Текст книги "Душевные омуты. Возвращение к жизни после тяжелых потрясений"

Глава 1. Неизбывная вина

Когда Илси позвонила мне c просьбой ее принять, она поставила передо мной два условия. Первое: я проведу с ней лишь одну двухчасовую сессию; второе: сперва для предварительного ознакомления она пошлет мне фотографию. Я согласился. Через три дня я получил фото.

Фотография оказалась старой и потрескавшейся, но довольно четкой. На ней была женщина, державшая за руки двух детей. По-видимому, это фото взяли из какого-то архива, так как внизу была подпись, напечатанная на машинке с периодически западавшими или сломанными буквами (такие машинки остались в нашей памяти с детства): «Неизвестная из Люблина ведет двух детей в крематорий Майданека. (Вероятно, март 1944 г.)»

Изображенной на фотографии женщине было около тридцати лет; она была одета в темный полотняный плащ, шерстяные чулки и черные туфли; повернувшись налево, правой рукой она обнимала ребенка лет шести, а левой тащила за руку ребенка лет четырех, шедшего немного позади. От этой фотографии я не мог оторвать взгляд. По выражению лица было видно, насколько женщина была напряжена и обеспокоена, скорее даже потрясена, но ее застывший взгляд был устремлен вперед. Создавалось впечатление, что старшая девочка, которую она обняла правой рукой, полностью с ней соединилась, словно составляя единое целое. Младшая девочка казалась страшно испуганной. Ее глаза были широко раскрыты, а тело отклонено назад. Возможно, она испугалась шумной толпы или чего-то еще, находящегося слева от нее и не заметного на фотографии.

Этот момент времени застыл навсегда. По ужасной иронии судьбы я знал то, что люди, изображенные на фотографии, знать еще не могли, – что это были последние минуты в их жизни, что очень скоро их толпой загонят в душ и они будут цепляться друг за друга и за внезапно исчезнувшее небо, чтобы получить глоток воздуха. Могли ли они знать, могла ли знать эта женщина о том, чего не понимали дети? Выселение всей семьи, перевозка в товарных вагонах, суматоха, отец, который потерялся где-то в пути, повисший в воздухе ужасный, удушливый туман, который, попадая в дыхательные пути, иссушал у человека все тело, – этого никогда не забыть тем, кому удалось уцелеть. Я пришел в ужас от того, как много они знали. Если бы только они этого не знали в тот момент, когда их фотографировали, если бы только тогда у них могла сохраниться надежда – с яркими и хрупкими крыльями!

В день назначенной встречи я проснулся рано утром и понял, что мне приснилось то место, где сходились все маршруты таких товарных вагонов и где Европа навсегда перестала говорить о развитии морали. Один фрагмент на фотографии в особенности не давал мне покоя. У младшей девочки, которую тянула женщина, на левой ноге, оказавшейся на переднем плане, была видна дырка на шерстяном чулке. Наверное, девочка упала и порвала чулок. Я размышлял о том, что она могла разбить колено до крови, что колено болело и что мама, наверное, ее успокаивала. Я совершенно не осознавал, почему я беспокоился о ее колене, если эти страшные двери уже разинули перед ней свою пасть. Возможно, это была некая форма морального подлога. Когда человек не может принять что-то целиком, он начинает концентрироваться на малом, особенном, постижимом[16]16
  См. ниже: Rosetti’s The Woodspurge.


[Закрыть]. Мне захотелось взять эту девочку на руки, дотронуться до ее колена и сказать ей, что это дурной сон, который скоро кончится, и все будет хорошо. Но я не мог, никак не мог до нее дотянуться, и ее страх постоянно побуждает нас недобрым словом поминать этот ужасный век с его торчащими ребрами, пустыми глазами и навсегда омертвевшими нервами.

Илси было далеко за семьдесят. Она прекрасно говорила по-английски, но по очень слабому, едва различимому акценту я определил ее родной язык. Несмотря на летнее время, она была одета в черную юбку, белую блузу и кофту; чувствовалось, что ей либо безразлично, что надеть, либо эту одежду она носит каждый день. Она сказала: «Я попросила сегодня назначить мне двойную сессию, чтобы рассказать вам свою историю. Если пожелаете, можете меня останавливать, задавать вопросы, но я вас ни о чем не прошу, и это мое посещение будет первым и последним».

Этот запрос совершенно отличался от запроса на психотерапию, но в тот момент я счел необходимым согласиться на ее условия, ибо почувствовал, что важнее ее послушать, чем настаивать на соблюдении правил игры.

«Вы изучили фотографию, которую я вам послала?» – спросила она.

«Да. После этого она мне даже приснилась во сне».

«Мне тоже. Именно об этом я хотела с вами поговорить. На этом снимке изображена я».

«Но… Я думал, эта женщина умерла. Внизу написано, что они идут в крематорий…» Пока я произносил эту фразу, я узнал эту женщину на фотографии. Пятьдесят лет – очень большой срок, но взгляд ее совсем не изменился; она не прибавила в весе, и у нее под глазами практически не было морщин.

«Я была дочерью люблинского врача, когда заработала эта адская машина. Сначала мы не обращали на нее внимания. У меня не еврейская фамилия. Мой отец был слишком стар, чтобы служить в армии, и война нас не затронула. Я была молода, и все происходящее меня совершенно не касалось. Я хотела в кого-нибудь влюбиться, выйти замуж и иметь престижную работу. На этом фото мне двадцать шесть лет, а это уже не тот возраст, когда просто выйти замуж, и я беспокоилась, что уже не найду себе жениха».

«Но как вы оказались в Майданеке? Вы же не еврейка. Вы были в безопасности».

«Сейчас я считаю это самым большим абсурдом. В пятницу утром я пошла на рынок, чтобы купить матери овощей. Это был именно тот день, когда Einsatzkommando[17]17
  Einsatzkommando (нем.) – опергруппа.


[Закрыть] проводила свою Aktion[18]18
  Aktion (нем.) – акцию.


[Закрыть]. Они знали, что в пятницу на рынок ходят евреи, чтобы сделать покупки перед субботой. Хотя в еврейский квартал пришли и другие люди, опергруппа окружила рынок и сразу перекрыла все выходы. Так я и попалась».

«И вы им не сказали?..»

«Конечно, сказала. Сразу. Я сказала, что я христианка, nicht Jude[19]19
  Nicht Jude (нем.) – не еврейка.


[Закрыть], но другие говорили то же самое. А они смеялись и заталкивали нас в грузовики».

Пока она это рассказывала, мне казалось, что она туда вернулась. Не могу сказать, что она была сильно перепугана, но внутренне она была там. Возможно, в ее психике произошла некоторая диссоциация, но она действительно была там. Она рассказала мне о том, как их всех вместе везли к Hauptbahnkof[20]20
  Hauptbahnkof (нем.) – центральный вокзал.


[Закрыть], как всю дорогу они протестовали и как их погрузили в товарный вагон. Несколько часов спустя их, охваченных ужасом и совершенно обезумевших, привезли на станцию неподалеку от местечка, которое называлось K-Z Lager Majdanek[21]21
  K-Z Lager Majdanek (нем.) – концлагерь Майданек.


[Закрыть], – в один из центров уничтожения людей, так называемых центров Endlosung[22]22
  Endlosung (нем.) – безмолвие.


[Закрыть], центров банкротства веками создававшейся культуры, выразившегося в сумасшедшей проекции внутренней нетерпимости на «тех, которые там».

Я понимал, что мне лучше молчать. Она продолжала рассказывать о том, как их выкинули из вагона и построили перед офицером, который распределял их направо-налево. Кто знал, какая группа направится в печь, а какая – к смертоносным баракам с тифом, тяжелой работе и восьмистам калориям в день, а в конечном счете – к духовной смерти в уже изувеченном теле?

Напротив Илси стояла мать с двумя дочерьми: одна из них застыла в немом молчании, другая плакала. Когда они очутились перед офицером, тот улыбнулся и указал женщине направо, а девочкам – налево. Мать закричала и стала цепляться за детей, но ее оттащили и поволокли к меньшей группе, стоявшей справа. Пораженные рыданиями матери, девочки застыли на месте, боясь пошевелиться. Затем перед офицером оказалась Илси. В критический момент «отбора» она выкрикнула в моем кабинете, как она, наверное, выкрикнула тогда: «Я христианка. Ich bin nicht Jude!»[23]23
  Ich bin nicht Jude! (нем.) – Я не еврейка!


[Закрыть] Офицер ответил, что доказывать уже слишком поздно и что многие называют себя христианами. Тогда Илси назвала фамилию своего отца, отца ее отца и всей семейной династии врачей, хорошо известных в этом округе: имя одного из них носил люблинский госпиталь.

Офицер немного помолчал, потом сказал: «Хорошо, тебе повезло. Но ты слишком много видела, чтобы вернуться обратно. Возьми этих двух детей, доведи их до душевой и оставь их внутри, а затем присоединишься к другим. Но ты будешь работать и никогда отсюда не выйдешь».

«Я не могу вам передать, как я тогда была счастлива, – сказала Илси, – я не попаду в газовую камеру. Я буду работать. Я еще поживу. Я потащила детей. Одна девочка повисла на мне; другую мне пришлось тащить за руку. Именно этот момент изображен на фотографии. Я не помню, чтобы поблизости был кто-то с фотокамерой. Я была счастлива, что останусь в живых. Я потащила детей дальше, до двери душевой. Там Capos – рабочие-заключенные – сами втащили детей в душевую. Больше я их не видела».

В этот момент я опять смог заметить, что она была там, немного облегченная от того, что носила в себе. Она откинулась на спинку кресла, помолчала две минуты, затем продолжила свой рассказ. Она рассказала мне о жизни в лагере, о том, как, получив лишь временную отсрочку смертного приговора, она смогла выжить и, несмотря на непосильную работу, выбритую голову, ежедневную баланду, сохранить способность своего молодого тела извлекать силу практически из ничего. Когда лагерь освободили русские войска, в нем оставалось лишь несколько сотен еле двигавшихся скелетов, многие из которых вскоре умерли от болезней и последствий длительного голодания.

«После войны я приехала в Варшаву. Многие мои родственники по отцовской линии жили в Америке, поэтому в Детройте мне удалось получить вид на жительство. Долгие годы я не вспоминала о тех днях. Я так и не вышла замуж. Мне было страшно, что у меня появится ребенок. Я поняла, что потеряла способность любить. Все это время я работала в библиотеках, пока однажды (четыре года назад) случайно не наткнулась на эту фотографию в книге по истории Второй мировой войны. Я никогда не смогу вам описать, как все это возвращалось: шум, запах, страх… но прежде всего дрожь при воспоминании о том, как мне хотелось жить…»

Я подумал, что теперь понял, зачем она сюда пришла. Я и прежде работал с людьми, которые выжили в войну, и самые тяжелые случаи, которые мы сейчас называем «посттравматическим стрессовым психическим расстройством», относились к тем выжившим людям, которые испытывали чувство вины. Часто это чувство бывало столь сильным, что они принимали сознательное или бессознательное решение похоронить себя заживо. Так они ходили по кругу, эмоционально опустошенные, живущие в молчании и подозрительности, никогда не ощущая ни вкуса жизни, ни ее радостей.

Но она произнесла: «Я ничего от вас не хочу. Не хочу, чтобы вы мне что-то сказали; я хотела лишь одного: чтобы меня выслушали. Несколько лет назад я приняла иудейскую веру, точнее, пыталась ее принять, но у меня ничего не вышло. Я не могу поверить в их Бога, который их предал. Но я слышала о религиозном течении melamed vovnikim – вере, которой нет дела до зла, творящегося на земле. Ее суть заключается в том, что Бог оставил на земле двадцать четыре Избранных, и если вы расскажете им свою историю, то попадете в рай».

«Я не могу сказать, что я один из тех Избранных, Илси».

«Все равно я буду рассказывать историю этой фотографии. Может быть, вы – Избранный, может быть – нет. У меня еще осталось немного времени, и остались другие Избранные, которых я должна найти».

Когда она уходила, я сказал, что не могу принять у нее деньги, ибо чувствую, что не в состоянии ей помочь. Тогда она спросила, могу ли я вместо денег взять у нее фотографию. Я согласился, и с тех пор это фото находится у меня. Она вышла из моего кабинета, и я больше никогда ее не встречал, но не проходило и дня, чтобы я о ней не вспоминал.

Виктор Франкл однажды заметил, что таким же ужасным, как Аушвиц, была только гиперболизация повседневности[24]24
  Man’s Search for Meaning, p. 92.


[Закрыть]. Франкл имел право на такое сравнение; я – нет. Но мне думается, что я понимаю смысл его слов, который заключается в том, что страшная повседневная душевная мука превышала возможность ее осознания. А вот лучшая его фраза: те, кто делился своей едой и отказывался так же жестоко относиться к другим, как те относились к ним, не выжили. Поэтому фотография Илси воплощает в себе историю каждого из нас, даже тех, кто прожил жизнь в безопасности. Никто из нас не может сказать, как бы он поступил в тех обстоятельствах, в которые она попала волей судьбы. У каждого из нас есть свои воспоминания о случаях безнравственной трусости, и никто из нас не имеет право ненавидеть Илси за ее страстное желание выжить. И все мы понимаем, почему эта современная странница еще бродит в поисках Избранных с фотографией своей вины у себя на шее, желая быть если не прощенной, то хотя бы услышанной.

Вина, как огромная черная птица, сидит на плечах у многих из нас. Введенное Юнгом понятие Тени служит напоминанием о каждом нашем неблаговидном поступке, эгоизме, нарциссизме и трусости. И все мы знаем мудрые слова римского поэта Теренция: «Ego sum humanum. Nihil a me humanum alenium»[25]25
  Я – человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.). Теренций Публий (195–159 до н. э.), римский поэт и драматург. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Но та огромная черная птица по-прежнему сидит на том же месте и каркает невпопад всякий раз, когда мы надеемся отпраздновать свою свободу, освободившись от оков прошлого. Ее карканье отравляет этот миг торжества, и все опять ползет обратно в прошлое, попутно вызывая тот же стыд.

В дальнейшем нам было бы полезно иметь в виду несколько значений понятия вины, ибо одно общее понятие может включать в себя и множество разных переживаний, и множество отдельных понятий. А значит, мы должны быть достаточно внимательны, чтобы различать:

1) реальную вину как форму ответственности;

2) вину как мнимую защиту от страха;

3) экзистенциальную вину.

Реальная вина как ответственность

Хотя система правосудия любого государства признает возможность уменьшения степени вины, например, для психически неполноценного человека или человека, не достигшего определенного возраста, вряд ли хотя бы один читатель этой книги полностью подходит под эти категории. Если задача индивидуации заключается в расширении сознания, никто из нас не может позволить себе легкомысленно ощущать душевный комфорт невиновности. Никто не может осознанно провозгласить свою невиновность: ни на индивидуальном, ни на коллективном уровне, как это прекрасно показал Альбер Камю в своем романе «Падение». Каждый из нас независимо от степени своего соучастия является одной из составляющих сообщества, которое изобрело Холокост, проповедует расизм, имеет предубеждение против определенного пола, возраста и испытывает ненависть к людям.

Таким образом, закономерное развитие личности включает признание соответствующей вины, т. е. принятие на себя ответственности за последствия своего выбора, каким бы бессознательным в свое время он ни был.

Суть греческой трагедии заключается в признании сил, существующих в обществе или внутри отдельной личности, которые подводят человека к необходимости выбора, способного причинить страдание другим людям. В большинстве трагедий хор, выражающий не только взгляды автора, но и коллективную мудрость, определяет суть воздействия судьбы на жизнь героя – предоставленные ему возможности и нанесенные душевные раны. В результате того, что древние греки называли hamartia (часто это слово переводится как «трагическая ошибка», но я предпочитаю другой перевод – «больное воображение»), человек совершает выбор, последствия которого нельзя предвидеть. Через страдания он затем может прийти к искуплению вины, признав ее, понеся наказание и восстановив правильное отношение к богам.

В своей книге «Перевал в середине пути» я писал, что «больное воображение» неизбежно сопутствует детским переживаниям, а в среднем возрасте зачастую приводит человека к столкновению с последствиями многочисленных ошибок, совершенных при выборе. Две небольшие иллюстрации помогут нам в уяснении этого положения.

Ричард Никсон имел глубокую психологическую травму вследствие депривации в детстве. Его ответная реакция на детскую депривацию выразилась в гиперкомпенсации стремления к власти, что позволяло ему получить признание и уважение. Когда он добивался желаемого, его «больное воображение» оставалось бессознательным, и часто выбор, который он делал, отталкивал от него людей. «Третий акт жизненной драмы» так и не был сыгран Ричардом Никсоном. Он никогда не допускал в своих суждениях большого количества ошибок и утверждал, что именно так и работают политики. Он никогда не пришел к выводу, что источник его ошибочного выбора находится в нем самом, и при всей своей скромности и непритязательности он отрицал возможность примирения в результате установления правильных отношений с моралью.

Другой пример – фильм «Хохма» («Quiz Show»), снятый в 1993 г., в котором актер Чарльз Ван Дорен играет потомка американской династии ученых. Он тщетно ищет одобрения у своего отца, известного ученого, и вступает в интеллектуальное соперничество с ним. Герой поддается соблазну организации потрясающего хохмы-шоу; это приносит ему такие деньги, известность и одобрение толпы, которых никогда не достигал его отец. Вместе с тем это шоу принесло ему скандальную и оскорбительную славу. К его чести, он появился перед следственной комиссией конгресса, взял на себя ответственность за свой выбор и признал, что утратил нравственные ориентиры.

Два этих примера поясняют известное положение: если человек скажет, что он ошибался, и признает свою вину за совершенный им выбор и его пагубные последствия – это не только будет проявлением мудрости, но и станет единственным путем, который в конечном счете принесет ему облегчение.

Люди, выросшие среди верующих и приобщенные к таинству причастия, имеют возможность освободиться от прошлого. Черная птица не только портит нашу жизнь в настоящем, она всегда крепко связывает нас с прошлым. Бремя прошлого лишает нас сил и возможности сделать новый выбор.

Но большинство наших современников лишены возможности исповедаться либо потому, что соблюдают другие традиции, либо потому, что утратили опору в вере и религиозных догмах. Илси будет всегда ходить по кругу в поисках Избранных, ибо даже если она кого-то из них найдет, ее вере скорее всего не хватит силы, чтобы на нее снизошла благодать. И все же даже люди, далекие от священного таинства исповеди, могут быть приобщены к переживаниям, обозначенным тремя словами: признание, искупление и облегчение.

Для человека, созревшего для подлинного осознания своего чувства вины, переживание признания является очень существенным, оно включает признание ущерба, нанесенного себе или другим. Возможно, сначала человек объективно не понимает причиненного им вреда, но когда он сможет его признать, его сознание должно четко сказать: да, я это сделал, да, это получилось из-за меня, да, я несу за это ответственность. У социопатов и людей с некоторыми психическими отклонениями деятельность Эго нарушена так, что они не могут взять на себя такую ответственность; им остается лишь лгать не только другим, но и себе, периодически проецируя ответственность на окружающих.

Широко распространено ложное представление о том, что психотерапия в основном занимается осуждением родителей или социально-экономических условий, а не решает проблемы, актуальные для человека здесь-и-теперь. Хотя в основном наша личность формируется под влиянием родителей и окружающих условий, сущность терапии заключается в том, чтобы помочь человеку признать свою ответственность за сделанный им выбор, за свою собственную жизнь. Все остальное является увиливанием от состояния истинной взрослости. Такое признание может быть смиренным, даже молчаливым, но дальнейшее отрицание или отсутствие осознания вины привязывает человека к его прошлому, лишая его всякой надежды на изменение. Поэтому большая часть работы в программе «Двенадцать шагов» основана на прекращении человеком отрицания, принятии им ответственности за свою жизнь и, насколько возможно, – на искуплении причиненного зла.

Искупление возможно далеко не всегда. Многое из того, что сделано, исправить уже нельзя. Илси уже никогда не удастся вернуть детей. Она пыталась принять их веру, но это искреннее устремление в конечном счете оказалось бесполезным и даже нелепым. Она отказалась от того, чтобы самой иметь детей, возможно, потому, что не могла видеть лица детей из Майданека, а возможно, потому, что хотела себя наказать. Но она не смогла исправить то, что сделала раньше. Если же то, что сделано в прошлом, можно исправить, главное – это признать, что такое исправление имеет смысл лишь вместе с подлинным раскаянием. Иначе произойдет материализация души и в конечном счете мы ничего не добьемся. В большинстве случаев искупление становится символическим и при этом ничуть не менее реальным, оно несомненно представляет собой психологическое возвращение к тому, что хотелось бы исправить.

Здесь становится отчасти ясно, как и почему наша система наказания оказывается столь неэффективной. Даже в понятиях заключение и исправительное заведение содержится указание на то, что осужденный лишается психологической поддержки общества, что он должен быть «заключен» и морально «реформирован». В основе нашей системы, по существу, лежит наказание, и поэтому редко встает вопрос: как можно помочь законно осужденному человеку осознать свое пагубное поведение и признать свою ответственность вместо того, чтобы клеймить общество или просто ссылаться на злой рок.

Когда раскаяние является искренним, когда реальное или символическое искупление приносит свои плоды, можно ощутить благодать облегчения. Для тех, кто до сих пор сохранил в себе внутреннюю потребность исповедаться, в качестве посредника Бога может выступить священник, который скажет человеку о прощении и отпущении грехов, т. е. об облегчении тяжести его вины. Считалось, что это облегчение наступает по воле Бога; его нельзя заработать, ибо оно основано на раскаянии; это вымоленная милость. Для неверующих людей вымолить милость не так просто. Тем не менее последовательный процесс признания, искупления и облегчения может быть доступен тем, кто стремится к расширению границ сознания. Такое расширение обязывает человека признать свою собственную Тень, и, овладевая ею, принимая за нее ответственность, человек начинает по-новому смотреть на мир.

Юнг очень убедительно описал благотворное признание вины. Оно вовсе не означает ее отрицания или избегания и определенно не имеет ничего общего с привязанностью к прошлому:

Такой человек знает все плохое, что есть в мире и внутри него, и, научившись обращаться со своей Тенью, делает нечто вполне реальное для мира в целом. Он смог вынести на своих плечах хотя бы мельчайшую часть гигантских, неразрешенных социальных проблем современности… Как может любой человек смотреть вперед, если он не видит даже самого себя, и тогда мрак бессознательного переносится на то, что он делает[26]26
  Psychology and Religion, Psychology and Religion, CW 11, par. 140.


[Закрыть].