Текст книги "Лев Спарты"

IV

Теусер низко нагнулся, его обнаженные ступни отыскали надежную опору на твердой комковатой земле. В левой руке он держал щит, а в правой – короткий меч.

Его противник медленно приблизился и прыгнул. Раздался звон клинков, удар столкнувшихся щитов отозвался по всей руке Теусера. Он сделал отчаянный выпад вперед и с удовлетворением отметил брызнувшую из руки оппонента кровь. Больше он не сдерживался. Оттолкнувшись, он послал тело вперед, вложив в бросок весь свой вес. Но его соперник твердо стоял на ногах. После мощного столкновения они на какое-то время оставались прижатыми друг к другу; возобновив бой, они начали двигаться осторожно и медленно. Со стороны это могло показаться танцем, но Теусер внезапно возобновил атаку.

Его бедро обожгла острая боль, и на секунду ему показалось, что нога вот-вот подвернется. Потом он рассмеялся и нанес мощный удар по подставленному под углом щиту. Удар наполовину развернул соперника, и исход схватки был предрешен. Теусер плашмя ударил юношу по открывшейся правой руке, отшвырнул в сторону выпавший клинок и, сделав подножку, уложил противника на землю.

– Достаточно, Мирон?

– На сегодня хватит, – выдохнул тот, приподнявшись на локте.

Теусер приготовился подать ему руку и помочь поверженному оппоненту встать на ноги, когда над полем разнесся крик:

– Эй, Теусер!

Теусер не обернулся. Он застыл на месте, пока по высокому, пронзительному свисту не определил точное положение брошенного дротика. После этого он крутнулся, одновременно взметнув щит. Удар почти сшиб его с ног, но он устоял и, тяжело дыша, возвышаясь над Мироном.

Во время наших боевых тренировок мы не допускали ни малейших поблажек. Они были финальной стадией перед логичным итогом всего спартанского бытия – собственно войной – и в них не было места для слабых. Слабые просто не выживали в ходе предшествующего обучения…

Афиняне любят подтрунивать над суровостью и строгостью нашего образа жизни. Но мы издавна привыкли быть готовыми в любой момент встать на защиту нашего существования. Враги всегда стояли у самых наших дверей, во всей Спарте не сыщется места, куда нельзя добраться от ее границ за один день.

Сразу же после рождения в Спарте ребенка его показывали старейшинам, которые, оценив его физические данные, решали будет он жить дальше или нет. Если ребенок был здоров, его на какое-то время возвращали в родительский дом. Если он был слаб – оставляли умирать на склонах Тайгетских гор.

Теусер родился крепким и вырос крепким мальчиком. В возрасте семи лет его, как и всех его сверстников, отняли у родителей и начали обучать в одном из государственных тренировочных домов. С самого начала дисциплина была жесточайшей, и по ночам он плакал. Но спартанцы быстро учатся сдерживать слезы. Мальчик ходил босиком, ему было позволено носить только одну и ту же легкую одежду как летом, так и зимой. Ел он за одним столом со своими товарищами, тяжести ежедневных испытаний и боль закалили его ум и укрепили жилы.

Ежегодно устраивался большой гимнастический праздник, который с раннего детства стал главным событием в жизни Теусера. С каждым годом он прилагал все больше стараний, и это сказывалось на его достижениях. К тому моменту, когда он из тренировочного дома мальчиков перешел в казарму для мужчин, он превратился в великолепного атлета с задатками прекрасного воина.

В казармах он столкнулся с новым видом товарищества. Мужчины ели за общими столами, за которые усаживалось по пятнадцать человек. Каждый из присутствующих ежемесячно вносил свою часть продуктов. Ни один из граждан Спарты не имел права есть пищу у себя дома до шестидесятилетнего возраста. Это правило нарушалось только в случае объявления войны, когда давалось специальное разрешение на прощальный обед в кругу семьи.

Результат этой подготовки можно было видеть на поле, где Теусер с друзьями устраивали сегодня тренировочные бои. Они выросли, подчиняясь одной дисциплине, им были привиты одни убеждения. В их понятии товарищества отсутствовала жалость, а во взаимном уважении не было ни капли сентиментальности.

По мере приближения окончания тренировки юноши не пытались отлынивать от упражнений. Они по-прежнему продолжали драться друг с другом, не давая себе расслабляться. Они сражались и сражались, словно пытаясь нанести под самый вечер тот завершающий удар, который покажет всем присутствующим их превосходство.

– Теусер, – хриплым голосом произнес молодой темноволосый гигант с широченными плечами, – а где твой противник?

– Я уже победил двух, – рассмеялся Теусер.

– Ну так вот тебе третий!

И опять сшиблись щиты, зашаркали в пыли ноги, заскрежетала сталь встретившихся мечей. Возня и крики продолжались до тех пор, пока прозвучавший сигнал трубы не известил всех об окончании занятий.

Наконец-то молодые мужчины смогли расслабиться, не опасаясь дикости необъявленного нападения или какого-нибудь жестокого розыгрыша. Они потянулись через поле выгоревшей травы, положив руки на плечи друг другу, смеясь и переругиваясь, растрачивая последние остатки дыхания, оставшегося в уставших телах. Одного из них унесли на носилках со сломанной ногой. Другой выплюнул в ладонь передние зубы и с презрением швырнул в того, кто их вышиб.

Оказавшись в тени казарменной стены, они устремились к каменному фонтанчику, складывая в предвкушении ладони.

Когда они утолили жажду и вымылись, солнце клонилось к самому горизонту. Пришло время проверки оружия: оно не должно было остаться на ночь зазубренным или тупым.

Опустившись на землю рядом с двумя товарищами, Теусер начал чистить меч песком. Он выполнял это методично и со знанием дела, но его мысли были заняты другим. Мирон, переместившись ближе, осторожно поднял руку и внезапно хлопнул Теусера по спине.

От неожиданности тот едва не упал.

– Ты весь в мечтах, – укоризненно сказал Мирон, – совсем, как во время тренировки, когда этот дротик почти угодил в тебя.

– Нет, – твердо ответил Теусер. – Я всегда слышу летящий дротик. В любом случае, говорят, что персы не способны хорошо их метать.

– Среди них могут найтись и такие, кто умеет это делать, – произнес Лерос с другой стороны. – Говорят, что Ксеркс в этот раз ведет с собой всю Азию.

Теусер улыбнулся.

– Хорошо. В этом случае афинянам придется оставить кого-нибудь для нас. До смерти хочется повоевать по-настоящему… «Заняться делом, – думал он, – вместо того, чтобы тратить время на этих нескончаемых уроках и тренировках». Только во время ведения боевых действий спартанцам было разрешено принимать вкусную пищу вместо аскетической черной похлебки и неаппетитного мяса. «Свобода, – мечтал Теусер, – и побольше настоящих поединков».

– Могу поспорить, твоя Элла все равно будет плакать… – заметил Мирон.

Упоминание имени вызвало перед глазами ее образ. После этого было трудно думать о войне. Было невозможно думать о чем угодно, видя перед собой ласковую и застенчивую Эллу. Он не ответил Мирону, но Лерос не собирался оставлять его в покое.

– Почему ты не женишься на ней до того, как мы выступим? – спросил он.

– Мне нужно разрешение моего отца, а его нет здесь.

– Попроси царя.

– Леотихида? – сказал Теусер и покачал головой. – Он никогда не пойдет мне навстречу.

– Конечно нет. Я имел ввиду Леонида. попроси Леонида, как только он вернется. Он симпатизирует тебе, да и Элла – племянница царицы Горго.

Теусер пожал плечами, словно не воспринимая совет всерьез. Не уместно открыто демонстрировать свои чувства. Во время обучения ему успели привить мысль о том, что слишком часто думать о женщинах – недостойное мужчины занятие. Он не решился показать, как забилось его сердце при предложении переговорить с Леонидом. Хотя, скорее всего, подобная просьба будет воспринята с неодобрением, ведь он продемонстрирует свою нетерпеливость в желании овладеть девушкой.

А нетерпеливость присутствовала. Она даже превосходила его желание утвердиться на поле боя.

Лерос попытался, засыпав его добродушными вопросами, добиться от него хоть какой-нибудь реакции, но Теусер замкнулся в себе.

Они выполнили все предписанные ежедневные задания и разошлись. На некоторых более молодых юношей были возложены обязанности, которые требовали их присутствия в казарме. Теусер же принадлежал к тем, кто мог теперь отправиться в город в поисках развлечений.

Для него не существовали сомнения или соблазны. Ноги могли направить его только по одной дороге.

Находясь под защитой высоких гор, мы, спартанцы, не пожелали, в отличие от большинства наших собратьев-греков, укрываться за городскими стенами. В то время город не был укреплен, и дома многих жителей располагались за его пределами. Часто они строились на принадлежавших им плантациях, другие ставились с видом на реку.

Домом родителей Эллы была утопающая в тени белых олеандров вилла. Здесь одно время, прежде чем стать женой Леонида, жила Горго, которая часто наведывалась в обнесенный стеной сад, в котором сейчас беспокойно ждала Элла.

Это был уединенный уголок сада, обильно поросший высокой травой и кустарниками, выгнавшими многочисленные усы вверх по стене и подавляющими фиговое дерево, которое когда-то прекрасно плодоносило. Элла любила это место. Оно нравилось ей с самого детства, когда ей удавалось на часок сбежать от строгой определенности обучения и спрятаться наедине со своими непокорными мыслями. Ибо в душе она была мятежницей: оставаясь верной своему городу, она, тем не менее, думала о вещах, находящихся вне установленного порядка, сводящегося к ежедневному бегу, занятиям борьбой, гимнастике и деторождению. В этом затерянном зеленом уголке, который и сам так отличался от ухоженного сада вокруг виллы, она предавалась уединенным размышлениям над неясными томлениями и вопросами, на которые, казалось, не существовало ответов. Теперь, когда она выросла, ее любовь к саду не уменьшилась, но сейчас она уже знала чего хочет.

В конце концов она услышала, как шуршат по стене ноги Теусера. Она нетерпеливо повернулась, в этот момент его руки ухватились за край стены, которую он тут же перемахнул.

Она встретила его так же, как всегда. Для нее не существовало стеснительности или сдержанности. Ее руки потянулись к нему, а рот раскрылся под его губами; после этого она ощущала лишь прильнувшее к ней твердое и сильное тело, такое близкое, его пальцы впились ей в плечи сквозь легкую ткань туники. Она отвела голову назад и прошептала его имя. Его губы стали искать ее вновь. Она сделала попытку рассмеяться, заговорить… отчаянно попыталась перевести дыхание.

Когда они разъединились, то посмотрели друг на друга и просто так, без всякой причины, рассмеялись.

Теусер отбросил несколько сцепившихся веток, и они уселись на гладкий камень, который когда-то, много лет назад, казался Элле массивным и страшным, а теперь превратился в привычное удобное место для сидения.

Ей хотелось так много ему сказать. А сколько еще оставалось такого, о чем пока еще нельзя было упоминать. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы говорить как обычно, задавая банальные вопросы.

– Ты хорошо поработал сегодня?

– Достаточно хорошо, – ответил он, подстраиваясь под ее настроение, хотя она сразу уловила, что на кончике его языка вертятся совсем другие вещи. – Я закрылся от дротика в самый последний момент – вот так.

Он крутнулся на камне, почти упав при попытке продемонстрировать как он выставил щит в воздух и отразил дротик.

– Пожалуйста, будь осторожен!

Спартанка не должна была так говорить. Она знала это; но слова были сказаны, и она будет продолжать молиться об этом в своем сердце.

Он положил руку ей на колено.

– Я осторожен! Я не умру прежде, чем ты станешь моей женой.

От внезапной серьезности его тона у нее встал комок в горле.

Он произнес:

– Элла, когда твоя тетя ожидает возвращения царя Леонида?

– Возможно, этой ночью.

Вопрос был неожиданным.

– А почему ты спрашиваешь?

– Мой друг Лерос подсказал мне удивительную мысль. Я не дал ему понять, насколько она пришлась мне по душе. Я могу попросить царя о разрешении на женитьбу.

– Леонида? Да… конечно… если идет война, то он может заменить в этом твоего отца, не так ли?

– Я уверен – такой закон существует.

Элла в возбуждении прильнула к нему.

– И я смогу поговорить с тетей Горго – она повлияет на царя, если он будет сомневаться. Теусер, я так счастлива. Я так боялась, что ты уйдешь на войну и…

– И погибну? – рассмеялся он. – И оставлю тебя кому-нибудь другому? Не считай меня идиотом. Я вернусь и приволоку за бороду Ксеркса, чтобы было кому играть с нашими детьми.

Она опять повернулась к нему. Ее плоть тянулась к нему. Она хотела обнять его, почувствовать каждой клеточкой. Проведя рукой по его волосам, она попыталась ослабить напор его поцелуя, одновременно жаждая, чтобы он не останавливался. Она ощутила, как его рука нашла сквозь тонкую тунику податливость ее груди.

Элла попыталась заставить себя отстраниться. Но она опьянела от его ласк. Его руки полностью завладели ею.

– Я никуда не уйду, – шептал он, – прежде чем ты и я… раньше чем мы вместе. Вместе, как мужчина и женщина. Элла… каждая ночь вдали от тебя отнимает у меня частицу жизни. Я умираю.

Она боролась не с ним, а с собой.

– Теусер, – ей вновь удалось оторваться от его требовательных губ, – я знаю, знаю, но…

– Ты хочешь, чтобы я умер? – настаивал он. – Я люблю тебя. Я всегда любил тебя… с тех пор, как я себя помню, я желал только тебя. И это случится.

– Я тоже, Теусер, но… мы не можем быть уверенными. Если что-нибудь произойдет и…

– Но что может произойти?

Элла застонала.

– Это тайна, а от тебя у меня нет тайн.

Он понял, что это важно для нее, и нерешительно позволил ей высвободиться и сесть.

– О чем ты говоришь?

– Пока твой отец не вернется из путешествия, мы не сможем стать мужем и женой, если только это не будет позволено царем. Царь может дать такое разрешение, но только во время войны.

– Но ведь я уже говорил об этом.

– А если войны нет?

– Нет войны? – не веря своим ушам переспросил Теусер.

– Тетя Горго сказала мне… это нельзя повторять… ходят слухи, что некоторые из членов Совета выступают против этой войны.

Теперь он полностью отпустил ее и в ярости сжал кулаки.

– Это не может быть правдой! Леонид никогда не согласится, чтобы мы склонили головы…

– Но Совет…

– Совет! – прорычал Теусер. – Они слишком стары, чтобы сражаться, поэтому им хочется, чтобы и все остальные сидели по домам!

Элла смотрела на его четко очерченный на фоне белой стены профиль. Решительно вынесенный вперед подбородок принадлежал воину, презирающему проволочки. Точно так же, допустила она тайную мысль, он говорит о нетерпеливом возлюбленном, не терпящем отсрочек. В нем соединились они оба. А что соединилось в ней?.. Истинный спартанец жил для войны и желал войны. Она же желала войны только потому, что та позволит ей и Теусеру пожениться. Ее желание обладать им стало столь настоятельным, что она предпочла бы призвать войну на их головы, чем ждать еще неделю возвращения его отца. И когда они возлягут вместе, и он уйдет сражаться и будет убит…

Словно уловив ход ее мыслей, Теусер опять заключил ее в объятья.

– Ты моя, – произнес он. – Моя. Ничто в мире не заставит нас быть сейчас порознь. Ничто. Никто.

Быстрым поворотом гибкого юного тела она высвободилась, решительно встала и оправила свою тунику.

– Кроме нас самих, Теусер, – сказала она, переведя дыхание. – Еще один день – если ты действительно любишь меня. Завтра мы поговорим с царем. До тех пор ты должен потерпеть. Я не какая-нибудь девица из гимнасия. Неужели меня не стоит дождаться, Теусер? Вспомни поговорку: когда дождь выпал, ничто не в силах вернуть его на небеса.

Он встал и снова попытался поймать ее.

– Элла, мы должны быть честны перед нашей любовью…

Она знала, что он побежден и что это был его последний протест.

– Мы должны быть сильными, – возразила она. – Помни, – она шокировала даже себя деланой помпезностью, мы – спартанцы!

– Я почти жалею, что не родился афинянином! – взорвался Теусер.

После этого, и только после этого она позволила ему обнять себя еще раз, и они, смеясь, нежно прижались друг к другу.

V

Никто не смеялся в тот вечер в Совете эфоров. Лишь изредка подобная расслабленность случалась во время дебатов в этом спартанском собрании, в этот же тяжелый час причин для увеселения не было вовсе. Повод для смеха мог бы быть разве что у Ксеркса. Произнесенные старым Ксенафоном слова определенно порадовали бы царя персов.

– Наша святая обязанность – проследить за тем, чтобы ни капли спартанской крови не было пролито при защите Афин.

Он прочистил охрипшее горло и по очереди посмотрел на членов совета.

– Афины, – повторил он, – исконный враг Спарты.

Воцарилась тишина, которую он вполне мог расценить как согласие. Старики заерзали на жестких деревянных скамьях, а потом вопросительно посмотрели на царя Леотихида, расположившегося на одной из двух скамеек, предназначенных для царей.

Леотихид был мрачен. Он всегда казался таковым, когда был не в состоянии определиться с собственным мнением.

Каким-то образом, самой важной скамьей в комнате, к которой продолжали время от времени возвращаться глаза присутствующих, стала пустующая скамья царя Леонида.

– Что у нас общего, – продолжал Ксенафон, – с этими пустословами и их безбожной демократией? Многие из нас пострадали лично от их беспричинных нападений. Нам все время приходилось сражаться с ними. Почему мы должны теперь протянуть им руку дружбы?

Было время, когда подобное заявление эфора показалось бы немыслимым. Много лет назад совет образовался как чисто административная единица, в обязанности которой входило управление государством, когда царей не было в Спарте во время ведения боевых действий. Но отсутствие наших царей позволило эфорам присвоить себе дополнительные полномочия. Вскоре они стали арестовывать всех, кто выступал против них, а потом и бесцеремонно расправляться с арестованными. Шло время, и они посягнули на саму царскую власть, объявив себя выразителями народной воли. Афиняне смеялись над государством, в котором правили два царя и пять деспотов – деспотов, которые сейчас собирались провозгласить отказ от поддержки Афин и их политики.

Ксенафон выставил голову на тощей шее к четырем собратьям-эфорам.

– Цель Спарты, – провозгласил он, – состоит в выдерживании независимого курса в наши бурные времена…

Его сухой трескучий голос рассыпался в темноте, когда вошел царь Леонид.

Эфоры встали. Они обменялись взглядами. Их надежды обсудить свои проблемы и объявить о решении до того, как кто-нибудь успеет им помешать, остались в прошлом. Им был неприятен сам вид царя Леонида, уставшего и неопрятного, все еще вытирающего пыль из покрасневших глаз.

Леонид повернулся к Леотихиду и поклонился. Его соправитель встал и вернул поклон.

Леонид обратился к скамьям эфоров.

– Приветствую вас, друзья.

В ответ они пробормотали робкие приветствия.

– Я должен прервать речь моего друга Ксенафона, – сказал Леонид, – чтобы сообщить вам о новостях, имеющих величайшее значение. Знаю, вы простите мне мою невежливость, когда узнаете о решениях, которые были приняты нами в Коринфе.

Он быстро посмотрел на каждое из непреклонных старческих лиц, понимая, что они уже приготовились ненавидеть его и препятствовать ему всеми доступными им способами.

– Я принес клятву собранию в том, что Спарта возглавит объединенные греческие силы в этой войне за ее жизнь и честь.

Их лица подтвердили его ожидания. Ответ последовал из уст Ксенафона.

– Ты поклялся, не посоветовавшись с нами?

– У меня не было времени, решение должно было быть принято безотлагательно. Не было и возможности посоветоваться с вами. Проявить колебание в тот момент было бы предательством нашего дела.

– Ответственность за это решение в любом случае лежит на нас, – со злостью произнес Ксенафон.

Леонид встал и расправил плечи, стряхивая прочь усталость.

– Во время войны царь должен принимать решения по всем военным вопросам. Уверен, царь Леотихид поддержит меня.

Леотихид заерзал на своей скамье.

Ксенафон злобно изрек:

– Во время войны – да. Но война еще не объявлена! Только совет вправе объявлять войну.

– У совета нет другого выбора, когда над Грецией нависла угроза рабства. И если у кого-нибудь в этом зале проскользнула мысль о том, чтобы поклониться персам и преподнести им в знак смирения землю и воду…

– Нет! – вскричал Ксенафон. – Этот вопрос не поднимался. Никто не собирается договариваться с Ксерксом. Но мы не готовы и к тому, чтобы договориться с афинянами.

– В этом – единственная наша надежда, – произнес Леонид. У него был заготовлен еще один удар, который должен был вызвать очередной шторм. – В любом случае, клятва была произнесена, и спартанцы будут сражаться в Фермопилах.

Один из эфоров в замешательстве посмотрел на другого. Он пробормотал вопрос, другой покачал головой.

Но Ксенафону не нужно было объяснять, где расположены Фермопилы.

– В проходе, который защищает Афины?

– В проходе, который защищает сердце Греции, – проревел Леонид. – Сердце Греции, ее жизнь и честь!

Ксенафон захлебнулся от ярости. Позади его встал на ноги еще один эфор. Он лучше владел собой, и все-таки в его голосе прозвучали ноты холодной злости.

– Это слишком далеко от нас, – произнес он. – Это напрямую поможет Афинам, и только косвенно – Спарте, если вообще поможет. Давайте защищать самих себя, а не этих декадентствующих болтунов! Мы должны встать у Коринфского перешейка: там мы сможем сдержать натиск персов на узкой полоске земли. Там мы сможем наверняка защитить себя…

– Позволив персам растоптать на своем пути Афины? – возразил Леонид.

– А что нам Афины? Ни один спартанец не согласится сложить голову так далеко от родных мест. Спартанская кровь не будет пролита в Фермопилах…

– Спартанцы будут сражаться там, – взорвался Леонид, – верные данной клятве… даже, если мне придется спорить с вами, пока не скроется луна и на смену ночи не придет новый день!

Он посмотрел на царя Леотихида, взывая о поддержке. Но Леотихид отвел глаза в сторону.

На протяжении последних трех дней Леонид не жалел себя, как не жалел своих любимых скакунов, и сейчас он находился на пределе своих физических сил. Когда, в конце концов, превозмогая усталость и пытаясь совладать с яростью, царь вышел из зала совета и добрался до портала дворца, он едва понял, что находится у себя дома.

Он направился к единственному человеческому существу, способному утешить его в эту минуту. И даже войдя в спальные покои супруги, он едва удержался от желания свалиться на скамью. Его мысли были расстроены усталостью, он пытался уцепиться за какую-нибудь идею, но она тут же ускользала от него.

А потом прохладная рука Горго опустилась на его лоб.

– Любовь моя, ты измучил себя сверх всяких пределов.

При звуке ее голоса он поднял глаза. И встал на ноги.

– Я даже не поприветствовал тебя. – Он поцеловал ее, чувствуя себя грязным и ожесточенным на фоне ее нежной свежести. – Прости.

– Ты впервые, – произнесла она, – не зашел поприветствовать меня перед тем, как отправиться к совету.

Произнесенное не было упреком: она волновалась за него.

Леонид отстранился от нее, снял пыльный плащ и бросил его на скамью.

– Упрямые старики! Престарелый Ксенафон не может простить смерть своих сыновей, погибших в сражении с афинянами, когда твой отец был на войне.

– Мертвых детей нелегко забыть, – нежно сказала Горго.

– Прошлые обиды должны быть забыты, если мы хотим, чтобы Греция пережила это лето! Его душевная боль перешла в будоражащее нервное возбуждение. Он начал мерять шагами комнату.

– Они соберутся утром опять, и что будет, если они выступят против меня все вместе? Я не могу нарушить данную мною клятву. В то же время я не могу пойти против решения совета. Быть может я разговаривал с ними резко, но что мне оставалось делать?

Горго села на скамью около его скомканного плаща и протянула ему руку. С отсутствующим взглядом он взял ее ладонь, и она потянула его к себе.

– Боги укажут путь, – сказала она.

– Они уже четко показали его, но никто не хочет смотреть.

– У тебя есть время…

– Нет! У нас совершенно нет времени.

– Через два дня начнутся празднества в честь Апполона Карнейского…

Леонид отшатнулся от нее.

– Не говори мне о празднествах!

Даже лишь мысль о них ввергнула его в очередной раз в состояние близкое к отчаянию. Он убедил афинян поверить спартанцам: с помощью Фемистокла он создал союз, который может спасти Грецию. Но что, если его спартанцы поведут себя так же, как уже было однажды?..

В сражении при Марафоне, ставшем поворотной точкой захватнического похода персидского царя Дария, афиняне бились сами.

Тогда, десять лет назад, в это же время года, мы, спартанцы, отмечали празднества в честь Апполона Карнейского и из-за этого не смогли вовремя выступить им на помощь. Когда положенные обряды были выполнены, и мы двинулись к Афинам, персы уже были разгромлены. Этот факт в огромной степени повлиял на рост недоверия, которое испытывают к нам Афины.

Если эфоры воспользуются этим же поводом во второй раз, несмотря на клятву, которую Леонид дал Фемистоклу и представителям греческих городов, собравшихся в Коринфе…

– Но Леонид, – возразила его царица, – ведь наши воины действительно не могут выступить в это священное время?

Леонид задрожал от ярости.

– Как можем мы предаваться праздникам, когда вся Греция охвачена огнем?

Он вскочил на ноги и возобновил безумное хождение по комнате. Горго перехватила его и прижалась к нему всем телом.

– Ты устал. Сейчас не время обсуждать проблемы. Тебе нужна свежая голова для завтрашней встречи с эфорами, сейчас ты должен отдыхать.

Ее успокаивающий голос подобно лекарству подействовал на его чувства.

– Завтра будет время для споров, Леонид. Отдохни, любовь моя.

Близость тела возлюбленной начала оказывать на него свое чарующее действие. Его руки сомкнулись на ее талии.

– Когда ты уехал в Коринф, я отправилась к старому Мегистиасу, провидцу. Они со жрецом принесли в жертву ягненка и сделали предсказания по его внутренностям. Они пообещали нам удивительное будущее. Ты будешь царем Спарты, которого никогда не забудут потомки, – ее голос словно нашептывал ему колыбельную, – и во все грядущие века греки будут воспевать нашу любовь.

Больше она не сказала ему ничего – о других открывшихся нам предзнаменованиях она умолчала. И к находящемуся между сном и бодрствованием Леониду, убаюканному и одновременно пробужденному ею, возвратились растраченные силы. И он сгреб ее в объятья. Она рассмеялась ему в ухо, когда он покачнулся. А затем, держа одной рукой его за шею, она потянулась другой поверх его плеча и плотно задвинула дверную щеколду.