Текст книги "Миф анализа"

Сократовский Эрос

Для Платона Эрос был даймоном, подобно тому как даймонами были психическое и другие смутно постигаемые «функции». Но являлось ли индивидуальное переживание личного даймона самим эросом, каким оно проявляется в своей наиболее отчетливой форме в наделенной психологическим даром, психологически креативной личности Сократа? Если даймон Сократа – его сокровенный предостерегающий дух, тот самый «голос против», который «никогда не дает определенного совета относительно того, как действовать», тот необъяснимый момент вдруг вмешивающегося и сдерживающего предвидения, который порождает психическую реальность и, кроме того, соединяет с архетипическими силами, – если этот даймон и есть принцип эроса, то в таком случае Эрос является богом психической реальности, истинным господином психического, и мы установили, кто наш отец, то есть обнаружили творческий принцип, который порождает душу и является патроном сферы психологии[82]82
  Dodds E. R. 1957. Р. 213–214.


[Закрыть].

Ну, а как быть с логосом? Разве психология – это не изучение души, как об этом свидетельствуют сами слова, ее обозначающие: psyche-logos. Легко заметить, что составляющей логоса в нашем отчете о психологической креативности уделяется меньше внимания, но причина этого не только в том, что сегодняшнее поколение особенно увлечено проблематикой мифа об Эросе и Психее. Логос проявляется внутри самого эроса в качестве сдерживающего даймона, с которым можно говорить, который действует как дух-повелитель. Но, в первую очередь, в парадоксе креативности логос получает выражение в той мифической подоснове, в которую погружены и Психея с Эросом. Логос творит мир как повесть, и в этом своем качестве априорно предшествует всем ее событиям и всему содержанию. «Ибо миф есть первая эманация Логоса в человеческом разуме, в человеческом языке; и человеческий разум, равно как и его язык, наверно, никогда бы не смог постичь Логос, если бы само понятие Логоса уже не сформировалось в мифе. Миф является архетипом всякого феноменального познания, на которое способен человеческий разум»[83]83
  Broch H. Introduction to Bespaloff’s On the Illiad. Bollingen. Series IX. NY, 1947. Р. 15.


[Закрыть].

Наилучшим подтверждением нашему тезису, что именно эрос, а не логос творит психическое, является фигура платоновского Сократа. Сочинения Платона и неоплатоников свидетельствуют о том, что у Сократа голос, звучавший через его личного даймона, являлся голосом эроса. Сократ – это образец психолога, целью которого было здоровье души, который обладал даром ясновидения, прорицания и другими психическими способностями и приписывал их действию даймона, чья психологическая Анима проявлялась в восприимчивости и глубоком интересе к прекрасному, равно как и в мифопсихологическом воображении, и который, обучая творчески – с помощью диалектики и собственного примера, был психопомпом.

Фридлендер ссылается на сообщения Прокла: «Сократ представляет собой одновременно эротическую и демоническую личность… Во всем, что касается любви, он полностью полагается на демона»[84]84
  Friedländer. Plato. I. Р. 44.


[Закрыть]. Гоулд утверждает, что тема «Пира» – это «тождественность вожделения и познания, любви и философии, Эроса и Сократа»[85]85
  Gould. Platonic Love. Р. 23.


[Закрыть]. М. Фичино предполагает: «…когда Платон изображает Эроса, то разве не с Сократа пишет его портрет и разве не посредством человеческой личности Сократа он описывает фигуру Бога, как если бы любовь и Сократ были абсолютно похожи»[86]86
  Fichino M. Commentaire sur le “Banquet” de Platon. VII. 2 ed. Paris, 1956.


[Закрыть]. В диалогах Сократ не устает повторять с разными вариациями: «О себе скажу, что не сведущ ни в чем, кроме природы любви»[87]87
  Symposium. 177D; см.: Theages 128B; Lysis 204B.


[Закрыть]. Не намекает ли Сократ на то, что незнание, или зло, от которого он хотел бы очистить душу с помощью своих бесед, отнюдь не является незнанием истины или правильного определения, или того, что является подобающим? На самом деле это незнание эроса, единственной вещи, о которой он сам кое-что знает. Эрос и есть то самое средство подлинного познания, которое связывает и объединяет все основные психические способности – познавать и чувствовать. Фридлендер отмечает, что эрос имеет двойственный облик. «Сократовкая сверхъестественная сила, являвшаяся для Платона частью демонического, на что указывает само ее название – даймонион, и Эрос – сдерживающая и влекущая сила, не могут не казаться в основе своей глубоко родственными»[88]88
  Friedländer. Plato. I. Р. 44.


[Закрыть]. Эти близнецы – навязчивость (компульсия) и торможение – знакомы каждому, кто испытывал когда-либо творческое напряжение: когда мы одновременно влекомы какой-то силой и заблокированы, исполнены энтузиазма и смотрим на себя с недоверием, горим и чего-то боимся. Если обратиться к языку «Пира», то мы в такой ситуации и «полны», и «пусты» – характеристики, непосредственно отсылающие к эросу. В западной традиции самый ранний пример концептуального разделения того, что обычно называют «внутренним голосом» человека, встречается в языке Гомера в виде понятий thymos и psyche: первое переводится как «страстен и необуздан» и этимологически связано со словом «дым»; второе происходит от того же корня, что и дыхание, и подразумевает «холод». Творческое может представлять собой единый порыв, тем не менее мы всегда остаемся при этом «о двух головах». Эрос направлен прямо, как огонь и стрела, и все время отклоняется, подобно сплетаемому венку – одному из его символов. Амбивалентность компульсии-подавления можно проследить в ритуале, в игре, а также в паттернах спаривания, поглощения пищи и ведения схватки, где для каждого шага вперед, диктуемого компульсией, имеется латеральная, как бы уводящая в сторону возможность развития и усовершенствования танца, игры, украшения – своего рода «передышка», которая, образуя паузу в напряжении, тем самым еще больше его усиливает и расширяет границы воображения и эстетической формы, создает иные модели поведения, исполненные очарования и лукавства, охлаждает компульсию посредством врожденных механизмов, высвобождающих энергию человека для прямого удовлетворения желаний в отношении объекта-раздражителя независимо от того, предстоит ли совокупляться, есть или убивать. Опус разрабатывается как гештальт, даже если сам гештальт скрыт от нас за деталями его разработки. Непрямое, окольное движение – это вовсе не бегство. Такое движение не является поворотом назад или отталкиванием от объекта; вероятно, это все-таки продолжающееся наступление, но совершаемое обходным путем и в ожидании подходящего момента; оно снимает компульсию, удовлетворяя при этом ее нужду иным способом. Позволим себе предположить, что описанный выше феномен, встречающийся даже у высших животных, позволяет, по мнению Лоренца, трансформировать агрессивные поведенческие структуры посредством любви. Портманн называет этот феномен творческим духом и утверждает, что он является не чем иным, как Эросом, открывающим нам серединную область – метаксу, творящим всюду, где имеется жизнь, психическую реальность с бесконечным разнообразием имагинативных и эстетических сложностей, на которые человеческое существо отзывается посредством чувственного наслаждения, испытываемого им благодаря его собственной эротической природе.

То, что Доддс называет «психическим вмешательством», Фридлендер в своем исследовании о Платоне – «внутренним предостерегающим голосом Сократа»[89]89
  Friedländer. Plato. II. Р. 152.


[Закрыть] и что у Онианса связано с индивидуальным genius[90]90
  Дух, присущий отдельному человеку, семье, месту и т. д. (лат.)


[Закрыть] (похоже, что во времена Рима genius переместился из диафрагмы в голову), в христианскую эпоху предстает в виде тихого, едва слышного голоса имманентного бога – совести. Любопытно, что феноменология совести, так же как и история самого этого понятия, показывает, что совесть тоже обладает сдерживающей функцией. Совесть не указывает нам, что следует делать; она указывает, чего не следует делать. Она произносит «нет». Этот внутренний голос, по-разному называемый, но сходным образом переживаемый, дает начало чувству вины. Как отмечает Доддс, даймон является истинным носителем чувства вины, что в некотором смысле означает причинение вреда самому себе, хотя в то же время является несправедливостью по отношению к нашей судьбе, т. е. к тому, что выпало нам персонально, на нашу долю. Сократ может сказать, размышляя о предстоящей смерти: «Поскольку пророческий голос, знак бога, ни разу не остановил меня во время моей защиты, то из этого следует, что случившееся со мной должно быть для меня чем-то вроде блага»[91]91
  Symposium. 177D. 40А–С.


[Закрыть]. Сократ невиновен, потому что сдерживающий внутренний голос не препятствовал его действиям в день суда. Его даймон не противодействовал его смерти. Смерть стала окончательным выражением для совершившегося в нем соединения эроса и психического, финальным созидательно-разрушительным актом и его же доказательством в пользу созидания души, засвидетельствованным как верой Сократа в бессмертие данного конкретного психического, так и благотворным воздействием на окружающих в момент его смерти.

Не препятствуя смерти, даймон Сократа действовал в согласии с эросом психопомпом, «Эросом со скрещенными ногами и факелом, перевернутым вниз…наиболее распространенным символом смерти» в позднеантичную эпоху и в орфической традиции[92]92
  Cook A. B. Orphic Theogonies and the Cosmogonnic Eros // Zeus. Cambridge, Eng., 1914.


[Закрыть]. Эрос ведет за собой душу не только в качестве фрейдовского инстинкта жизни, отделенного от Танатоса и противостоящего ему; Эрос является внешней, лицевой стороной Танатоса, несет смерть внутри себя, как тот тормозящий психический компонент, который сдерживает жизнь и ведет ее за собой в невидимое глазу психическое царство, находящееся «ниже» и «по ту сторону» жизни, наделяя последнюю мудростью, даруемой смертью.

Античный локус этого торможения внутри эмоциональных зарядов гнева имеет нечто общее с соседством двух чакр – манипуры и анахаты в Кундалини-йоге, где даймон обычно переживается в виде мимолетных сигналов чувства, которые сдерживают непроизвольную компульсивную грубость и простоту плотной и дымной манипуры. Даймон в этой чакре обычно является обособленным аспектом эмоционального заряда, насыщенным воздухом и идущим от сердца, подобно тому как свет играет в языках пламени. Так Фанес, изображаемый с головой быка, является носителем света.

Наконец, именно даймон оказывает чудесное воздействие на другого – не только пробуждая его психическое, но и воспламеняя его даймона. Мальро следующим образом описывает творческий импульс в искусстве: он перелетает, подобно искре, от одного художника к другому при помощи произведения искусства. Именно творческое начало – и только оно – способно разжечь творческое начало в другом человеке при помощи опуса. Применительно к нашей теме психологического творческого инстинкта мы вынуждены прийти к заключению: только эрос вызывает любовь. Он словно миссия любви по самой ее природе, он зажигает, образовывает и обращает, распространяя свой живой, подвижный огонь в душе, перенося его от одного человека к другому. Создается впечатление, что эрос расцветает в процессе переноса, нуждаясь в нем для своей творческой работы, – и в качестве топлива для огня, и в качестве средства, усиливающего его лукавую уклончивость.

Искусство, осознание любви как миссии и перенос делают эрос подлинно зримым; точно такую же функцию по отношению к нему выполняет образование. Для Сократа всякое истинное обучение – обучение, которое не является софистическим и не служит предметом купли-продажи, – было возможно лишь с помощью даймона эроса. Только от даймона зависит, возможно ли образовательное сотрудничество между двумя людьми или нет. Если истинное образование осуществляется через любовь, то отсюда вытекает обратное утверждение: любовь обнаруживает свою истинную природу, когда служит образованию. Фридлендер говорит: «Для Сократа истинная любовь – это любовь, которая наделяет знанием»[93]93
  Friedländer. Plato. I. 196.


[Закрыть]. Мы знаем, что для Сократа любовь и обучение неразрывно связаны, что любовь и есть само обучение, и «не существует философии без дружбы или любви»[94]94
  Ibid. Р. 104.


[Закрыть]. Пробуждение психического всецело зависит от даймона эроса. Психическое, высвобождаемое из своего кокона, образуется благодаря восстановлению памяти о своих прежде существовавших крыльях, иначе говоря, о своей априорной взаимосвязи с божественной архетипической сущностью всех вещей. Мы воспринимаем эту взаимосвязь через отблески мирового начала, через Аниму и ее связь с природой и прошлым. Образовательный процесс любви, благодаря которому Анима превращается в психическое, начинается в тот момент, когда душа ощущает свою изолированность в современном мире и начинает тосковать по архетипическим связям с бытием, по культурным корням той традиции, в которой мы существуем; когда душа испытывает потребность в том, чтобы вернуть себе ощущение единства всех вещей, в чем, собственно, и заключается психическая целостность или здоровье души, наша «первая забота». Подобная тоска причиняет нам страдания; она переживается в форме переноса и является признаком душевного недомогания, но вместе с тем и движения. Эрос сообщает психическому эту страстную тоску и томление, которые выполняют роль «пускового механизма» и способствуют началу нового витка в развитии души. Эрос и учит, и лечит.

На эрос возложена своего рода миссия. Постоянное подчеркивание Сократом необходимости «заботы о душе» является, согласно Йегеру, не чем иным, как psyches therapeia – служением душе, почитанием ее. «Употребляя слово душа, Сократ всегда делает на нем особое ударение, произносит его со страстной, взывающей к собеседнику настойчивостью. Никто в Греции до него не говорил о душе в таком тоне. Мы чувствуем, что перед нами первое проявление в западном мире того, что мы теперь в известном контексте называем душой»[95]95
  Jaeger W. Paideia. Oxford, 1944. II. Р. 40.


[Закрыть]. Философствование Сократа – не абстрактные размышления, не поиск точных определений и не искусство спора, но некая миссия, заключающаяся в том, чтобы привести душу собеседника к осознанию своей архетипической подосновы.

Обучающе-исцеляющее воздействие Сократа подробно описывается Феагом в апокрифическом диалоге Платона. Не напоминает ли его речь о наших переживаниях, связанных с переносом в терапии или с любой сильной экзистенциальной вовлеченностью:

«Я должен сказать тебе, Сократ, одну вещь, которую ты сочтешь невероятной, но которая тем не менее есть истинная правда. Как ты хорошо знаешь сам, я ведь от тебя совсем ничему не научился. Тем не менее я извлекал пользу для себя, когда был рядом с тобой; даже когда я находился всего лишь в том же самом доме, что и ты, пусть даже в разных с тобой помещениях; а когда я был в одной с тобой комнате, я обычно устремлял свои глаза на тебя в то время, когда ты говорил, и я чувствовал, что извлекаю гораздо большую пользу для себя, чем если бы смотрел в этот момент не на тебя, а в сторону. Но наибольшую пользу для себя я получал, когда сидел рядом с тобой и при этом еще к тебе прикасался»[96]96
  Plato. Protagoras 313A. Apology 29D–30B. Р. 58.


[Закрыть].

Психическое – эрос в чувственном опыте

Вернемся теперь к разговору о нас самих. Мы можем сделать некоторые выводы, осознавая наши переживания, что в конечном счете всегда является решающим критерием в психологической дискуссии. Мы психологически распознаем черты творческого эроса в тех мгновеньях жизненной полноты, которые связаны с первым приливом эротического, в тех неуверенных шагах, которые мы делаем по направлению к душе (даже если под влиянием внезапного порыва они обретают фаллический характер), в половой связи, которая преодолевает отчужденность, в проникновении с целью зарождения новой жизни. Но мы психологически распознаем это творческое начало и в даймоне и осознаем суетность нашего влечения, распознаем по тому, как даймон замыкается в себе, по его предостерегающему «нет». Демон и даймон – одно; подавляя компульсию, мы теряем контакт с путеводным голосом даймона. Сократу на протяжении всей его жизни сопутствовал его творческий даймон – возможно, потому, что Сократ, как говорится в заключительной его речи в «Пире», был почитателем всех элементов любви и всегда готов был преклоняться перед силою любви. Благодаря своему принятию демонического он сохранял связь с даймоном. Мы способны услышать предостерегающее «нет», когда мы идем навстречу непреодолимому влечению – компульсии. Нам не остается ничего другого, как констатировать парадоксальный факт: любовь и страх приходят рука об руку, порождая что-то вроде благоговейного ужаса, преобразующего представление психического о самом себе, наделяющего его почти религиозным ощущением того, что оно должно действовать теперь осторожно, с благоговением и радостью.

Страх тоже имеет отношение к эросу и дает о себе знать через гнев, сдерживаемый посредством психического вмешательства. Подобный страх не позволяет нам чересчур отрываться от реальности; он своего рода предостерегающий ограничитель, умеряющий наше высокомерие и возвышенный энтузиазм воспаряющего над миром крылатого Эроса. Лассер, анализируя традицию изображения крылатых фигур в греческой мифологии, утверждает, что крылья Эроса связаны со скоростью, с ночью, гарпиями и в особенности с ветрами – Эолом, Бореем и Зефиром[97]97
  Lasserre F. La Figure d’eros dans la posie greque. 1946. P. 220.


[Закрыть]. Там, где крыло приспосабливается к ветру, радостное возбуждение, связанное с переживанием эроса, приобретает опасное качество, перерастая в экстатическое желание быть унесенным и погубленным неотразимым демоном. Таким образом, Лассер говорит о крыльях любви, интерпретируя их не как символ ангельского воспарения к небесам под действием не представляющего угрозы духа, а как чудовищную и необузданную энергию.

«Проявлять осмотрительность» «не спешить», «воздерживаться от каких-либо действий» – эти слова тоже применимы к эросу. Подобный отказ (т. е. отказ, исходящий от того же самого голоса, что и подтверждение наших действий) побуждает Аниму дифференцировать свои психологические потребности. Анима начинает осознавать свои стремления, создавая напряжение во времени и пространстве и расширяя сферу психической реальности, что она делает, например, когда наблюдает свои эротические фантазии, телесные ощущения, настроения и бегство. Психическое, сдерживая это возрастающее напряжение, способно трансформировать эрос и научить его дифференцировать цели своего влечения. Психическое может, кроме того, служить зеркалом, идти впереди со своей лампой-светочем или протягивать нить через лабиринт, помогая налаживать взаимоотношения с людьми или разбираться с внутренними коллизиями. Страх как сдерживание даймоном демонического является началом психологии. Отказ, импотенция и фригидность в свою очередь могут быть проявлениями эроса, частью даймонического «против». Страх, за ними стоящий, – такой же дар эроса, как и само эротическое возбуждение. Доверие и нерешительность, покладистость и строптивость, открытость и замкнутость – так складывается взаимодействие эроса и психического, вызывающих друг друга к бытию в процессе этого взаимодействия – от нежного и трепетного взаимного ухаживания детей до ритма противоположностей в мистическом соединении.

Психологи пока еще не оценили всю важность феномена страха и не попытались по-настоящему в нем разобраться. Мы имеем либо результаты его физиологических исследований, либо его сексуально окрашенные интерпретации, находящиеся в русле фрейдовской теории тревоги; либо философское описание в качестве, например, экзистенциального, тотального ужаса. То, что говорится в Библии о страхе (страх – начало премудрости), представляется чрезвычайно важным для психологии. Страх – это не просто заблуждение, которое необходимо преодолеть в себе мужественно и непреклонно; это не инстинктивное защитное устройство, но, скорее, нечто правильное, разновидность мудрого совета. Юнг в своих неопубликованных «Семинарских заметках» говорит о страхе как фобии, а не силе, действительно являющейся противоположностью эроса. В Первом послании апостола Иоанна упоминается о том, что любовь относится к страху как к своему врагу (I Иоанн, IV, 18). На самом деле любовь возбуждает страх. Мы боимся полюбить и боимся любить, надеясь каким-нибудь волшебным образом расположить к себе объект любви, внимательно выискивая знаки благосклонности с его стороны и не отказываясь при случае от протекции и руководства нашими действиями. Даже если мир симпатизирует влюбленному, например Эроту в повести, рассказанной Апулеем, он в то же время и страшится влюбленных из-за разрушений, которые становятся спутниками их радости. Когда Психея приходит в отчаяние и пытается найти смерть в водах реки, ее спасает Пан, который воплощает в своем лице и паническое, и похотливо-эротическое влечение. Танатос и Эрос не так уж далеки друг от друга, как нас хотел бы убедить в этом Фрейд. В моменты предельного страха вдруг появляется Эрос, свидетельством чему являются безумные совокупления во времена террора и войны, равно как и кошмары, насылаемые Паном, об эротической природе которого только что говорилось. Страх, по-видимому, с внутренней необходимостью присущ переживанию эроса; там, где он отсутствует, есть веские основания сомневаться в том, что человек действительно любит.

Результатом этого страха является способность доверять эросу. У инстинкта теперь имеется возможность саморегуляции, у эроса – свой даймон. Непреодолимое влечение (компульсия) проходит проверку мудрого страха – разрабатывающего, ритуализирующего слепую страсть; если голос даймона остается неуслышанным, то компульсия получает из того же источника сдерживающее ее предупреждение в виде невроза или его симптомов. Нам не следует (даже если это в наших силах) осуществлять контроль над творческим началом в психологии с помощью контролирующих механизмов Эго и специальных технических приемов, потому что даймон при условии, что к нему относятся с доверием, способен руководить всем сам – посредством естественных ограничений и запретов. Мы должны быть внимательны к тем средствам, которые он применяет: воспринимать, прислушиваться – и не давать воли своим чувствам. Нам нужно полагаться на предостерегающие нас в нужный момент спазмы, на наше хладнокровие. Тогда нет необходимости вести борьбу за эрос, контролировать его или трансформировать во что-то более благородное. Егоцельювсегда, в любом случае является психическое. Мы обязаны доверять эросу и его цели. Может ли кто-либо претендовать на подлинность своего существования, если он не верит в элементарную осмысленность и правильность движений своего любящего сердца, вообще не доверяет ему? Мы можем изменяться благодаря эросу, однако не в наших силах изменить его, как бы мы ни старались, поскольку эрос – это направленный вверх импульс, или, говоря языком Аристотеля, актуализирующее, самоосуществляющееся движение, которое производит трансформации в психическом. Так в переживании индивидуальным эросом чудесного состояния «парения и полета» восторженность часто сменяется подавленностью и унынием, когда индивид «обнаруживает», что влюбился.

Если рефлексия направлена внутрь или же поворачивает назад и прочь (от объекта) и если деятельность направлена вовне и к чему-то, то творческое в орфической, платонической неоплатонической мысли, понимаемое как эрос, является движением, направленным вверх. Эта ось вертикальна: всякая любовь или восходит, или нисходит. Классические писатели древности предупреждали об опасности нисхождения к полюсу физической природы и плоти. Поэтому мы обнаруживаем в литературе, касающейся эроса, периодически повторяющиеся символы: сыплющиеся искры, лестницы, восходящий огонь, крылья, стяжание бессмертия, дарованного олимпийцам. Трансцендентная функция как аспект процесса индивидуации, который преодолевает несоизмеримые между собой противоположности посредством создания символов, тоже должна быть отнесена к эросу в качестве направленного вверх импульса. Эрос как синтезирующее и связующее начало соединяет две сферы; он перекидывает между ними мостик в виде создаваемых им символов. Эрос больше, чем сила или способность символотворчества и трансцендентной функции; в эросе следует видеть побудительную энергию того самого процесса, который характеризуется Юнгом в терминах традиционного языка как направленное вверх движение по спирали. Упор на движение вверх тесно связывает юнговское описание индивидуации (как процесса, состоящего из сократической диалектической активности, перемежающейся видениями бессмертия) с дохристианской традицией эроса. Такое понимание противоречит широко распространенному христианскому воззрению, согласно которому спасение через нисхождение благодати зависит в большей степени от любви к ближним и братской любви и в меньшей степени – от эроса.

С вопросом о доверии и предательстве в связке эрос – психическое лучше обращаться к психическому, нежели к эросу. В античную эпоху постоянно звучали серьезные предостережения об опасности, исходящей от Эроса. Его называли «враждебным богом», а у лирических поэтов он слыл «сумасшедшим, лжецом, приносящим горе, тираном, обманщиком» или «богом, которого следует страшиться из-за ужасных разрушений, которые он после себя оставляет в человеческой жизни… тигром, а не котенком, с которым приятно порезвиться»[98]98
  Taylor A. E. Plato. 5th ed. London, Methuen, 1948. P. 65.


[Закрыть]. Такое описание эроса соответствует действительности, если перед нами эрос, еще не сдерживаемый психическим, еще отличающийся поразительным непостоянством и одержимый материнским комплексом, чему он обязан главным образом Аниме, которая еще не освободилась из плена ложных ценностей, суетных представлений о красоте и психологической неуверенности относительно самой себя в качестве души и, следовательно, не является пока сосудом, который мог бы стать достойным вместилищем для творческой силы эроса. Поскольку один из полюсов творческого инстинкта характеризуется деструктивностью, психическое развитие вынуждено пройти через продолжительный период, связанный с эротически-деструктивными переживаниями. После первых приятных откровений любви и внезапных перемен, после крушения надежд и обманов, которыми оборачиваются эротические порывы, Анима осознает: она не заслуживает доверия, полностью связана и одновременно потеряна. Движение от Анимы к психическому имеет своей целью открытие психического аспекта в эротических извращениях и в злобных проявлениях ненависти и жестокости со стороны любви, а не просто примитивно-наивную реакцию на них в виде возмущений и слез, характерную для Анимы.

Если взаимодействие с эротически-деструктивным началом отсутствует, психическое остается девственным. Мы рассматриваем подобное виргинальное (девственное) психическое на материале истерических симптомов, чрезмерной женственности психического, еще борющегося, чтобы высвободиться из кокона своей Анимы. Но девственное психическое – это не просто анимоподобное психическое. Оно характеризуется смещением инстинктивного либидо, и в результате роль творческого начала ослабляется и узурпируется другими потребностями, в основном рефлексией. Юнг утверждает: «Опыт показывает, что инстинктивные процессы любого рода нередко принимают чрезвычайно интенсивный характер вследствие притока энергии, причем вне зависимости от того, откуда она поступает. Это верно не только в отношении сексуальности, но и голода, жажды тоже. Один инстинкт может временно быть ослаблен в пользу другого инстинкта, и это верно в отношении любой психической деятельности вообще». Сравним: «Любой инстинкт, любая функция могут быть подчинены другому инстинкту, другой функции. Инстинкт Эго или инстинкт власти могут заставить служить себе сексуальность, или же сексуальность может использовать в своих интересах Эго». Мы впадаем в грех, ошибочно принимая рефлексивность за креативность, и в результате неадекватно определяем цель психотерапии как «осознание»[99]99
  CW, VI. Рar. 690; CW, V. Рar. 199.


[Закрыть]. И далее: «Под “рефлексией” следует понимать не просто мыслительный акт, но, скорее, некую установку… Как об этом свидетельствует само слово (“рефлексия” буквально означает “загиб в обратную сторону”), рефлексия представляет собой духовный акт, который протекает вопреки природному процессу; акт, посредством которого мы останавливаемся, что-то припоминаем, формируем картину, устанавливаем с ней связь и привыкаем к тому, что увидели. Рефлексию, таким образом, следует понимать как акт осознания»[100]100
  CW. XI. Р. 158.


[Закрыть]. Даже в том случае, когда Юнг подчеркивает важность рефлексии для сознания, он отнюдь не отождествляет их. Рефлексия – это один из способов, «акт» процесса осознания, для которого, несомненно, требуются и другие акты, помимо рефлексии (действие, чувствование, ощущение). Более того, страх и удерживание даймона представляют рефлективный момент внутри самого эроса, так что и творческая способность (креативность), и даже осознание могут являться следствием исключительно эротического импульса – без помощи психической рефлексии. Мы видим это в отмеченных высоким уровнем сознания продуктах искусства, политики или науки, в которых, возможно, и отсутствует рефлексия чисто психологического характера, но которые тем не менее отмечены печатью творчества (пусть даже и не психологического). Ницше предупреждал, что самопознание ради самопознания – это тупиковый путь: однажды мы совершенно запутаемся в том, что мы знаем о себе. А кто из нас способен, сколько он ни думай, увеличить свой рост хотя бы на пядь? Психическое, соединенное с рефлексией, – это единство подобного, лишенного напряжения противоположностей, психическое само уже представляет собой женственный рефлектор (отражатель), зеркало лунного разума. Союз подобного с подобным приводит к согласию, которое всегда жалко разрушать. Такой союз соединяет и лечит, но он не творит, потому что крайняя запутанность противоположностей и их деструктивное, постоянно держащее нас в беспокойстве воздействие друг на друга никогда не констеллируются. Психическое, соединяясь с рефлексией, образует ментальный союз, или психическое здоровье. Тем не менее душа, не связанная с телом посредством эроса, сознающая, но непробужденная, с умственными задатками, но с сознанием, не укорененным в сердце, попрежнему остается “снаружи”, вне его. Поэтому так важна фаллическая сторона эроса, того нелепого, направленного вниз движения, которое низводит психическое до тела и сжигает крылья, душит его в губительных пожарах жизни и которое в то же самое время удивительным образом поднимает и идеализирует. Как отмечает Кереньи: «К сущности Эроса принадлежит предопределение, сообщение правильного направления с помощью праобразов, идеализм…С точки зрения мира герметических возможностей Эрос, несмотря на свою многогранную сущность, выглядит ущербным – идеалистически настроенный и глуповатый сын Гермеса»[101]101
  Keréпyi C. Hermes der Seelenführer. Р. 69–70.


[Закрыть].

Зачарованность снами и видениями служит признаком того, что девственное психическое уже на краю открытия, но все еще рефлексирует. Нам не следует смешивать психологическую творческую способность с прекрасными внутренними образами. С помощью галлюциногенных наркотических средств мы имеем возможность создавать в душе ландшафты по собственному желанию, выступая в подобном «хиппи-гнозисе» современными двойниками длинноволосых пуэров-жрецов Великой Матери во времена античности. Эти иллюзии и видения свидетельствуют не столько о порождающей силе психического, сколько об изобилии несметных естественных богатств Великой Матери и обворожительном способе, каким она удовлетворяет оральные потребности своих детей, и этот способ можно назвать «визуальным кормлением». Сновидения, внутренние ландшафты и грезы не есть проявления творческого; это всего лишь аспекты рефлексии до тех пор, пока они не перешли порог настоящей эротической вовлеченности.