Текст книги "Договор с вампиром"

– Аркадий? Дорогой племянник, ты уже здесь? Никак не ожидал тебя увидеть так скоро. Но что с тобой? На тебе лица нет...

Я стремительно поднес бокал к губам и глотнул сливовицы. Мне обожгло ноздри, язык и горло (наверное, мне была нужна такая встряска). Стараясь не закашляться, я сказал (меня потряс ровный и даже где-то равнодушный тон моего голоса):

– Над могилой отца надругались. Тело изуродовали...

Дядя поднял руку, показывая, что не в состоянии слушать дальше. Он отвернулся к огню, поник головой и схватился за сердце. Я вскочил, поставил бокал на столик и подбежал к дяде. Мне подумалось, что старику плохо с сердцем, и я мысленно отругал себя за непредусмотрительность. Нужно было учитывать возраст Влада, прежде чем обрушивать на слабого старика такую новость. Но нет, проблемы у дяди были не со здоровьем – его согнуло горе. Он опустился в кресло и молча замер. Прошло несколько долгих минут. Я вернулся на свое место и снова приложился к бокалу.

Наконец дядя заговорил. Правильнее сказать – зашептал. Я не узнал дядиного голоса – он стал твердым и холодным, как мрамор склепа.

– Проклинаю их, – прошептал он, глядя на огонь. – Проклинаю...

Вдруг он повернулся ко мне. Движение это было столь неистовым, что я отпрянул, забрызгав сливовицей жилетку. Лицо Влада перекосилось, а глаза (уже не отцовские, теперь они напоминали глаза Пастуха, склонившегося над Стефаном) сверкали страшным, маниакальным гневом. Я всерьез испугался, не тронулся ли он умом.

– Они заплатят за все! Как они смели подумать, что я...

Должно быть, Влад заметил мое ошеломленное выражение лица. Его взгляд несколько смягчился – гнев исчез, осталась лишь скорбь. Дядя вновь повернулся к очагу и проговорил:

– Я любил твоего отца и не потерплю, чтобы кто-то тревожил его прах.

– Конечно, дядя. Сожалею, что мне пришлось сообщить вам эту жуткую новость. Но я подумал: может, вы поможете мне установить, кто...

Дядя опять повернулся ко мне и простер руку.

– Довольно слов! Я прослежу, чтобы злодей получил по всей строгости закона. Дальнейшее уже не должно тебя волновать, предоставь это мне.

– Иного мне и не остается, – ответил я. – Просто в голове не укладывается: как кто-то мог решиться на подобное кощунство. Это за границей моего понимания.

Подняв бокал, я залпом допил сливовицу.

Губы В. скривились, будто он хотел скрыть удивление или недовольство. Он подошел к старинному креслу с высокой спинкой и парчовым сиденьем, расшитым золотистыми нитями, и сел, тонкими пальцами сжав резные подлокотники. Позой своей дядя напоминал короля на троне.

– Что тут понимать? Дикость и невежество крестьян сводят их с ума.

– Это напрочь сбивает меня с толку. Я всегда верил, что люди по природе своей все-таки добры, а не злы.

Его губы вытянулись в тонкую злую нитку. В словах дяди звучал неприкрытый сарказм, от которого мне стало не по себе.

– В таком случае, Аркадий, тебе предстоит еще многое узнать о людях... и о себе самом.

Эта фраза несколько обидела меня. Дальнейшие слова Влада только усилили обиду.

– Как ты додумался называть служанку по имени-отчеству? Запомни, подобные вольности недопустимы! В твоих жилах течет королевская кровь. Ты – из рода Цепешей, внучатый племянник графа и властителя здешних земель!

Я покраснел. Значит, дядя каким-то образом услышал мой разговор с Машикой Ивановной. Неужели он полностью в курсе того, о чем мы с ней говорили?

Он почувствовал мое настроение, и его тон стал приветливее.

– Довольно об этом! Обещаю тебе: я дознаюсь, кто это сделал, и негодяй получит по заслугам. Давай поговорим о более приятных вещах. Скажи, могу ли я тебе еще в чем-нибудь помочь? Как твоя дорогая жена? Эти дни были чересчур утомительными для нее. Надеюсь, ей хорошо отдыхается?

Выпитая сливовица наконец подействовала на меня. Голова слегка закружилась, по всему телу разлилось приятное тепло, распространившись даже на ноги. Я немного расслабился и понял, почему В. переменил тему разговора. Он стремился увести меня от тягостных мыслей, связанных со смертью отца и осквернением его гроба.

Сказать по правде, меня беспокоило состояние Мери. Дальняя дорога и горестные события минувших двух дней сказались и на ней. Утром мне показалось, что жена чем-то встревожена, но она уверяла меня в обратном, объясняя все своей беременностью.

– Спасибо за заботу, дядя, – откликнулся я. – Мери отдохнула, но еще не вполне. Слишком много всего обрушилось на нее за эти дни.

В. внимательно выслушал мои слова.

– Если ее утомление не пройдет и завтра, я распоряжусь найти и привезти сюда хорошего врача. Пусть поселится у вас в доме и следит за здоровьем Мери до и после родов.

Я начал возражать, говоря, что это будет стоить огромных денег. Дядя властным жестом оборвал меня.

– Вопрос решен. Это пустяк, который я просто обязан сделать для внука Петру и для его сына.

Голос дяди вновь потеплел, а его манеры приобрели прежнюю мягкость. Ободренный такой переменой, я молвил:

– Я в любом случае собирался сегодня навестить вас и поговорить о делах. Я готов взять на себя обязанности, которые исполнял отец.

– Да, конечно, – без промедления ответил дядя. – Но я хотел, чтобы сначала ты оправился после смерти отца. А тут еще новое потрясение. Не торопись, приди в себя. Дела никуда не убегут.

– Нет, – упрямо возразил я, – дела только отвлекут меня от тягостных мыслей. Мне будет приятно сознавать, что я выполняю отцовскую волю. В своем предсмертном письме он просил меня заботиться о вас и надлежащим образом вести ваши дела.

Глаза В. подернулись влагой.

– Не зря твоего отца назвали таким именем... Петру. Скала Он был для меня крепкой скалой, на которой строилось все мое благополучие... Образец верности и преданности. А ты, Аркадий... ты должен знать, что я люблю детей Петру как своих собственных.

В дядиных словах не было ни малейшей примеси фальши. Он произнес их с такой теплотой, что меня захлестнула волна нежности к этому одинокому старику. Невзирая на все его странности и причуды, он был необычайно щедр к нашей семье. За его величественными манерами и патетическими, несколько старомодными словами скрывалась растерянность. Да, он очень, очень богат и в то же время бесконечно одинок, отгорожен от жизни. Он целиком зависел от моего отца... а теперь будет зависеть от меня. Я – его связующая нить с внешним миром.

Мы стали говорить о делах, что помогло мне отвлечься от пережитого ужаса. Дядя обещал завтра вечером проводить меня в отцовский кабинет (теперь это будет мой кабинет), где хранились все расходные книги, банковские счета и прочие бумаги. Он велел мне прийти пораньше, чтобы я успел познакомиться со слугами (сам он общается только с кучером Ласло, больше ни с кем). Дядя поручил мне переговорить со старостой и проехаться по полям. Он даже не знал, что крестьяне сеяли нынешней весной и где. Я вновь подумал о полной беспомощности дяди.

Затем он продиктовал мне письмо, которое я записал по-румынски и сразу же перевел на английский. Письмо было адресовано некоему мистеру Джеффрису. Дядя предлагал этому джентльмену приехать сюда без промедления. Тягостные события уже позади. При своей склонности к затворничеству, писал дядя, он всегда рад насладиться обществом образованного человека. Желая избавить дядю от лишних хлопот, я предложил ему следующее: я возьму письмо с собой, по пути домой занесу в людскую, там отдам Ласло и распоряжусь, чтобы тот с утра отправил в Бистриц. Однако дядя, не подписав письмо, сложил лист и сказал, что сделает это сам, ибо у него есть для Ласло и другие распоряжения.

Таким образом, я занял отцовское место и, можно сказать, уже приступил к управлению хозяйством. Наша встреча с дядей была сравнительно недолгой.

Я почувствовал, что он устал и ждет, когда я уйду. Понимаю, старик привык к одиночеству, и мое присутствие в какой-то степени нервировало его. Уходя, я посетовал на волков. В моем детстве волки представляли серьезную угрозу. Неужели с тех пор ничего не изменилось? Горестно вздохнув, дядя ответил, что серые хищники по-прежнему чувствуют себя весьма вольготно, тогда я попросил, чтобы Ласло отвез меня домой. В. было согласился, затем предложил лучшее решение: он даст мне коляску и пару лошадей – тогда я в любое время смогу спокойно приезжать в замок и возвращаться обратно.

На этом мы простились. Я покидал замок, чувствуя себя гораздо спокойнее. Забравшись в коляску, я тронул поводья и покатил к дому. Поскольку дорога была только одна, то мне опять пришлось ехать мимо семейного склепа. Хотя темнота скрыла все следы совершенного злодеяния, сердце мое вновь наполнилось горечью и гневом.

Как мне жить бок о бок с местными крестьянами, зная, на какие жестокие и отвратительные поступки они способны?

* * *

ДНЕВНИК МЕРИ УИНДЕМ-ЦЕПЕШ

7 апреля (добавлено)

Сегодня я еще раз попыталась разговорить свою горничную Дуню. Как и большинство местных крестьянок, она невысокого роста, щуплая, хотя и сильная. И одевается она так же, как они: платье из грубого домотканого полотна, поверх которого надет белый фартук. Платье весьма нескромно по покрою: оно не доходит даже до щиколоток. К тому же стоит свету упасть под определенным углом, как все, что под платьем, предстает на всеобщее обозрение. Не хотелось бы поспешно обвинять крестьянок в бесстыдстве; скорее всего, такой атрибут цивилизации, как нижнее белье, им просто незнаком.

Дунино лицо отличается белизной. Волосы у нее темные, почти черные, но с рыжиной (особенно когда на них падает солнце). Все это, а также ее имя позволяет мне думать, что Дуня на четверть или наполовину русская. Девушке не больше шестнадцати, но она кажется умной и рассудительной, хотя подобно остальным слугам упорно старается не встречаться со мной глазами. Ее характер представляется мне достаточно открытым, и потому я выбрала именно Дуню, чтобы узнать, чем вызвано такое поведение слуг. Что это – трансильванский обычай или дело здесь совсем в другом? Улучив момент, когда Дуня убирала в спальне, я решила спросить ее напрямую. Услышав свое имя, девушка даже подпрыгнула. Странно: неужели слуг здесь не принято называть по именам?

Оказалось, что мы обе немного говорим по-немецки. Я сказала ей:

– Дуня, я привыкла относиться к слугам по-дружески. Прошу тебя... не надо меня бояться.

Мое недостаточное знание немецкого языка заставляло меня говорить кратко и прямо.

Услышав мои слова, Дуня сделала книксен и ответила:

– Благодарю вас, доамнэ[10]10
  В оригинале написано doamna, однако правильное румынское написание этого слова выглядит так: doamna, отсюда меняется и его произношение.


[Закрыть]. (Я уже знаю, что по-румынски это слово означает «госпожа» или «хозяйка») Но я вас не боюсь.

– Вот и отлично. Но я вижу, что ты боишься кого-то другого. Кого?

Дуня слегка побледнела и бросила быстрый взгляд через плечо – не подслушивает ли кто. Потом приблизилась ко мне (для английских правил хорошего тона она подошла чересчур близко, но, наблюдая за своим мужем, его сестрой и другими местными жителями, я поняла, что и в этом трансильванские манеры отличаются от наших) и прошептала:

– Влада. Воеводу... ну, графа, который в замке.

Дальнейших расспросов мне не требовалось, тем не менее я хотела услышать от Дуни подтверждение своим догадкам.

– Почему? – также шепотом спросила я горничную.

В ответ Дуня торопливо перекрестилась и прошептала мне в самое ухо:

– Потому что он – стригой[11]11
  Strigoi (рум.) – вампир либо вышедший из могилы покойник.


[Закрыть].

– Стригой? – повторила я румынское слово, которого еще не слышала. – Что это значит?

Похоже, мое невежество удивило Дуню. Она не ответила, только крепко сжала губы и покачала головой. Когда я повторила вопрос, горничная молча выскользнула из спальни.

* * *

ДНЕВНИК ЖУЖАННЫ ЦЕПЕШ

8 апреля

Я – злая... злая, греховная женщина, полная греховных мыслей. Тело моего дорогого отца, как говорится, еще не успело остыть, а я предаюсь постыдным мечтаниям.

Я даже не умею правильно молиться. Папа настолько не переносил церковь, что запрещал нам изучать ее обряды. Возможно, они с Кашей правы и никакого Бога нет. Они умные, чего я не могу сказать о себе (иногда мне кажется, что я родилась не только с искривленным позвоночником, но и с кривыми мозгами). Я очень нуждаюсь в успокоении, какого не дадут никакие умные рассуждения; я жажду божественного успокоения.

Утром я опустилась возле кровати на колени (я видела, как это делают крестьяне в придорожных часовенках) и попыталась вымолить прощение. Не знаю, удалось ли мне это, ибо уже от одного стояния на коленях у меня закружилась голова. Горе минувших дней истощило все мои скромные силы. Однако чувствую, что не могу показаться на глаза Каше и его славной сильной Мери, не облегчив предварительно свою совесть.

Когда я встала (у меня так кружилась голова, что пришлось взяться за спинку кровати, иначе я бы вновь очутилась на коленях), я почувствовала непреодолимое желание описать случившееся. Пусть это будет моей исповедью. У меня нет духовника, и дневник заменит мне исповедника, хотя мои щеки пылают от стыда даже сейчас, когда я поверяю бумаге свои греховные побуждения.

Позавчерашним вечером мы отмечали папину поману. Впервые после многих недель я увидела дядю. Несомненно, это его доброта и любовь к нам спровоцировали мой сон. После отъезда Каши мне было очень одиноко. Папа тоже выглядел совсем несчастным (позже к его душевным страданиям добавилась еще и болезнь). К тому же он был вечно занят делами по управлению хозяйством. Я целыми днями оставалась одна. Мне было чудовищно одиноко в этом громадном, пустом доме. Дядя изредка навещал меня. Если бы не его визиты и не письма Каши, я бы непременно сошла с ума.

Возможно, я и в самом деле немного помешалась. Первое время после отъезда Каши я разговаривала с ним так, будто он никуда не уехал, а находится рядом. (Правда, я старалась, чтобы не услышали слуги. Им нельзя доверять, они и так слишком боятся нашей семьи и распускают о нас нелепые сплетни.) Потом я начала беседовать с маленьким Стефаном. Иногда я воображала, что он вместе со мной и Брутом ходит по комнатам и коридорам нашего дома или сидит возле меня. Я устраивалась в кресле со своей вышивкой, Брут сворачивался у моих ног, а я вела разговоры со Стефаном (если бы кто-нибудь их услышал, то ничего не заподозрил бы, решив, что я говорю с собакой).

А иногда я представляла Стефана своим ребенком, которого на самом деле у меня никогда не будет.

Как тяжело жить в болезненном, слабом, увечном теле! Мне хорошо знакома телесная боль. Но несравненно страшнее боль душевная, сознание того, что ты никогда не узнаешь любви мужа и детей. Я обречена на одиночество и вынуждена довольствоваться платонической любовью брата и дядиными словами утешения. Я становлюсь еще более увечной, наблюдая за счастьем Каши и его молодой жены (а они, несомненно, счастливы). Даже небольшие знаки внимания, которые дядя оказывал Мери во время поманы, и те вызывали у меня жгучую зависть.

Боже, убереги меня от моего злого сердца!

Всю позапрошлую ночь Брут мешал мне спать своим лаем. Вчера, едва я только легла и начала погружаться в сон, он снова залаял. Тут уж я не выдержала, встала, отвела своего беспокойного пса на кухню и заперла его там. Вернувшись в постель, я сразу же заснула.

Меня разбудил стук в окно спальни. Точнее, мне снилось, что я проснулась от подобного звука. Стук был негромким, но настойчивым, словно какая-то птица билась крыльями в стекло. Ночи пока еще очень холодные, прежде чем лечь, я закрыла окно. Мне снилось, что я встала и двинулась на звук. Я не испытывала ни страха, ни даже любопытства, будто точно знала, что – вернее, кого – увижу, и как будто неведомая сила влекла меня открыть створки.

Я открыла ставни, а потом и окно. Никого, только лунный свет, разлившийся золотисто-белым пятном по полу спальни. В этом бледном сиянии кружились, поблескивая, пылинки, вначале лениво, затем все быстрее и быстрее. Они соединялись друг с другом, образуя какую-то фигуру.

От их бешеной пляски у меня закружилась голова, и я закрыла глаза. Когда я открыла их снова, в луче света стоял... дядя. Я вспомнила, что похожий сон снился мне прошлой ночью, и позапрошлой. Тогда я видела дядино лицо за окном. Сегодня, поскольку я увела Брута, ничто не мешало дяде войти.

Он показался мне моложе и обаятельнее, чем в жизни, и это тоже меня не удивило. Я не испытывала ни страха, ни потрясения, ни даже неловкости от того, что дядя оказался ночью в моей спальне. Наоборот, я – грешная женщина – бесстыднейшим образом протянула к нему руки и прошептала:

– Дядя, как я рада, что вы пришли!

Он стоял молча, не шевелясь, будто ему не хотелось двигаться. Я чувствовала, как напряглись мышцы его рук (невзирая на возраст, у дяди оказались очень сильные руки). Они сделались твердыми, буквально каменными. Некоторое время мы оба молчали, глядя друг другу в глаза. (Какие это глаза! Не одну женщину они способны свести с ума – большие, изумрудно-зеленые, прикрытые тяжелыми веками.) В лунном свете от его кожи исходило странное сияние, похожее на белый огонь.

– Жужа, – наконец произнес дядя. – Боюсь, что это роковая ошибка Я должен уйти...

– Нет! – взмолилась я, вцепившись в него и опасаясь, что он вот-вот рассыплется, превратится в блестящую пыль. – Я этого хочу. Разве вы не видите? Это я звала вас сюда, ночь за ночью! Вы только поцелуйте меня!..

Под тонким шелком плаща дядины мышцы снова напряглись, потом расслабились, после чего он поднял руку и потрепал меня по щеке. Рука его была совсем ледяной. Завороженная, я глядела в его глаза и видела, как покраснели зрачки, будто зелень леса внезапно охватило пламя пожара.

– Ну пожалуйста, – прошептала я.

Он подался вперед и прильнул губами к моей щеке. Да, его губы были холодны, но обжигающе холодны. Я стала падать назад и почувствовала, как его крепкие, стальные руки бережно подхватили меня.

– Я так голоден, Жужа, – прошептал дядя. – Я более не в силах противиться...

Он провел губами по моей коже (я ощутила его горячее дыхание) и начал опускаться все ниже и ниже... к подбородку, потом еще ниже, к самой шее. Там он задержался, а я вся дрожала от наслаждения. Затем другой рукой дядя потянул завязку, удерживавшую мою ночную рубашку, и прозрачная белая ткань соскользнула мне на талию. Я никогда не решалась обнажать свое увечное тело, и моя кожа не знала солнечного света. Однако дядя был еще бледнее меня. В это время луна вышла из-за туч, и дядина кожа замерцала, точно опал с золотистыми, розовыми и голубыми вкраплениями.

Опустив руку мне на грудь, дядя сложил ладонь чашей (Боже, прости меня! Мне очень тяжело писать эти строки, ибо в моей душе стыд борется с плотским наслаждением. Но если бы дядя оказался сейчас рядом, я бы сама положила его руку себе на грудь!), склонился еще ниже, коснувшись своими красными губами ложбинки у основания моей шеи. Потом он спрятал лицо между обеих моих грудей. Там он замер, а я, утопив пальцы в его густой шевелюре, изо всех сил прижала его голову к себе. Неожиданно дядя распрямился и, дрожа, будто он ослаб от голода, приложился губами к моей шее. Я ощутила, как его язык осторожно, даже лениво, касается моей кожи, потом почувствовала прикосновение его зубов.

Дядя выжидающе замер.

Я росла затворницей, ничего не знающей ни о жизни, ни о любви, поэтому дальнейшие подробности сна прошли как в тумане. Помню только, что меня пронзило острой болью и сразу же окутало волной экстатического чувственного наслаждения. Я была словно куском воска, тающим в горниле пожара. Я почувствовала, что мы с дядей слились воедино. Все мое существо поднялось, будто морская волна, устремилось к нему, взметнулось и опало. Я вскрикнула и забилась, силясь окончательно сбросить ночную рубашку. Я обвила дядю руками и ногами и прижала его к себе. Между нашими телами не осталось даже крошечного просвета.

Не могу сказать, сколько длилось это блаженство. Помню только, что я лежала в его руках, совершенно обессилевшая и переполненная наслаждением. Даже биение сердца подчинялось ритму наслаждения. Когда же дядя отдалился от меня, я почувствовала, что он пожертвовал своим наслаждением ради меня, предпочел вместо удовлетворения лишь приглушить свой голод.

Мои щеки пылают, как у новобрачной, вспоминающей свою первую ночь! Сон был настолько живым, что даже сейчас я нахожусь в замешательстве, не зная, снилось ли мне все это или происходило на самом деле. Утром я проснулась, дрожа от холода. Оказалось, что я лежу совершенно голая на развороченной постели, а моя ночная рубашка валяется скомканной на полу, возле окна.

Дядя стал мне ближе, чем когда-либо прежде, как будто у нас появилась общая тайна, греховная и сладостная.

Я пишу эти строки с бесстыдством шлюхи. Неужели это я говорила, что жажду прощения? Теперь уже нет! До сих пор моя жизнь была пустой и печальной. Пусть испытанное мною является страшнейшим из грехов, пусть это безумие, галлюцинация, самообман... я не хочу отказываться от величайшей радости, которую мне довелось испытать. Я познала счастье и готова расплатиться за него муками ада. Сегодня вечером я опять запру Брута на кухне и лягу спать с открытым окном "на случай повторения сна".

Если дядя уедет в Англию, я умру!