен испытывать стыда за то, что впервые ее исполнил столь великий мастер.

– И клянусь душой, – сказал Арнаут, приблизившись и взяв меня за руку, – это превосходная песнь, и единственное мое желание состоит в том, чтобы я мог и на самом деле сочинить такую же. Простите меня, сэр Дени, за этот обман.

– У него не было выбора, – фыркнул Ричард. – Все участвовали в розыгрыше, даже мой славный Маршал, который сначала возражал, но в конце концов тоже присоединился к шутке.

Я лишился дара речи. Я посмотрел на короля и, вспомнив слова Маршала, подумал про себя, что это довольно жалкий способ подшутить над поэтом и глупо и жестоко обращаться таким образом со мной.

Ричард положил тяжелую руку мне на плечо и объявил:

– Милорды, теперь я готов сообщить вам, что этот человек действительно спас мне жизнь, когда я подвергся большой опасности, рискуя своей собственной. И он принял мой вызов и сочинил песнь с таким искусством, что мало найдется ему равных.

И сняв с себя цепь из мягкого золота с широкими звеньями, каждое из которых было инкрустировано рубином или тигровым глазом, Ричард надел ее мне на шею.

– Ты останешься у меня, и я вознагражу тебя по заслугам, – сказал он. – Иди, садись и пируй с нами. И я желаю, чтобы ты стал членом моей свиты. Тебе нравится это, трувер?

Я пребывал в страшном смятении, потрясенный как его искренней похвалой и щедростью, так и злобным юмором, и потому не знал, как относиться к нему.

Но я отвесил низкий поклон и промолвил только:

– Большое спасибо, милорд.

* * *

«И потому не знал, как относиться к нему…» Этой мысли суждено было стать лейтмотивом тех дней, которые последовали за этим происшествием. Ибо Ричард был человеком полным противоречий, действовавшим под влиянием минутных порывов, что порой оказывались всего-навсего капризами. Он внезапно бросался из крайности в крайность. Он стал королем Англии; он наконец занял место своего отца, с которым в прошлом так часто ссорился и столь же часто мирился, которого люто ненавидел и которому униженно покорялся. И тем не менее он теперь прилагал все усилия, чтобы покинуть Англию, как только это станет возможным. Он был весьма сведущ в военной науке, и, казалось, ему нравились ратные забавы. Искусство стратега, проявленное им на поле брани и во время осады городов, стяжало ему славу, однако он избегал турниров, и хотя его соратники, прибывшие из Франции, ждали, что он устроит по меньшей мере один турнир, дабы отпраздновать свою коронацию, надежды их были напрасными. Его правление началось под знаком милостивой снисходительности, с какой он прежде отнесся к Уильяму Маршалу, а затем распространил на всех, кто отказался покинуть короля Генриха в последней войне. С другой стороны, когда три лорда, перешедшие на сторону Ричарда и лишенные королем своих владений, обратились потом к Ричарду с просьбой восстановить справедливость, он сыграл с ними жестокую шутку. Он вернул им земли, а затем, удовлетворив просителей, вновь отнял у них собственность, холодно заметив: «Такова награда предателям».

Каждый монарх подвержен воздействию многих ветров, благоприятных и неблагоприятных. Что касается Ричарда, беда заключалась в том, что никогда нельзя было предугадать заранее, в какую сторону и под влиянием какого ветра он повернет в тот или иной день. Так, по одну его руку стоял честный и благородный Уильям Маршал, а по другую – Уильям Лонгчемп, канцлер Ричарда, во всем полная противоположность Маршала. Сын виллана[106]106
  Виллан – здесь, видимо, свободный крестьянин.


[Закрыть], карликового роста, хромой, злобный и коварный человек, о котором говорили, что он с одинаковым проворством владеет обеими руками, стараясь урвать кусок пожирнее, и с помощью дьявола способен перемещаться с места на место с быстротой молнии. Среди тех, кто имел влияние на Ричарда, был также его брат Джон Лекленд, странный и эгоцентричный юноша. Тот, хотя был любимцем отца, оказался первым среди мятежников. Казалось, не было таких почестей, которыми Ричард не почтил бы его, но никто не ведал, питает ли он к кому-нибудь привязанность, кроме самого себя. Но гораздо настойчивее всех прочих ветров дул мистраль[107]107
  Мистраль – название сильного и холодного северо-западного ветра на юге Франции.


[Закрыть] королевы юга, матери Ричарда, Алиенор Аквитанской.

С самого начала, со дня прибытия Ричарда в Англию, ее власть над сыном была очевидной. Именно она требовала и добилась освобождения всех, кто претерпел заключение по приказу старого короля. Когда Ричард покидал Винчестер, ему доложили о набеге на пограничные земли Уэльса, и он тотчас же свернул с дороги, готовый охотно отказаться от путешествия к месту коронации в угоду военной стычке. И разубедить его не удалось никому другому, кроме как Алиенор, которая живо вернула его на дорогу к Лондону.

Хорошо ли, плохо ли, но она своими руками пряла нить его жизни и в конечном итоге его судьбу. Ричард всегда был самым любимым из всех ее детей. Он обладал огромной силой духа, был самым щедрым, самым образованным и, возможно, самым умным. Исключительного обаяния, коим обладал Генрих-младший, явно недоставало, чтобы искупить его ужасающую природную глупость. Джоффри был хитер и эгоистичен. Джон походил на отца, был энергичный и самовлюбленный; но сила воли старого Генриха в нем выродилась в обычное высокомерие, а умение управлять государственными делами – в прямое вероломство. В супружеской распре с Генрихом Алиенор сделала сыновей своими союзниками. Молодой Генрих и Джоффри уже умерли, а сама она была наказана пятнадцатилетним заключением в темнице за то, что побудила их к мятежу. Она сделала для Ричарда все, что было в ее силах, и наконец он сел на трон отца.

Некогда она любила Генриха глубоко и страстно. Но она была знатного рода и не собиралась вести тихую, бедную событиями жизнь, оставшись простым украшением короля. Совместно с Генрихом она строила различные планы и пыталась плести интриги на свой страх и риск. Через несколько лет король отстранил ее от политики, считая, что она лезет не в свое дело, и оставался глух ко всем ее предложениям. Алиенор была просвещенной женщиной с тонким вкусом, тогда как у Генриха не хватало времени на излишества вроде поэзии или искусства. Ей нравились пышность и изящество, а Генрих был человеком действия, из тех, кто занимается делами и даже ест в большинстве случаев стоя. Он вел простой образ жизни, был упрямым и невоспитанным грубияном.

Возможно, нашелся бы способ преодолеть это различие натур, если бы Генрих не распутничал, как воробей. И что еще хуже, он, пренебрегая приличиями, даже не скрывал свои многочисленные любовные похождения. Его незаконнорожденные сыновья занимали высокое положение, а его связь с Розамунд Клиффорд, длившаяся десять лет, порождала много сплетен. Алиенор не была ханжой, но подобно большинству мыслящих женщин она обладала природной гордостью. И она возненавидела Генриха так же страстно, как прежде любила. Плантагенет растоптал ее мечты, третируя грубыми выходками. И она передала сыновьям по наследству свое отношение к нему: осуждение и презрение к отцу, смешанные с преданностью, как феодальной, так и сыновней. Однако была еще одна загвоздка. Ричарду не дано было наслаждаться чувственной любовью с женщинами, что, казалось, было бы вполне естественным для такого шумного, властного, полного жизни мужчины. Он любил мужчин. Для Алиенор это не имело никакого значения, коль скоро он смирился с необходимостью жениться и родить наследника трона. Тем не менее это вызвало ропот среди клириков, которые ходили вокруг, бормоча о «содомском грехе», а также ставило в неловкое положение кое-кого из его друзей, которым приходилось одновременно отвергать авансы с его стороны и опровергать слухи, что они эти авансы приняли.

Все эти противоречия делали Ричарда весьма трудным патроном. Дени с самого начала пришлось столкнуться с некоторой двусмысленностью в их отношениях, как бы предвосхищавшей возможное повторение неприятного инцидента, случившегося в первый день, когда он был и оскорблен, и вознагражден.

Настала пора расставаться с Артуром и Мод. Дени провел с ними последние часы, прощаясь и принимая от них поздравления. Артур, близоруко щурясь, обнял его и сказал:

– Для вас всегда найдется место в Хайдхерсте. Если по какой-либо причине у вас не пойдут дела при дворе, приезжайте ко мне. Обещаете?

– Обещаю, – с улыбкой ответил Дени.

Мод расцеловала его в обе щеки на прощание и сказала:

– Теперь, когда вы обрели свое место подле короля, вы забудете нас, скромных провинциалов.

– Леди, я всем обязан вашей доброте, – возразил Дени. – Неужели вы считаете меня неблагодарным? Я вернусь в Сассекс, как только Ричард позволит мне.

– И вас встретят с радостью, – прошептала Мод.

– Есть кое-что, о чем я пока не могу говорить, – продолжал он. – Но если мне повезет, возможно, я спрошу вас об одной вещи…

Ее шея и щеки стали пунцовыми.

– Я непременно вам отвечу, – промолвила она. Он кивнул головой и сказал:

– Итак, я пошлю вам песню, чтобы напомнить о себе.

– Нам это не нужно, – решительно запротестовал Артур. – О, прошу прощения, я совсем не то имел в виду, Дени. Я хотел сказать, что мы не забудем вас и без ваших напоминаний. Удачи вам, и да хранит вас Господь.

На том они и расстались, и Дени перевез свои немногочисленные пожитки в Вестминстер, где ему отвели уголок в дальней части Старого дворца. В тот вечер король подозвал его к верхнему столу и попросил спеть для всего общества. После того, как он исполнил просьбу и был вознагражден громкими аплодисментами, Ричард отпустил всех, приказав Дени остаться. Они ушли в ту часть зала, где были возведены подмостки, задрапированную роскошными малиновыми занавесями. Ричард, отбросив мантию, упал в кресло и вытянул свои длинные ноги.

– Ну, Дени, – сказал он, – будем друзьями, давай познакомимся поближе. Расскажи мне о себе.

– Что же, милорд… – начал Дени.

– О, пожалуйста, никаких титулов между нами, – прервал его Ричард. – Ты не принадлежишь к числу моих высокородных вассалов, ты – поэт. Только с такими людьми, как ты и Арнаут Даниэль, Пейре Видаль и так далее, я могу чувствовать себя воистину свободно. Ты не знаешь, что за тяжкое бремя – быть королем! Если бы я только мог остаться графом де Пуату, если бы я мог содержать двор в Пуатье, как мой прадед, окружив себя труверами и музыкантами… Тебе известно, что я сочинил несколько песен? – спросил он довольно застенчиво, покусывая кончик усов. Его голова слегка покачивалась, от чего создавалось впечатление, будто он умоляет Дени сказать «да».

– Нет, я не знал, – ответил Дени.

– Пожалуйста, называй меня Блондел[108]108
  Блондел – легендарный оруженосец Ричарда Львиное Сердце, поэт и певец; автор романа придерживается версии, что под его именем, занимаясь на досуге стихосложением, скрывался сам Ричард.


[Закрыть], – попросил Ричард. – Под этим именем я писал стихи. Ты знаком с Пейре Видалем?

– Да, ми… Блондел, я был его учеником и благодаря ему впервые узнал тайны поэтического художества.

– Он чудесный человек, не правда ли? Безумен, как мартовский заяц[109]109
  …мартовский заяц – персонаж английского фольклора, вроде мартовского кота.


[Закрыть], конечно. Ты помнишь, как он обыкновенно носил с собой повсюду огромный шатер и заявлял, что ему его подарил король Арагона в знак уважения к его крови? Он говорил, что каждая встретившаяся ему женщина без памяти влюбляется в него и что ему приходится пробиваться сквозь толпу охваченных безумным желанием девиц, едва он высунет нос на улицу.

– Да, помню, однажды… – начал Дени.

– Как-то раз он прибежал, – с веселым смехом перебил Ричард, – тяжело дыша, весь исцарапанный, громко жалуясь, что не успел он пропеть всего две строчки из новой песни, как тотчас одна за другой все женщины, находившиеся в пределах слышимости, попытались его поймать и затащить в постель. Это случилось, когда я жил при дворе моей матери в Пуату. И, как мне помнится, Мария де Шампань потребовала, чтобы он спел для нее песнь целиком, дабы проверить, сможет ли она противостоять его чарам.

– И как же он вышел из положения? – полюбопытствовал Дени, которого весьма позабавила история. Досадовать на то, что король перебивает его, он не посмел.

– Ох уж этот мошенник! Он поступил умно: начал петь и притворился, что лишился голоса. Он сказал, что охрип, пока звал на помощь. После этого моя мать велела выставить его за дверь, ибо, сказала она, он лжец и хвастун, и, кроме того, всякий мужчина, который зовет на помощь, когда женщина пытается его поцеловать, в высшей степени неучтив, а посему она не может его выносить. Подойди и сядь рядом со мной.

Дени исполнил приказ, и Ричард дотронулся до его руки.

– Не хочешь ли послушать одну из моих песен? Но если я спою ее тебе, ты скажешь мне, что ты думаешь, с полным откровением, как если бы я был одним из твоих приятелей?

– Конечно, Блондел. Я всегда честен с другими труверами.

– Хорошо, я назову тебя Райньер, как раньше называл Пейре.

– «Прежде Поклявшийся»? – Дени вскинул брови.

– Он тоже обещал сказать мне правду о моих песнях. Когда я пел ему, он притворялся, что лишается чувств от удовольствия, которое слишком велико, чтобы его можно было вынести, а после говорил, будто он слишком обессилен и слаб, чтобы высказывать какое-либо суждение. Он был ужасным лжецом. Ты давно с ним виделся?

– Давно, Блондел.

– Никогда не лги мне. Терпеть не могу лжецов.

Он откинулся назад в кресле, и в этой расслабленной позе напоминал громадную кошку, прирученную лишь отчасти; его глаза были полуприкрыты тяжелыми веками, одной рукой он перебирал свою короткую бороду, и сквозь золотисто-рыжие пряди поблескивало золотое кольцо.

– Мой отец тоже лгал мне. Видишь ли, он учил меня, что ложь является частью науки, которой необходимо овладеть королю. Ты когда-нибудь встречался с ним?

– Нет.

– Нет… Я подумал, что это могло случиться, когда он топтал вдоль и поперек мои владения. В Пуату и Аквитании, наверное, и ярда не осталось невыжженной земли к тому времени, когда он закончил поход и умер.

Дени неловко поерзал на низкой скамеечке, на которой он сидел подле Ричарда. Он был совсем не убежден, что ему хочется стать доверенным лицом короля, хотя это казалось довольно лестным «назначением». Ричард похлопал его по колену.

– У тебя есть все необходимое? – спросил он. – Не стесняйся, мой Райньер, говори смело, если я что-то могу сделать для тебя. Я обещал, что ты получишь награду. Возможно, ты думаешь, будто у королей короткая память? Нет, я не забыл, что обязан тебе свободой или даже жизнью.

– Что ж, я… м-мм… у меня мало денег, – пробормотал Дени.

– У тебя будут деньги. Напомни мне завтра. Что еще?

– Вы очень добры, – с благодарностью промолвил Дени. – Я очень хотел поговорить с вами об одной даме.

– Как? – Ричард внезапно выпрямился. – О какой даме?

– Ее имя – Мод Фитцлерой. Ее поместье расположено в Сассексе. Она необыкновенно очаровательная девушка и большая приятельница Уильяма Маршала.

– Понятно. Так вот почему Уильям решился представить мне тебя!

– Да. И мое дело довольно простое. Я четвертый сын сенешаля Куртбарба, следовательно, у меня нет надежды на наследство. А кроме того, я влюблен в нее и думаю, что она… совсем не равнодушна ко мне.

– Она находится под моим покровительством? – спросил Ричард.

– О, нет. Ее сеньор – Уильям Хотерив.

– Итак, чего ты хочешь от меня?

– Я думал, что если бы вы поддержали мое ходатайство… если вы не возражаете… – Дени умолк, ибо лицо короля сделалось суровым и холодным.

– Я не возражаю, – спустя мгновение сказал Ричард. Неожиданно он весь засветился сердечной, ослепительной улыбкой. – Дай мне обдумать это дело. Возможно, я сумею помочь тебе. А теперь можешь идти. Я ужасно устал.

– Спасибо, Блондел, – сказал Дени. Он встал и, взяв руку Ричарда, поцеловал ее. Он приподнял угол занавеси балдахина.

Ричард заговорил вновь:

– В любом случае тебе придется забыть об этом на время. Завтра я отправляюсь на север, в Хартфорд и Нортхемптон. И хочу взять тебя с собой.

В его тоне послышалось нечто, внушавшее тревогу, угроза, скорее усиленная, чем смягченная улыбкой, и Дени со смутным беспокойством удалился в свое временное пристанище.

Спустя девять дней его беспокойство превратилось в отчаянье. С королевским кортежем он проделал путь от Вестминстера до Сент-Олбанса, от Сент-Олбанса до Силверстона, от Силверстона до Нортхемптона и оттуда проследовал в поместье Геддингтон. Два фунта, которые Артур дал ему, чтобы поддержать на первых порах, иссякли, потраченные на новую одежду, приличествующую при дворе, новые струны для арфы, на всякие мелкие нужды: на содержание коня в стойле, его прокорм и уход за ним. Король, поглощенный государственными делами и указами, больше не сказал ему ни слова, и никогда его не просили спеть во время трапезы. Арнаут Даниэль удостаивался этой чести несколько раз, а в остальных случаях приглашали простых менестрелей. Еще более неприятный осадок остался после происшествия, случившегося на второй день пребывания в Геддингтоне. Набравшись смелости, Дени дождался, когда король закончит подписывать какие-то документы и покинет зал заседаний, приблизился к нему, поклонился и сказал:

– Милорд, я выучил новую песнь трувера Блондела, не позволите ли вы мне спеть ее для вас вечером?

Ричард рассеянно взглянул на него и ответил:

– Я не знаю трувера по имени Блондел. – И прошествовал мимо.

Дени упорно оставался в Геддингтоне потому, что не знал, что делать дальше. Он склонялся к тому, чтобы вернуться в Сассекс к Артуру, но ему было стыдно так скоро признать свое поражение. Его развлекала мысль о том, что он может отправиться прямо к Мод с предложением выйти за него замуж, но гордость не позволяла ему так поступить. Он с горечью размышлял о непостоянстве королей по дороге в Нортхемптон, где он нашел золотых дел мастера, которому и продал украшенную драгоценными камнями нагрудную цепь – подарок Ричарда – за пятьдесят шиллингов, что составляло лишь часть ее истинной стоимости.

У него было два друга, которые скрашивали жизнь.

Арнаут Даниэль был неизменно добр и охотно расточал похвалы, и скоро они стали близкими друзьями. Они проводили вместе многие часы, обсуждая поэтические формы и общих знакомых – трубадуров. От Арнаута Дени узнал, что Пейре Видаль уехал в Марсель, где теперь живет в доме радушного сеньора Барраля де Бо. Другой старый товарищ, Пейре Овернский, был награжден кубком Золотого ястреба при дворе в Пюи Сен-Мари за свою кансону «Соловей, молю, улетай», похитившую разум у всех, кто ее слышал. Однажды Дени поведал Арнауту то, о чем до тех пор не говорил никому: о своей мечте найти новую, совершенно иную форму в поэзии.

– Я прекрасно понимаю, о чем речь, – кивнул Арнаут. – Именно поэтому я придумал секстину, которая отличается усложненным строем стиха. Я полагал, что нашел ответ в более трудной для понимания стихотворной форме. Подобно тому, насколько кафедральный собор величественнее приходской церкви, так и поэтическое совершенство зависит от изысканного стиля и отточенных рифм. Иными словами, чем больше усилий потрачено, чтобы написать стихи, тем лучше. Так я рассуждал – и ошибался.

Дени глубоко вздохнул.

– Золото мягче железа, – заметил он. – Я знавал некоего отшельника, который однажды сказал мне, что не следует искать то, к чему я стремлюсь, только в области формы.

– Да, он совершенно прав. Это то же самое, как если бы работу дровосека стали бы превозносить над искусством вышивальщиц только потому, что его труд более тяжел. И я бывал в простых деревенских церквах, которые больше походили на храм Божий, чем иные кафедральные соборы. В награду за свои труды я слышал одни лишь упреки в том, что мои кансоны понять и выучить не очень-то просто. Кстати, я прихожу к выводу, что и мне самому управляться с ними довольно трудно! Что ж, я начал употреблять диковинные метафоры и зашел слишком далеко, заблудившись в поисках необыкновенного, удивительного, неуловимого, невыразимого…

Дени процитировал:

 
– Стал Арнаут ветробором,
Травит он борзых бычком
И плывет против теченья.
 

– Благодарю. Мило, что ты помнишь эти стихи. Лично мне они никогда не нравились. Наверное, уже каждый из труверов не преминул заметить, что смысл моих стихов слишком темен. Мой старый друг Тибауд, Монах Монтальдонский, высмеял ту песнь, которую ты только что процитировал. Он сказал: «Арнаут и в самом деле предложил нам кое-что новое – заниматься любовью под водой. А я даже и не подозревал, что он умеет плавать».

– Разве имеет значение, что говорят другие поэты? Или мнение кого-либо иного? – воскликнул Дени. – Однажды я встретил человека, простого жонглера, написавшего стихи, которые по сей день не выходят у меня из головы. И он сказал, что ему совершенно наплевать, что о нем думают другие, ибо он пишет песни для собственного удовольствия.

– Да, и без сомнения, он счастлив, поступая таким образом, – сказал Арнаут. – Но я человек слабый. Я хочу, чтобы мои песни слушали, чтобы они пробуждали в душах тех, кто их слышит, печаль и радость, которые чувствовал я, когда сочинял их. Бог мой, Дени, если бы я был осужден влачить свой век в заточении и петь четырем стенам или птицам, то скорее предпочел бы умереть. Подобный приговор был бы столь ужасен, как если бы я был обречен никогда более не написать ни одной песни.

– Но должен быть ответ! – со страстью вскричал Дени. – Наша поэзия мне кажется такой сухой, такой бесцветной – однообразной! Все те же образы: вечно восходы, вечера, соловьи или шум битвы.

– Когда найдешь ответ, дай мне знать, – усмехнулся Арнаут. – Что еще есть в жизни, кроме любви и войны?

– О!.. – Дени пожал плечами. – Любовь и война – вполне достойные темы. Но существуют и другие, не так ли? И то, что мы о них говорим, значит больше, чем сами предметы. Жонглер, тот, о котором я говорил, спел мне песню, которую назвал «Плачем». Он использовал форму площадного planch, ту же, что и Бертран де Борн, когда писал плач на смерть юного Гарри[110]110
  …плач на смерть юного Гарри… – Имеется в виду смерть Генриха, короля-юноши, сына Генриха II и брата Ричарда Львиное Сердце, последовавшая в 1183 г.


[Закрыть], что и полдюжины поэтов, оплакавших смерть старого короля Генриха. Но знаешь, о чем был его плач? Никогда не догадаешься. Состарившаяся шлюха скорбит о своей ушедшей юности!

– Что? – воскликнул Арнаут, вскинув брови с недоуменным смешком.

– Именно. И это было великолепно, Арнаут. Чертовски хорошо! Это поражало в самое сердце подобно стальному клинку, повергало душу в трепет. Я хотел бы точно вспомнить слова, но они ушли из моей памяти безвозвратно, как и юность, которую она оплакивала.

– Но… кто же сочиняет песни о шлюхах? – возмутился Арнаут.

– Он сочинил. И еще одну о том, что все венчает смерть. «Наступает конец, ветер сметает все».

– Хорошая строка.

– Да. И еще четверостишие… Хотя теперь уже мне не вспомнить ни рифмы, ни размера: «Присев погреться у маленького костра из опавших листьев, мы сожалеем о днях счастливой юности: так рано нас пожирает пламя; и так скоро костер сгорает».

– М -мм… Занятный образ. С этой метафорой можно что-то сделать, – пробормотал Арнаут.

– Понимаешь, что я хочу сказать? Но представь, что бы произошло, когда Ричард повелел мне быстро представить ему красивую, новую песнь, если бы я сочинил нечто вроде:

 
И короли, и знатные вельможи,
Чьи матери все в золоте и жены,
В итоге в гроб сосновый лягут тоже,
Другим достанутся их платья и короны…
 

Он не смог закончить, разразившись смехом.

– Он бы отрубил тебе голову, – сердито фыркнул Арнаут.

– И потому я сочинил для него песнь в соответствии с нашими правилами, – угрюмо сказал Дени. – Две противоположности… На эту тему писали Бертран де Борн, и Гильем де Сен-Грегор, и Бернарт де Вентадорн, и не знаю, сколько еще поэтов… «Среди цветения весны мне любо слышать бряцание оружия, военный клич, стоны умирающих…» – и все такое прочее.

Арнаут легко похлопал его по плечу.

– Ты не должен недооценивать себя, – сказал он. – То была превосходная песнь. И не следует думать, будто Ричард настолько туг на ухо или его чувства так притупились, что он не понял этого. Он не глуп, несмотря на свой облик и воинственность. Возможно, тебе это неизвестно, но он сочиняет вполне сносные стихи под именем Блондел.

– Знаю. Что мне с ним делать, Арнаут? Иногда он проявляет необыкновенную щедрость, а потом ведет себя по-скотски. Он благороден и великодушен, каким я увидел его, когда он один противостоял дюжине воинов, жаждавших убить его. А затем делается мелочным и злобным, как вчера, когда он притворился, что не знает меня.

– Ты слышал поговорку: «Нет земли без хозяина, нет и человека без господина», – задумчиво промолвил Арнаут. – Каждый из нас должен кому-то хранить верность.

– Ты поклялся ему в верности?

– Ричарду? Нет. Я принадлежу графу Перигорскому, вассалу Ричарда.

– Ричард стоит того, чтобы следовать за ним, – со вздохом признал Дени.

– Ты слышал «Песнь о Четырех сыновьях Аймона»?

Дени выпрямился и расцвел в улыбке.

– Слышал ли я? Надо полагать! Когда-то она была моей самой любимой из всех старых героических поэм.

– Неужели? И моей тоже. Знаешь, я написал новую историю приключений Рено, старшего из сыновей.

– Нет, я не знал. Ты должен спеть ее мне.

– Непременно. Но прежде всего я хотел напомнить тебе слова старого Аймона: «Лучше быть честным вассалом, чем властвовать над людьми».

– Я помню. «Позор тому, кто не пожелал умереть за своего сеньора».

– Если ты найдешь особу, достойную занимать трон, и если этот человек тебе нравится, тогда следует действовать и с чистым сердцем принести клятву верности. Как ты думаешь, что Аймон сказал бы о Ричарде?

– Полагаю, он упрекнул бы меня за то, что я пытаюсь пожаловаться на льва. И, думаю, он был бы прав.

– Если ты чувствуешь неуверенность, тогда почему не покинешь Ричарда? Ты всегда найдешь себе покровителя, Дени. Ты пользуешься доброй славой…

– Благодарю. Не знаю, почему я не уезжаю. Отчасти потому, что мне кажется, будто он должен мне что-то за спасение жизни. Вот так, вполне откровенно, не правда ли?

– Но помимо этого ведь есть еще что-то?

– Да, он действительно мне нравится. Он привлекает меня. Только одно сравнение приходит в голову: он возбуждает любопытство, точно ручной, домашний лев, которого и хочется потрепать за гриву, и страшно…

– В любом случае спешки нет. Тебе нет необходимости принимать решение именно сегодня, – заметил Арнаут.

– Я хочу узнать о нем все, – сказал Дени. – Но ты прав, не сейчас. Прежде всего я хочу послушать твою песнь о Рено Монтабанском.

Благодаря этому разговору Дени почувствовал себя намного лучше.

Его вторым другом стал Хью Хемлинкорт. Он был вдвое старше Дени. Он был хвастлив, имел скверную привычку повторяться и относился ко всему новому с глубоким подозрением. Он был изборожден шрамами, словно старый кот, носил грубую одежду и не умел себя вести. Хью жил, руководствуясь простым принципом: долг обязывает рыцаря заниматься ремеслом воина, что не имеет ничего общего с милосердием, состраданием, смирением и прочим вздором, который он называл «чепухой клириков». И его бесконечные рассказы о былых похождениях сопровождались ударами и толчками локтем в бок собеседника или тычками коротких, сильных пальцев. Каждый такой дружеский жест оказывался весьма болезненным.

Однако его можно было назвать кем угодно, но только не скучным человеком. Его истории часто вызывали смех и всегда носили скандальный оттенок. Вместе с Уильямом Маршалом и Бодуэном Бетюнским, другим матерым головорезом, которого он называл «Бобо», он странствовал по турнирам, дворам высокородных особ и военным бивакам в течение двадцати лет. В отличие от двух своих приятелей он ничего не добился за эти годы, ибо был страстным игроком и с готовностью бился об заклад по любому поводу: на какой цветок перелетит бабочка или сколько раз священник споткнется на слове во время мессы.

Кроме того, он каждый день добросовестно давал Дени уроки обращения с мечом и копьем. Эти уроки помогали им коротать время и позволяли Дени вволю поупражняться на свежем воздухе. Когда они находились в Геддингтоне, Хью велел установить на поле столб и обернуть его дерюгой, и они использовали это сооружение для упражнений с мечом. На другом краю поля были врыты в землю столбы с перекладинами, по виду походившие на небольшие виселицы, с которых на веревках свисали кольца. Это были снаряды для метания копья в цель. Хью, по-видимому, не уставал никогда. С нечленораздельными возгласами и проклятиями он наносил удары по столбу, а потом заставлял Дени повторить, мрачно наблюдал за его выпадами, покусывая усы, и говорил: «Подними щит при этом ударе! Убери плечо назад, прикрой его мечом!» Летели щепы, и Дени вскоре начинало казаться, что его руки тоже сейчас легко могут отскочить от тела. Или, сев на коней, они легким галопом скакали к мишени, стараясь поймать кольцо острием пики. После пары часов напряжения, потный и совершенно обессиленный, Дени забывал о своих неприятностях, наслаждаясь горячей ванной и бокалом вина. Охваченный вялым оцепенением, он садился вместе с Хью на скамейку, слушал истории о его подвигах и какое-то время чувствовал себя счастливым. Именно так они и сидели однажды, греясь на солнышке. Хью умолк. У горизонта застыла белая громада клубящихся облаков – небо в Англии почти никогда не бывало чистым, – мирно жужжали пчелы, а где-то неподалеку кто-то точил клинок с равномерным звуком «взжиг-взжиг», монотонным, успокаивающим, словно птичья трель.