Текст книги "Кое-что о Еве"

Разумеется, Джеральд отдавал себе отчет в том, что в высших кругах лучших южных семей это был исключительный случай. Снова и снова Джеральд начинал завидовать десяткам других молодых людей Личфилда, которые поддерживали свои внебрачные связи с большей удачей. Ведь дамы либо уставали от них, либо оказывались своевременно поражены приступом раскаяния, и эти веселые парни с легким сердцем переходили в объятия других в формальном отношении прекрасных, образованных и целомудренных подруг. Но Эвелин проявляла упорство, которое угрожало быть вечным: Эвелин не охладевала к Джеральду; она лапала его; она совала ему в руку записки; она почти каждый день произносила свои невыносимые обвинения, нарушая его спокойствие и комфорт, а он со всей горячностью проклинал свое роковое обаяние, которое держало его в столь отчаянном одиночестве.

В одиночестве, потому что ни убогие удобства откровенности, ни даже какие-либо поиски сочувствия не были вам дозволены. Благородный человек не может целоваться и рассказывать об этом; более того, он не может даже сказать, что поцелуи стали адским мучением. Ни братья, ни сестры ваши (даже когда ваша праздность и полная никчемность вынуждают Агату с хныканьем цитировать Новый Завет или заставляют ее со скрипом мельничного колеса бормотать зловещие пророчества) никогда бы не обвинили вас открытым текстом в том, что вы и кузина Эвелин состояли в недозволенной близости. И ни один из ваших родственников никогда бы не стал даже рассматривать возможность, что вы сами, в свою очередь, можете открыто говорить об этом или каким-либо иным образом нарушить нормы поведения, установленные для всякого джентльмена безумным и величественным кодексом Личфилда.

Ибо он был, все-таки, по своему величествен, тот кодекс, по которому эти болваны Масгрэйвы (которые делили с вами кровь, текущую в ваших жилах, но не разделяли ни одной мысли в вашей на удивление умной голове) совместно со всем остальным храбрым и глупым Личфилдом жили день за днем и уносили добродушное, ничем не омраченное самоуважение с собой в могилу. Этот кодекс не обходил стороной, насколько мог судить Джеральд, ни одной разновидности проступка или преступления, но он показывал вам каким образом, с подобающими и наиболее изящными жестами, по возникновении надобности совершить любое из них способом, предписанным для благородного южного джентльмена. Да, на самом деле, Джеральд понимал, что кодекс этот был довольно красивой идеей, чтобы с ней «поиграть». Быть джентльменом – это прекрасно, но в конце концов это всегда оказывалось фатально по той простой причине, что ни одна дама джентльменом не является.

Однако теперь именно бедный дьявол в библиотеке становился вовлеченным в опасную задачу поддержания внебрачных любовных отношений в Личфилде по законам благородных людей. Именно ему на ухо все еще очень милая, но чертовски навязчивая Эвелин будет каждый день снова и снова повторять, что она доверилась ему и отдала ему все. А сам Джеральд, который изящно предпочел отказаться от жизни, нежели нарушить этот ужасный джентльменский кодекс, был сейчас, безусловно, больше занят тем, чтобы стать квалифицированным волшебником.

Никогда не будет он снова сидеть и писать, окруженный книжными полками и погруженный в себя, потирая лоб или подбородок, почесывая голову или ковыряясь в ухе мизинцем, либо переваливаясь с одной ягодицы на другую, в многообразных попытках как-нибудь ускорить ход застопорившейся мысли. Он больше не застынет неподвижно, подперев подбородок (как правило, неприятно влажной) ладонью, устремив бессмысленный взгляд на ту или иную из фарфоровых либо бронзовых игрушек, которые он, как идиот, собирал, чтобы оживить вид своих книжных полок. Все эти нелепые упражнения, выполняемые последние несколько минут физическим телом Джеральда Масгрэйва, как мог видеть стоящий в отдалении Джеральд, явно не составляли заманчивого и здравого способа проводить вечер в этой несколько душной комнате.

Нет, теперь он навеки благополучно покончил со всей этой проклятой гимнастикой. Отныне только физическому телу Джеральда предстояло корчить эти дурацкие гримасы писательства перед сообразно безумной аудиторией маленьких слоников и собачек, попугайчиков и курочек, в этом совершенно милом юношеском устремлении окончить роман о Доне Мануэле Пуактесмском... Да, оставалось лишь пожелать бедному дьяволу получить радость от своего бремени! И более не имело никакого значения, что все, принадлежавшее Джеральду Масгрэйву, было довольно смешным. Так решил Джеральд, отворачиваясь и удаляясь от этой рыжей головы, склонившейся над беспрестанно скрипящим пером.

Часть II
Книга молнии

Дареному коню в зубы не смотрят

Глава 5

Крещение Жеребца

Джеральд спустился на девятнадцать ступенек вниз, и в полумраке обнаружил стоящего в ожидании рядом с оседланным конем еще одного молодого человека, с волосами такими же рыжими, как и у самого Джеральда Масгрэйва.

– Для того, чтобы ты мог быстрее свершать свое странствие к предназначенной тебе цели по дороге, где любят разгуливать женщины, – начал незнакомец, – я раздобыл для тебя коня.

Говорящий не был незнакомцем в полном смысле слова. Изучая магию, Джеральд уже имел дело с рыжеволосым Горвендилом – Лордом Предместий Антана.

И Джеральд сказал с благодарностью:

– Как это мило с твоей стороны. Даже если это просто дань уважения коллеге по искусству, это все равно весьма любезно.

– Любезности между коллегами по искусству обычно бывают обоюдоострыми, – отпарировал Горвендил, – а об эту можно порезаться глубже, чем ты можешь предвидеть.

– Однако же ты привел мне этого огромного сияющего коня, который не может быть не кем иным, кроме как самим Пегасом...

– Является или нет этот божественный скакун тем самым Пегасом, который уносит романтиков прямо к последней цели их мечтаний, зависит от всадника. Пророчество, однако, гласит, что Искупитель Антана и монарх, который воцарится в стране за пределами добра и зла после свержения Магистра Филолога, приедет верхом на серебристом жеребце, имя коего не Пегас, а Калки.

– Ага! – воскликнул Джеральд; он на мгновение задумался над тем, каким удивительным образом обернулось дело. Воцарение в Антане определенно не входило в его скоромные планы, но он сразу же понял, насколько более подобающим было бы, и как лучше подходило к его настоящим заслугам – въехать в Антан, не встречая сопротивления, в качестве его бесспорного наследника, на серебристом жеребце, воспетом в древних пророчествах, нежели в качестве просителя, умоляющего подать ему несколько слов.

– Все образованные люди, – сказал Джеральд, – должны уважать пророчества. Вот только действительно ли этого коня зовут Калки? Потому что, видишь ли, Горвендил, это, кажется, самая суть пророчества.

Горвендил ответил весьма парадоксально:

– Является или нет этот божественный скакун тем самым Пегасом, который уносит романтиков прямо к последней цели их мечтаний, зависит от всадника.

Джеральд решил, что понял изречение, улыбнулся и заметил:

– Ага! Теперь я тебя понимаю. Всадник и владелец любого коня, естественно, в праве назвать животное как ему угодно. Ну что же, прекрасно! Я назову этого коня Калки. Да, Горвендил, по зрелом размышлении, я принимаю трон Антана, несмотря на мои личные предпочтения и всю мою неприязнь к тщеславию и хвастовству, только ради того, чтобы пророчество исполнилось, ибо для пророчеств это всегда хорошо.

– Раз ты так решил, Джеральд, то после того как ты принесешь присягу, тебе остается только без промедления сесть на коня. И божественный скакун понесет тебя не по обычной дороге, но – так как он божественный – по дороге, которой шествуют в Антан боги и мифические существа.

– Разумеется, мне подобает путешествовать по дороге, предназначенной для высших классов. Тем не менее, я полагаю, это была бы прекрасная идея...

– Тем не менее, также, – сказал Горвендил, – в то время как ты разглагольствуешь здесь о прекрасных идеях, надо еще принести присягу; и более того, сейчас, на первой стоянке в Дунхэме тебя с нетерпением ожидает принцесса. Можно без преувеличения сказать, что она жаждет встречи с тобой.

– Однако же ты говоришь мне все более приятные вещи! – заметил Джеральд. – Теперь, когда я принял обязанности монарха и ответственность за все величайшие и наилучшие слова Магистра Филолога, мне – тому, кто фактически является царствующей особой – совершенно не подобает игнорировать принцессу. Между монаршими домами существуют дружеские отношения, которые необходимо поддерживать. Ужасные войны вспыхивали из-за того, что о таких дружеских отношениях забывали. Итак, веди меня вперед к этой нетерпеливой принцессе, но сначала назови мне обожаемое имя ее высочества!

Горвендил ответил:

– Принцесса, которая ожидает тебя сейчас – это Эвашерах, правительница первой водной стоянки Дунхэма.

– Я признаю, что сведения, которыми я обладаю сейчас, очень мало о чем говорят мне. Тем не менее, веди меня к водной стоянке этой принцессы!

– Однако, я повторяю, для тебя было бы благоразумнее, прежде чем покинуть это место, принести присягу его правителю.

– Но, Горвендил, название этой тропической, влажной и столь необычно пахнущей местности несомненно лучше известно тебе, чем, каюсь, мне.

– Это место никак не называется на человеческом языке. Это область Колеос Колерос.

Услышав имя, Джеральд склонил голову и, так как он изучал магию, сделал соответствующий знак.

И Джеральд сказал:

– Ужасно имя Колеос Колерос! И даже если бы я не был прихожанином Протестантской Епископальной Церкви, я не принес бы присяги Колеос Колерос. И я, определенно, не стану задерживаться здесь, чтобы принести какую-либо клятву, когда меня ожидает принцесса! Более того, я намереваюсь поспешно проехать через эту страну болот и кустарника и покинуть эти несколько негигиенично пахнущие места, где, полагаю я, обитают некоторые заблудшие особы.

Ибо эти два молодых человека не были одни в сей сомнительной долине. Сквозь сумерки Джеральд мог разглядеть, как множество женщин крадучись пробирались к темной лавровой роще, а из рощи доносилась странная музыка.

И тогда Горвендил повел речь об этих женщинах.

Глава 6

Эвадна – царица сумерек

Аккомпанементом к рассказу Горвендила служила странная музыка, доносившаяся издалека, и Джеральд был обеспокоен. Он был так близок к тому, чтобы начать тревожиться, как вообще когда-либо себе позволял. Ибо Джеральд на самом деле не любил какого бы то ни было беспокойства и прямо говорил, что находит его неподобающим.

– Но они, – снова и снова повторял Джеральд, – все они, мой милый друг, как я полагал, давным-давно вымерли.

– Ты странствуешь, Джеральд, по пути великих мифов. Такие мифические существа быстро не исчезают. И кроме того, в окрестностях Антана ничто не истинно. Все есть подобие и эхо, и благодаря этой видимости люди познают неправду, которая делает их свободными. Следовательно, по моему разумению, эти женщины являются флейтистками Колеос Колерос. Ныне они, вечно неудовлетворенные, служат ненасытной, косматой и вечно вожделеющей богине, которая не может вкусить наслаждения, пока не прольется кровь.

– Да, я читал, – вставил Джеральд с видом человека, который не хочет выставлять напоказ свою ученость, – что эта Колеос Колерос – та самая противоречивая богиня, которая с большим или меньшим постоянством выказывает свою похотливость и изощренность...

– Да! Но эта Колеос Колерос – богиня очень могущественная! – продолжал Горвендил. – С виду она морщинистая и жирная, но даже самые стойкие герои не в силах противостоять ее обаянию. Младенцы гибнут в ночи в ее мрачных подземельях, мор и чума обитают там...

Но Джеральд снова прервал его:

– Однако, я слышал также, что эта наискромнейшая богиня вечно жаждет остудить пыл своих поклонников и что – если уж добродетель как таковая заслуживает похвалы – в своей битве со всеми мужчинами, которые осмеливаются ей противостоять, она великодушно принимает и с любовью обнимает именно того соперника, который наиболее часто и с наибольшим рвением на нее нападает.

И тут Горвендил вытянул руку. Он прикоснулся кончиком указательного пальца к кончику большого и сказал: – Она – как Луна, меняет свой облик. К тому же это маленькое божественное чудовище является подателем жизни и хранителем всяческого счастья. Она околдовывает вопреки разуму. И где бы она ни появилась, в окружении своих распаленных, огненных и ужасных жриц, мужчина волей-неволей делит с ней ложе.

– Ага! – сказал Джеральд, и поскольку он изучал манию, он снова сотворил соответствующий знак:

– Ага! Похоже, эта Колеос Колерос – весьма могущественное божество!

– Так вот, – продолжал Горвендил, – все здешние служительницы этой капризной богини – милый и необычайно счастливый народ. Их любвеобилие, не отравляемое здесь назойливым порицанием, никогда не имеет нужды опасаться ни наказаний закона людского, ни проклятий какой-либо религии в укромных чащах и низменностях влажной страны Колеос Колерос. Но посмотри-ка: эти сказочные существа, что играют сейчас на флейтах внутри и вокруг святилища морщинистого божества и которые за много веков изощрились во всех родах наслаждения, мало-помалу начинают волноваться...

– О каком волнении ты говоришь, Горвендил? Ибо мне кажется, что ты имеешь в виду, скорее, возбуждение... А меня гораздо более интересует эта принцесса...

– Я имею в виду, что их религия, которая ставит наслаждение превыше всего, не позволяет ни одному мужчине пройти мимо неудовлетворенным. В соответствии со своими религиозными убеждениями, они посвящают свою жизнь усердному познанию всех присущих женщине чар, и в особенности того, как эти чары применяются на практике...

– Проще говоря, они занимаются духовными упражнениями, сэр, ибо я вполне понимаю вас.

– Отсюда следует, что вкус этих женщин становился все тоньше. В силу осознания своего женского очарования и в результате тщательного и ревностного сопоставления собственной привлекательности с прелестями своих соперниц на службе у морщинистого божества, они стали знатоками присущих своему полу достоинств. Они достигли такой утонченности вкуса...

– Достигнуть утонченности – это весьма похвально. Ах, мой милый друг, если бы ты знал, какие удручающие образчики безвкусицы мы, короли, постоянно наблюдаем у наших сикофантов! И я припоминаю, ты что-то говорил о принцессе...

– Они научились презирать суетливое, грубое и – между нами – очень часто весьма разочаровывающее поведение мужчин в постели...

– Ах, ну да, конечно же! – сказал Джеральд. – Мужчины – это неудачный выбор. Но мы говорили о принцессе.

– И они любовно изобрели гораздо более забавные и изощренные развлечения, не требующие грубой мужской помощи. Также они с восторгом играют с различными дрессированными животными: с козлами, крупными псами, ослами и – как они мне рассказывали – с баранами и быками. Так что удивительные и загадочные страсти, которые полыхают в сердцах этих флейтисток, весьма изысканны и жестоки.

На это Джеральд заметил, что ласковое отношение к бессловесным животным в Соединенных Штатах Америки всегда считалось наилучшей чертой человеческой натуры. Но принимая во внимание тот факт, отметил Джеральд, что во всех областях этой просвещенной и гостеприимной республики принцесса...

– Однако, – продолжал Горвендил, – эти ученые женщины в своей погоне за чувственным наслаждением не забывают о своем религиозном долге – не дать ни одному мужчине уйти неудовлетворенным. Ступай же к ним, и тебя примут с распростертыми объятьями. Там, в этот самый момент, готовится религиозное празднество. Там ждет тебя сладкоголосая Левкозия, в этих краях именуемая Эвадной.

– Но я не имею чести знать эту Эвадну.

– Ее легко узнать по фиолетовым волосам и острым зубам. Более того, Джеральд, ее мудрые сестры – Телес и Парфенопа, Радна, Лигейя и Мольпе – все они восторженно приветствуют тебя. Они не утаят от тебя ни одного из своих благочестивых обрядов. Они трепетно поделятся с тобой своими эзотерическими утехами. Они закружат тебя в своем хороводе в самом «святая святых» капища Колеос Колерос.

– Но послушай, любезный друг мой! Я напрочь лишен музыкальных способностей. В любом хоре мое присутствие совершенно неуместно.

– Но эти флейтистки чрезвычайно находчивы. Они подыщут для тебя какой-нибудь подходящий инструмент. И на этом празднестве оживут причудливые гармонии, и будет раздаваться дружелюбный смех: все пирующие станут совершать обильные возлияния, а кубки будут наполняться и осушаться до самого рассвета. Тебе будут предложены благовония и венки из роз, самые утонченные вина и изысканные блюда, а также всевозможные деликатесы. Piece de resistance будет приготовлено для тебя девятнадцатью различными способами. Необходимая присяга Колеос Колерос будет принесена.

– Тем не менее, – сказал Джеральд, – мне не дает покоя одна фраза...

– Та тенистая лавровая роща служит залом для благочестивого пира. На этом празднестве ты ни в чем не будешь испытывать недостатка, если отнесешься к нему с должным благоговением; и ты откроешь в себе возможности, которые удивят тебя.

– Да прекрати же, наконец, Горвендил! Да, у меня полный набор мужских способностей; у меня этих способностей на двоих хватит. Тем не менее, существует патриотическое изречение, которое не дает мне покоя, и это изречение гласит: «E pluribus unum». Ибо у меня есть убеждения, Горвендил, которые звучат как вольный перевод этой фразы, а именно: «Из многих – одна».

– Это изречение кажется мне вполне безобидным, даже в твоем переложении. Гораздо больше вреда будет, если эти ученые дамы попытаются стащить тебя с божественного скакуна, чтобы присовокупить его к своему зверинцу.

– О да, да, конечно! – воскликнул Джеральд. – Но ведь это бессмыслица! Всадник верхом на Калки и никто другой должен исполнить это почтенное древнее пророчество, и чего стоит женская лесть, когда такое прекрасное королевство, как у меня, поставлено на кон против обычного поцелуя или, может быть, нескольких слезинок!

– Это мы в свое время увидим. Я могу только повторить, что если ты не принесешь мужскую присягу правительнице этого места, то оскорбленное божество, без сомнения, отомстит за себя.

– Сэр, – отвечал на это Джеральд с достоинством, – я, как и мои предки, являюсь прихожанином Протестантской Епископальной Церкви. Мыслимо ли, чтобы человек, исповедующий таковые убеждения, поклонился божеству темного язычества? Ответьте мне только на этот вопрос!

– В Личфилде, – парировал Горвендил, – следовать вере отцов считается благопристойным. В этих краях так же, как и в любом другом месте, благопристойность поневоле является религией любого мудрого человека. В противном случае ты поступил бы вопреки тому, чего ожидают от потомков Мануэля и Юргена, и у тебя всегда будет причина пожалеть об этом.

Но Джеральд думал о своей религии, и о ее милых обычаях вроде органной музыки и днях святых, о широте взглядов, о восхитительных епископах в облачениях с длинными рукавами и о величественных ритуалах. Он размышлял о свежевымытых мальчиках из церковного хора и о чудесных, переполняющих уста речениях из его молитвенника, о молебнах и постных днях и о Троицыном Дне. Он думал о кафедрах и молитвенных подушечках, о витражах и пономарях, и о Тридцати Девяти статьях, и о непредсказуемой величественной математике, которая всякий раз в начале весны в сотрудничестве с молодой луной дарила ему Пасху, и от этих вещей Джеральд не мог отречься.

И он сказал:

– Нет. Нет, Горвендил! Я не принесу присягу морщинистой богине.

– Это решение дорого тебе обойдется.

– Ну и пусть! – гордо подняв голову, ответил Джеральд. – Ибо добрый христианин не усматривает в раздражительности никакой языческой богини ничего такого, отчего могли побледнеть его щеки, и что могло бы вызвать трепет в его сердце.

Но все это время он нежно вглядывался в темноту.

– Впрочем, я признаю, – сказал Джеральд, пожав плечами, – что как бы ни была тверда моя вера, и даже при том, что меня ожидает принцесса, я испытываю соблазн. Ибо вон та флейтистка, которая все еще медлит присоединиться к своим подругам – которые сейчас, несомненно, уже начинают свои игрища друг с другом и со своими зверушками, – обладает известным обаянием. Да, у нее есть обаяние, которое придает моим мыслям, как бы сказать, эдакое религиозное направление и создает впечатление, что познакомиться с ней – довольно неплохая идея. Прискорбно, конечно, что ее ноги покрыты перьями. Но при этом, в своем досужем уединении, она являет, как можешь заметить и ты, избыток той наиболее заманчивой красоты, благодаря которой Афродита некогда заслужила эпитет «Каллипиги». С какой – то благочестивой радостью созерцаю я изгибы плеч, белизну и чистоту кожи и грациозность сих великолепных очертаний, которые, не имея ни избытка, ни недостатка, обретают свое завершение в этих прекрасных лунах-близнецах...

Немного помедлив, Джеральд сказал:

– Однако есть что-то смутно знакомое, нечто вызывающее у меня легкий озноб...

Затем Джеральд подумал и продолжил:

– Или, скорее всего, в то время как она неспешно удаляется от нас, их колебания, их прелестное подрагивание, их колыхание, подергивание, когда они нежно пульсируют, как будто покрываясь рябью, – скорее всего эти чарующие движения серебристо-лунных округлостей напоминают моему затуманенному взору беспорядочные улыбки озаренной солнцем поверхности моря, которые, как ты, конечно, помнишь, Горвендил, так прекрасно живописал старик Эсхил. Полагаю, я мог бы сочинить недурной сонет, посвященный этой самой прекрасной из всех задниц. Нет ничего более поэтического, чем зад обнаженной женщины, которая удаляется от тебя. Его движения пробуждают все томления элегического стиха... И я не сомневаюсь, сэр, что спереди эта дамочка с оперенными ножками не менее очаровательна, чем сзади. Да, я могу представить себе, что фасад обладает своими собственными, особенными достоинствами, и я, одним словом, признаю, что мне хотелось бы встретиться с ней лицом к лицу...

Горвендил взглянул на единственную женщину, которая все еще оставалась в пределах досягаемости.

– Это Эвадна, которую в дни ее морских странствий звали Левкозией. И совершенно очевидно, что она ожидает, когда страсть разгорится и возвысит тебя до удовольствий более практичных, чем вся эта болтовня.

– Она ожидает напрасно, – ответил Джеральд. – С такого расстояния это представляется весьма заманчивой идеей, но если подойти поближе, то она окажется всего лишь еще одной раздетой женщиной. Более того, сэр, я уважающий себя прихожанин Протестантской Епископальной Церкви, и помимо этого я теперь понимаю, что смутно угадываемые очертания этой женщины напоминают мне формы Эвелин Таунсенд. Такое сходство способствует развитию всяческих добродетелей и заставляет остепениться. Я слишком хорошо знаю, что бывает, когда позволяешь женщине довериться тебе и отдать тебе все. И кроме того, я призван исполнять более почетные и ответственные обязанности в предназначенном для меня королевстве. И наконец, я уж лучше разочарую этих дамочек и буду любоваться ими с такого расстояния, на котором краска смущения на моем лице не будет заметна. Нет, Горвендил, нет! Меня все еще преследует это изречение – E pluribus unum – и я не собираюсь прямо сейчас принести присягу Колеос Колерос на виду у такого количества флейтисток. Кроме того, ты утверждаешь, что меня ожидает принцесса, перед которой я хотел бы предстать в качестве представителя другого королевского дома во всей полноте власти и способностей. Таким образом, я не предрасположен в данный момент участвовать в этих – с позволения сказать – несколько неамериканских методах религиозной практики. Напротив, я прошу тебя проводить меня к нетерпеливой принцессе, о которой ты продолжаешь твердить с таким упрямством, что, я полагаю, у меня нет ни малейшей надежды заставить тебя остановиться.

Вот так Джеральд начал свое путешествие с того, что нанес оскорбление Колеос Колерос.