Текст книги "Цветы подо льдом"

Пятью минутами позже туда широкими шагами вошел Доминик – лицо его казалось усталым и очень сердитым. Он был в сорочке с высоким воротничком и при галстуке, однако его костюм выглядел неопрятно, а кожа под глазами казалась выпачканной темной краской.

Остановившись, он поклонился:

– Экипаж подан, мадам. Нам остается пожелать себе веселой дороги.

– Вас не было дома?

– Всю ночь, мисс Синклер. Изобретал грехи в мастерской дьявола. А вы чем занимались?

– Писала записку вашему брату, – сухо ответила она. – Надо было хотя бы поблагодарить его. Я многим обязана графу.

– Зачем вы это сделали? – взорвался Доминик. После ночной попойки характер его явно не улучшился. – Не надо трогать Джека – он должен остаться в дремотном неведении. По крайней мере так он не будет беспокоиться, что с нами может что-то случиться, и не станет вмешиваться в наши дела.

Кэтриона отвела глаза.

– Несмотря на ваше нежелание, я считаю, что записку нужно оставить. Лорд Уиндраш должен знать, что мы едем вместе.

Доминик схватил ее за руку.

– Ради Бога, не делайте этого, мисс Синклер! Его светлость мог показаться вам обходительным, у него приятные манеры, но характер еще более скверный, чем у меня. Кроме того, не забывайте, что привело вас сюда. По закону ребенок принадлежит мне, и мой брат не может решать, что с ним делать. Поверьте мне, Джек не захочет вам помогать; более того, он пойдет на самый страшный грех, чтобы этого ребенка не стало, потому что не пожелает терпеть у себя в роду чужака. Навязать неизвестно чьего сына Уиндхэмам? С Джеком это не пройдет. У него нет детей, и незаконнорожденный ребенок может стать потенциальным наследником графства. Если вы хотите, чтобы маленький Эндрю жил в комфорте и получил надлежащее воспитание, вы должны довериться мне, так как я – ваша единственная надежда. Жестоко, зато верно. Где эта злополучная записка?

Не дожидаясь ответа, Доминик прошел к столику с серебряным подносом, на котором лежал сложенный листок, скрепленный восковой печатью. Он быстро вскрыл письмо, пробежал глазами несколько строк и порвал листок на клочки.

– Ну вот, теперь можно ехать.

Кэтриона, подавив раздражение, следом за ним вышла из дома. Кем бы ни оказался этот человек, он мог обеспечить протекцию Эндрю, что для малыша было жизненно необходимо. Несомненно, однажды Доминик Уиндхэм узнает о том, что она от него утаила, и тогда... Впрочем, что сейчас раздумывать об этом – все равно другого пути не существует, только так она сумеет добиться нужного результата. У Доминика есть власть и положение, гарантирующие, что доказательства будут приняты во внимание и признаны достаточными. Кто еще может дать такой же шанс ребенку, а с ним и Глен-Рейлэку вместе со всеми населяющими его душами, чья судьба сейчас висит на волоске? Если расплатой за их спасение является опасное путешествие с этим человеком, ей нужно смириться: она поедет в его компании – одна, без опоры и защиты.

Покрытая лаком карета с впряженной четверкой гнедых уже ждала их у подъезда.

– Вы удивлены, мисс Синклер? – Доминик бросил на нее насмешливый взгляд. – Наверное, ожидали чего-то другого? Не ехать же нам в открытом экипаже с высоким сиденьем: так вы можете потерять вашу шляпку, и тогда дождь вымочит вас до костей.

– Я думала, мы поедем тайно...

– Ну разумеется! Никому из моих знакомых даже в голову не придет, что это средство передвижения каким-либо образом связано со мной. А вы представляли, что мы нарядимся цыганами и подобно им поедем в фургоне? Я предпочитаю более разумный вариант, он же – более удобный. До Эдинбурга больше четырехсот миль; если мы будем делать по шестьдесят миль в день, поездка займет семь дней, так что я просто обязан подумать о комфорте.

– Семь дней? – Кэтриона с тревогой взглянула на него. – Но на станции мне сказали, что...

– Верно, они едут круглые сутки, а я не вижу необходимости совершать такой подвиг. Ночью у нас будет прибежище с пуховой периной и одеялами, под которыми так хорошо смотреть сладкие сны. А почему бы и не семь дней – вы ведь сами сказали, что ребенок еще целый месяц будет под присмотром. Для верности я отправил няньке послание, подкрепленное золотом и всевозможными заверениями, чтобы миссис Макки не сомневалась. Семь – это магическое число в конце концов. Семимильные шаги, семь гномов и семь смертных грехов, это как раз для нас – по двадцать четыре часа на каждый грех.

В быстром мелькании слов Кэтриона почувствовала скрытую угрозу.

– Я не настолько хорошо знаю английский, – осторожно сказала она. – Что вы имели в виду, говоря про грехи?

Доминик улыбнулся, словно он и был сам дьявол.

– Об этом сказано в Писании, дорогая. Первый – гордыня. Это ваш грех. Остальные шесть: алчность, похоть, гнев, обжорство, зависть и лень – мои. Из недели нашего путешествия мы с вами можем отвести по одному дню на каждый грех в порядке очередности.

Кэтриона не знала о существовании подобной притчи, и ей это ровным счетом ничего не объясняло.

– Вы подтруниваете надо мной, майор Уиндхэм? Я выросла вдалеке от английских гостиных, и мне, как и нашим людям, не понять ваших прибауток и вашего остроумия. В наших скандинавских стихах лишь дикая природа, море да вереск, а грех мы не поминаем всуе.

– Поверьте, я тоже. – Доминик перестал улыбаться. – Когда дело касается греха, я становлюсь очень серьезным. Но грех греху – рознь. Говорят, гордыня – худший из всех, мисс Синклер. – Он взял чемоданчик с ее вещами и забросил его в экипаж. – Может, вы оставите наконец свою чопорность или хоть поубавите ее немного? Умоляю вас, садитесь, и давайте уедем наконец.

Она нехотя подчинилась. Карета сдвинулась с места. Доминик расположился на сиденье рядом и, откинув голову на тугую подушку спинки, закрыл глаза. Кэтриона задумчиво смотрела на него. Гордый мужчина. Гордость засела даже в разрезе его ноздрей и, уж конечно, в рыцарских манерах. «Только вам придется заплатить за это больше, чем вы рассчитываете». Но она уже и так рисковала самым важным в своей жизни, а потому без колебаний примет его вызов, если это потребуется.

– Может, вы путаете гордыню с достоинством? – решилась спросить она.

Его лицо осталось бесстрастным.

– Я? Не знаю. Гордыня – это грех духа, а достоинство – особый дар, однако и то, и другое сочетает в себе скрытность и самонадеянность, поэтому, возможно, они не так далеко отстоят друг от друга. Вы, мисс Синклер, кажетесь очень уверенной в своей праведности, но я не знаю, сила ли это или просто вас никогда по-настоящему не соблазняли.

– А вас? – словно невзначай спросила она.

– О, да. Слишком много и слишком часто. По правде говоря, я очень устал от этого.

Восходящее солнце золотило улицы, в воздухе чувствовались теплые запахи сгорающего угля, варева в чанах дубилен и свежего помета. Проснувшийся Лондон начинал требовать пищи. Столб света пролился сквозь окно кареты, освещая руки, свободно лежащие на коленях. Длинные, четко вылепленные пальцы, красивые холеные руки, вызывающие приятные воспоминания. Кэтриона вспомнила эти пальцы, расстегивающие пуговицы у нее на груди, касающиеся ее кожи, дразнящие ее сосок чувственным обещанием. Но, как известно, возбудить плоть несложно.

На перекрестке карета свернула в сторону, и только тут Кэтриона сообразила, что, замечтавшись, не заметила, как Доминик уснул.

Карета упруго подскакивала в такт размеренному ритмичному цоканью копыт. Кэтрионе снились холмы вокруг озера и главная башня Дуначена. Орлы, парящие над Бен-Уайвисом, зорко вглядывались в заросли пурпурного вереска, сбегающего к сверкающей воде, словно складки кардинальской мантии; с моря доносились крики чаек, паривших над волнами. «Я больше не вернусь», – тихо сказал кто-то по-гэльски, но шепот затерялся в завываниях ветра, принесшего запах медленно клубившегося над узкими горными долинами тумана.

Нежные пальцы убрали волосы с ее щеки. Мягкие, деликатные прикосновения рождали ощущение ласки.

– Тсс, – произнес мужской голос. – Не пугайтесь. Вы уснули, так же как и я. Черт подери, должен признаться, что именно по этой причине я чувствую себя несколько лучше – мы спали как два щенка, совершенно невинно и чисто. Позвольте я помогу вам сесть.

Экипаж подбросило, и Кэтриона почувствовала легкое головокружение. Первые несколько секунд она вообще не могла ничего понять. Доминик Уиндхэм по-прежнему сидел в углу, а она, придвинувшись к нему, уютно, как в гнездышке, устроила голову у него на плече. Он баюкал ее одной рукой, тогда как другой ритмично поглаживал по щеке.

Происходящее потрясло Кэтриону до глубины души. Тут же отстранившись от него, она вдруг заметила, что ее английская шляпка лежит на противоположном сиденье с вытянутыми вдоль тесемками, напоминающими скрученные чулки.

– Дьявольски неудобная штука. – Доминик уныло кивнул на головной убор. – Так противно колола мне подбородок. Надеюсь, вы не возражаете?

– Возражаю! – Она быстро подняла на него глаза. – Впредь я не намерена позволять никакой фамильярности.

– Не глупите – вы же сами использовали меня как подушку. Неосмотрительность – это приятная мелочь, а не грех. Платой можно пренебречь. Во всяком случае, я уже получил точно по счету.

Она встряхнула головой, и ее волосы на миг разлетелись в разные стороны.

– Видите, что вы сделали, – с укором сказала она, вытягивая пряди, зацепившиеся за пуговицы его пиджака.

Доминик оживился:

– У вас очаровательные волосы, прекрасные, как летний день. В них все краски ночи вперемешку с лунным светом. Они как крыло черной птицы. Представляете, каково распустить все это одной рукой?

– Матерь Божья! – Кэтриона поспешно собрала волосы в пучок. – Вы бесцеремонны.

Доминик ухмыльнулся.

– Но вам ведь было приятно, да? А в удовольствии нет греха.

– О, если бы! – Она вспомнила свое отражение в зеркале, взлохмаченную голову и пылающее лицо. – У плоти свои законы, и поэтому она часто подводит нас, например, после того, что вы только что сделали! Разве это не путь к греху? Вы – грабитель. Вы посягнули на мои права. Только я могу решать, расплетать мне волосы или нет, а вы лишили меня этой возможности.

Доминик с недоверием посмотрел на нее.

– А разве вы сами захотели бы?

– Нет, но что с того? Не думайте, что я ханжа. Мы, шотландцы, не так уж ценим целомудрие – свободно отдаться любимому мужчине не стало бы бесчестьем для меня. Но это будете не вы, сэр, иначе мне придется возненавидеть вас!

Доминик задумчиво посмотрел на свою спутницу, потом повернулся к окну и стал пристально оглядывать дорогу.

– Говорят, ничто не стоит так близко к любви, как ненависть. – Голос его теперь звучал более жестко. – Скоро я сниму с вас платье, и вы примете мои условия. Уговор дороже денег. А как вы думали? Что вы будете неприкосновенны? Нет, я буду вас трогать, моя дорогая. Некоторые части тела получают удовольствие от прикосновения. Сегодняшний день посвящен гордыне, а завтра мы исследуем алчность. До открытия процесса искушения еще уйма времени. Или вы хотите расторгнуть наше соглашение?

Узел волос на затылке сделался тяжелым и горячим. Искушение. В этом мужском теле все искушало.

– Я бы расторгла, но не могу. Ребенок.

Доминик закинул ноги на противоположное сиденье и прикрыл глаза.

– Расскажите мне о нем.

Она вздохнула с облегчением, радуясь передышке.

–Он ужасно сердится, если не может добиться своего, но зато, когда доволен, это само очарование. От его улыбки зеленая ягода на рябине становится красной. Спящий, он похож на крошечного темноволосого ангела.

– Темноволосый? Но волосы Генриетты были светлыми, как молоко со сливками. Значит, пошел в отца?

Что могло сделать красоту еще совершеннее? Вырез ноздрей и линия подбородка? Чувственный рот? Золотистое сияние падающих лучей? Чем ее так привлекал этот мужчина? Пьянящей смесью энергии и предельной раскованности?

– Его отец был темноволосым, – рассеянно ответила Кэтриона, – и голубоглазым.

Доминик приоткрыл один глаз и посмотрел на нее проницательным взглядом.

– Вы его знаете? – ехидно спросил он.

Как она могла проговориться! «Если вы откажетесь от малыша, его отец так и останется для всех неизвестным!» Не ее ли это слова? Запомнил ли он, что она вчера сказала? Разумеется, нет. Конечно, нет – ведь он был вдребезги пьян...

– Как я могу его знать? – быстро сказала она. – Но должен же он быть. Вне всякого сомнения.

Это был неожиданный удар, вызвавший в нем ярость и странное отчаяние. Его отец темноволосый и голубоглазый! Вон оно что. Она знала отца ребенка, Доминик нисколько в этом не сомневался: не зря интуиция подсказывала ему с самого начала, что эта северянка обманывает его. Ребенок не мог принадлежать Генриетте – невозможно вообразить, чтобы его жена изменилась так сильно. Она никогда не завела бы себе любовника, и это еще вернее подтверждало, что Кэтриона жестоко лгала.

Но если Эндрю не сын Генриетты, то чей? Ответ был совершенно очевиден. Вот почему она согласилась на эту оскорбительную поездку, приготовилась поцеловать незнакомого мужчину, даже лечь с ним в постель. Минуту назад она сказала, что мало дорожит своим целомудрием. Еще бы! Безусловно, она знала отца ребенка, потому что... Потому что Эндрю – сын Кэтрионы Синклер!

Ну что ж, он вызовет в ней желание и подарит ей одну ночь, которую она никогда не забудет. Он разобьет ее сердце, а затем оставит.

До сих пор его сдерживала какая-то незримая нить. По мере того как клубок распутывался, нить становилась все тоньше, однако он упорно пытался не дать ей оборваться. Теперь нить с треском лопнула. Какого беса блюсти себя дальше, если взамен ему предложена такая черная неблагодарность? Черт бы ее побрал с ее ложью! Она непременно заплатит за это своим шикарным телом!

Придя к этому умозаключению, Доминик умиротворенно вздохнул: столь очаровательная перспектива не могла доставить ему ничего иного, кроме радости.

Карета съехала с центральной дороги, и грохота стало заметно меньше. Теперь по обе стороны тянулся высокий придорожный кустарник, пропитывавший воздух сыростью и запахом зелени.

Доминик потянулся.

– Ну вот, – сказал он, – почти приехали. Кэтриона подвинулась к дверце и выглянула в окошко.

– Где мы?

Доминик улыбнулся:

– Там, где будем ночевать. В Рейлингкорте. – В ледяных синих глазах не видно было тревоги, только решимость.

– Там есть гостиница?

Проклятие! Желание сделалось нестерпимым до боли.

– Как сказать.

– Но хотя бы комнаты?

Желание и ярость смешались в нем очень странным образом, и оба чувства жгли зло, беспощадно.

– Одна комната; мы с вами ее разделим. Вы едете как моя любовница, не забывайте об этом. – Голос Доминика наполнился нескрываемым сарказмом; он говорил совершенно спокойно, как будто внутри его что-то сломалось.

Глава 4

Они подъехали к парадному подъезду, и тут же Кэтриона почувствовала прохладную струйку, пробежавшую по ее спине. Страх. Это была не гостиница, а чей-то загородный дом.

– Что это за место?

Две ямочки появились на его щеках.

– Ах да, я должен был объяснить. Это Рейлингкорт, одно из поместий Уиндрашей. Маленькая частица их собственности.

– Не вашей?

Улыбка стала шире.

– У меня нет ничего – все унаследовал брат по праву старшего. Этот дом он сдает мне в аренду, с тех пор как я женился на Генриетте. Мы провели здесь наш медовый месяц.

– У вас совсем нет сострадания! – возмутилась Кэтриона.

Дверь открылась, и привратник вышел к экипажу.

– Сострадания? – удивился Доминик.

– К каждому из нас.

Она ступила на землю и следом за слугой направилась в дом. Доминик шел за ней как тень, заставляя ее болезненно остро сознавать его превосходство и силу.

Лакеи взяли пальто и чемоданы. Несомненно, их прибытия ожидали: должно быть, майор предупредил их депешей. Холл, отделанный полированными панелями, выглядел чистым и прибранным, хотя кое-какие мелочи говорили о том, что им давно не пользовались.

Доминик повел ее в западное крыло дома. Когда они вошли в гостиную, заходящее солнце бросало красный отсвет на изящные инкрустированные столы с резными ножками, золоченые кресла и стулья. На стенах висели картины с изображением замков на фоне природы. Тишь и благодать, типичная сельская идиллия, настраивающая на сентиментальный лад.

Не очень представляя, как вести себя дальше, Кэтриона подошла к окну и стала смотреть на расстилающиеся за деревьями бескрайние поля.

Доминик зажег свечи. Пока она стояла в своих старых туфлях, неловкая и полная тревожных предчувствий, он обходил комнату с тонкой свечкой. В разветвленных бра один за другим вспыхивали огоньки: пламя прыгало над белым воском, посылая поперечные тени на обои, заставляя искриться изогнутые спинки кресел.

– На редкость неудобный дом, но Генриетте он нравился. – Погасив свечу, Доминик повернулся к Кэтрионе и улыбнулся. Свет усиливал блеск его золотистых волос, подчеркивал очертания чувственного рта. – Расслабьтесь, мисс Синклер, вас никто не собирается обижать. Мы разделим спальню на равных, и так вечер станет интереснее. Ожидание возможного подобно специям – если ими попрыскать немного, это обостряет ощущения: вне времени, вдвоем, только вы и я! Эти дни будет невозможно пережить снова; так почему не разделить их друг с другом, не сделать каждый миг предельно ярким? Крошечная грань страха позволит нам почувствовать, что мы действительно живы.

– Страх – у вас? – Кэтриона недоверчиво прищурилась. – Вы боитесь?

– Немного. – Доминик уселся на парчовый диван, не отрывая от нее взгляда зеленых глаз. – Я не собираюсь принуждать вас, стало быть, мой риск больше вашего. Что, если вы не поддадитесь соблазну? Тогда я останусь с носом, и у вас будет пища для самодовольства: вам останется праздновать победу и всласть потешаться над глупым мужчиной.

Кэтриона осторожно присела на кресло.

– Хорошо. Признаюсь, я тоже боюсь, хотя точно знаю – это не из-за страха перед вами. Я боюсь собственной слабости. Кроме того, вы отвлекаете меня от моей цели. Существует дитя, чье счастье зависит от нас. Что хорошего даст ребенку эта глупая игра, которую вы затеяли?

Мимолетное страдание исказило изящные черты Доминика.

– Не думайте, что я забыл про ребенка. – Он быстро взглянул на Кэтриону, и она поняла, что его готовность к риску – не пустые слова. Этот человек и впрямь решился на опасный прыжок. – Вы ведь не знаете, что мой собственный сын погиб? Генриетта не смогла доносить ребенка...

– Из-за этого она ушла от вас? – спросила Кэтриона упавшим голосом.

– Ну что вы! Она оставила меня гораздо раньше, потому что я оскорбил ее самым непростительным образом. Тогда я получил первый большой урок и впервые принес в жертву свою гордость.

– Как это? – не удержалась Кэтриона.

Она ожидала от него совсем не такого поведения. Доминик не кокетничал и не говорил комплиментов – он без утайки рассказывал ей о своей судьбе. В такой манере подавать себя, бесспорно, было неповторимое очарование.

– Вас интересует, как дорого мне обошлось унижение? – уточнил он с юмором. – После той размолвки Генриетта потребовала экипаж и помчалась в Лондон. Она нашла поддержку у своей матери, леди Арнхэм, и с головой ушла в благотворительность. Но до этого моя жена, всклокоченная и растрепанная, билась здесь в истерике.

– В истерике? Но почему?

– Как она объявила потом, муж, то есть я, склонял ее к одной непристойности. Ее мать рыдала, некоторым дамам стало дурно. Генриетта продолжала повторять, что я навсегда ее опозорил, и лорд Арнхэм велел привратнику вышвырнуть меня из дома. К сожалению, мне не хватило ума просто уйти; я стал возражать... Результат, уверен, вы сами можете вообразить. В общем, все закончилось неэлегантно и весьма неприлично.

– Почему вы рассказываете мне это?

– Я полагаю, вы должны знать, с кем имеете дело. В Лондоне это получило широкую огласку...

Кэтриона отвела глаза.

– Так с кем же?

Доминик засмеялся:

– С человеком, который знает, как чувствует себя взбешенный пес. Правда, собаки не имеют гордости, но, как вы можете видеть, от гордости у меня мало что осталось.

– Ее отсутствие делает собак более опасными.

Доминик небрежно заложил руки за голову.

– Я так не думаю. И все же тогда лорд Арнхэм был бы рад надеть на меня ошейник с шипами и намордник.

– Что было дальше?

– Предполагалось аннулировать брак, но тут Генриетта обнаружила, что у нее будет ребенок.

– Ваш ребенок?

– О, да! – Доминик энергично кивнул. – Стопроцентно. Собственно, поэтому все планы и отменили. – Теперь он говорил отрывисто, всем своим видом выражая презрение. – Конечно, от меня потребовали публичных извинений, что я и сделал. Меня также попросили урегулировать некоторые финансовые вопросы. Увы, все унижения оказались напрасными. Мне не было дозволено видеться с женой. Шесть месяцев спустя лорд Арнхэм скоропостижно скончался: когда с ним случился удар, я как раз вернулся после нескольких месяцев, проведенных с армией Веллингтона. Генриетте сообщили о моем возвращении, и она бросилась с лестницы. Так у нее произошел выкидыш.

Кэтриона сидела притихшая, напуганная. Хорошо, что он ей поверил и принимал Эндрю за дитя Генриетты. У нее дрогнуло сердце. Знай она раньше эту историю, разве хватило бы у нее смелости явиться в Лондон?

– И как скоро Генриетта уехала в Шотландию?

– Сразу же, как только поправилась, они отправились в Эдинбург вместе с леди Стэнстед. Мне нужно было возвращаться в армию – я ведь солдат по профессии.

Кэтриона перевела взгляд на пляшущие огоньки свечей. Как он мог позволять себе всю эту роскошь на военное жалованье?

– Генриетта рассказывала мне, что она по-прежнему жила на ваши средства.

– Вот как? – с иронией в голосе сказал Доминик. – Впрочем, я в этом не сомневался.

Он повел Кэтриону в столовую, где их ждал накрытый стол. Блюда подавались одно за другим: морской язык, тушеная телятина под красным соусом, домашний сыр, запеченный миндальный пудинг, яблочные пирожные, тончайшие вина – несомненно, Доминик Уиндхэм не видел греха в излишних тратах и получал удовольствие от всей этой роскоши. Вместе с тем в нем ощущались простота и какая-то своеобразная безыскусственность. Когда со стола унесли остатки еды и убрали скатерть, Кэтриона дерзнула обратиться к нему – она нуждалась в ясности.

– Итак, вы сказали, что знали шотландских горцев... Любопытно, где вы с ними встречались?

– На Апеннинах. Ваши соотечественники исключительно хорошие солдаты. Гордый народ.

– И обязательный. Если шотландец дал слово, он не подведет своих родных, так же как и отечество, и никогда не докатится до такого позорища, чтобы к нему применили порку. Если он за что-то берется, то из кожи вон вылезет, но постарается сделать все как можно лучше. Это у него в крови.

– Вы правы, я не видел более мужественных солдат, а многие офицеры стали моими друзьями, – сказал Доминик. Голос его звучал совершенно искренне. – Одного я особенно хорошо знал – он был родом из Глен-Рейлэка. Мы вместе попали в плен, и нам не оставалось ничего другого, кроме как обмениваться историями. Он рассказывал мне о фермах, разбросанных в широких долинах, о реках и пастбищах, о черных коровах с крутыми боками, пасущихся на Россширских холмах. О том, как поют женщины в домах, где даже самая скромная работа не обходится без песни. Я слышал, как рыба плещется в озерах, видел красного оленя, пробирающегося по горным тропам...

– Не надо, – дрожащим голосом сказала Кэтриона, – не рассказывайте мне больше!

– Почему я не могу поделиться с вами? – Доминик усмехнулся. – Этот человек подарил мне свою дружбу. Когда он говорил, его слова лились как музыка. Он рассказывал мне о пещере, где прятался, будучи мальчиком, чтобы наблюдать, как парят орлы, и я никогда не забуду его прекрасных описаний бескрайних просторов, сияния живых красок лета. Вероятно, все это вам знакомо?

Кэтриона сидела молча – волнение мешало ей дышать; однако Доминик, увлекшись воспоминаниями, продолжал безжалостно ранить ее:

– Однажды в полдень с чистого голубого неба посыпались огромные снежные хлопья: сверкая на солнце, они опускались на колокольчики, горечавку и мох. Солнце соперничало со снегом, и от их борьбы тени бежали по торфу. Постепенно наледь, покрывающая цветы, превращалась в бриллианты. Такой я помню Шотландию до сих пор. – Доминик взглянул на Кэтриону. – Этого человека звали Калем Макноррин, и он был капитаном. Я не знаю, что стало с ним потом.

Сердце Кэтрионы наконец не выдержало.

– В вас вселился дьявол! – воскликнула она. – Зачем вы рассказываете мне все это? Что, если я знаю этого человека и его историю?

Она поднялась с кресла и, оттолкнув его, спотыкаясь, побрела к двери.

Доминик последовал за ней.

– Что такое? Вы действительно были знакомы? – Он схватил ее за руки.

Взглянув на него сквозь слезы, Кэтриона покачала головой:

– Зачем вы спрашиваете? Как я могла не знать пещеру и Калема Макноррина? Вы только притворяетесь, что вас волнует его судьба. Он погиб в битве при Ватерлоо с одним из тех храбрых полков, которыми вы так восхищались.

– Боже праведный, – прерывающимся голосом произнес Доминик, – но я и в самом деле об этом не подозревал!

Он протянул руки, привлек ее к себе, окружая своим теплом, и она зарылась лицом в складки его рубашки, потянувшись к силе, исходившей от него.

Вырвавшись из плена и вернувшись домой, Доминик отказался взглянуть на списки погибших и раненых, настолько он хотел верить, что все, кто был ему дорог, остались живы. Калем в своей неизменной красно-синей шотландке, с его жизненной силой и неистощимым юмором – как мог он умереть? Почему, черт подери, судьба так несправедливо распорядилась жизнью человека, много лучшего, чем он сам?

И вот теперь оказывается, что Калем Макноррин – тот самый человек, которого любила Кэтриона, а может быть, и отец ее ребенка.

Эта мысль ошеломила его. У шотландского горца, как и у Кэтрионы, были синие глаза и черные волосы. Он мог находиться дома в победное лето четырнадцатого года, когда был зачат Эндрю, – вероятно, они собирались пожениться. После смерти Калема она осталась одна, и теперь от отчаяния хваталась за соломинку, даже готова была использовать английского развратника ради спасения своего ребенка.

А развратник вдруг начал напоминать ей о погибшем любовнике. И не остановился даже тогда, когда ее глаза просили прекратить это беспощадное повествование, пока не стало слишком поздно.

«Я даже не подозревал». Слова слишком слабые, чтобы выразить душевную боль и сочувствие.

Доминик провел пальцами по ее щеке и подбородку так нежно, будто касался хрупкого китайского фарфора. Досада за все безрассудство минувших дней превратилась в нестерпимую тоску, сжимавшую ему сердце. Он приподнял ее лицо.

– Кэтриона, – начал он, запинаясь, – я проклятый глупец, но я ничего не знал. Это правда.

Она открыла глаза – словно сверкнула голубая сталь. Ее щеки вспыхнули, дыхание участилось, однако она не отстранилась, а, напротив, прильнула к нему.

– Из всех живущих на земле не было лучшего мужчины! – страстно сказала она.

– Да, это правда. – Доминик баюкал ее в своих руках, чувствуя кончиками пальцев мягкие пряди волос возле шеи.

У Кэтрионы задрожали губы. Под голубой сталью скрывалось бескрайнее пристанище уныния. Вероятно, он имел в виду только сочувствие, жест искупления и умиротворения, когда наклонился и поцеловал ее.

Губы, горячие как пламя, медленно открылись ему навстречу.

Чувствуя безумное вожделение, он прильнул к ним еще крепче, притягивая ее все ближе, ближе, до тех пор пока она не перестала владеть собой. Пробежав руками по его волосам и не отнимая губ, Кэтриона отыскала языком его язык и вибрирующими движениями стала собирать даруемые им ласки. Она обжигала ему рот своим дыханием. Ее грудь прижалась к его твердым мышцам, ее дразнящий аромат ударял ему в ноздри. Трепетный огонь вспыхнул подобно приступу дикой жажды. Мужская плоть восстала мгновенно, отчаянно требуя удовлетворения, во власти безотчетного слепого желания. Он вбирал ее горячие податливые губы, вкушая их нектар, и беспрепятственно проникал в рот, опаляя своим жаром каждый его уголок.

С той же пламенной страстностью она вернула ему поцелуй, расплавившийся в их устах, будто олово в тигле, продолжая восхитительно сладкие движения языком. Ее пальцы до боли натягивали его волосы. Неистовое желание вызвало у него пожар в крови и сделало плоть твердой как скала.

Когда мощное биение крови почти лишило его рассудка, он обхватил ее за ягодицы и стал поднимать платье, пока обнаженная кожа не обожгла ему ладони. Соски под ее сорочкой напряглись и затвердели. Умирая от нестерпимого голода, он принялся перекатывать кончиками пальцев тугие почки. Прикосновение к ее груди – ощущение ее веса, естества, нежности – пронзило его насквозь и привело в безумный восторг. Восставшая плоть забилась еще сильнее. Разъяренный тесемочками, мешавшими его рукам, он порвал тонкую материю – истребил в момент, добираясь до тела, желая его больше всего на свете.

Он опустил руки, собрал в складки плотную шерстяную ткань ее юбок и потянул вверх, чтобы удовлетворить свою потребность, утопить ее в горячей женской плоти. Он жаждал сделать это немедленно, прямо в дверном проеме. К его удивлению, он не встретил сопротивления – она одобряла его действия! Это было потрясающе!

Он оборвал поцелуй и зарылся губами в стройную шею, вкушая мед женской плоти. Атласная кожа обнажившихся бедер обжигала ему руки, в паху бушевало пламя удовольствия. Он издал громкий стон, наполовину похожий на смех.

Ее бедро изогнулось, как раковина моллюска, нежные ягодицы скользнули под его пальцами. В считанные секунды он расстегнул пуговицы на брюках и высвободил свое рвавшееся на свободу мужское естество, потом легонько провел по манящей коже живота, задев чуть увлажнившиеся завитки, опасаясь, что вот-вот взорвется.

Тут что-то загрохотало так, что у него едва не лопнули барабанные перепонки, и она беспомощно оторвалась от него. Доминик в недоумении уставился на нее – с пульсирующей плотью и огнем внутри. Лицо Кэтрионы залилось краской, глаза расширились. Она задыхалась, прижавшись спиной к дверному косяку; лицо ее с огромными зрачками, истерзанными губами было прекрасно – оно возбуждало, захватывало.

– Я не знала! – резко сказала она и оглянулась. – Я не представляла, как это делается. Мы испугали ваших слуг.

Доминик выглянул в коридор. На ковровой дорожке лежал опрокинутый поднос, под ним расползалось пятно, усеянное мелкими осколками разбившихся бокалов.

– Боже! Этот человек нес бренди!

Доминик начал хохотать как сумасшедший.

Кэтриона одернула юбку и дрожащими пальцами стала застегивать пуговицы на груди.

– Я не знала, что подразумевается под «безжалостным» совращением, пока не встретила вас. Мне представлялось, что вы попытаетесь завоевать меня путем обычного флирта. Но вы оказались куда умнее.