Текст книги "Краткая история Латинской Америки"

Окраины колонизации

Пока португальцы и испанцы концентрировали усилия на добыче серебра и производстве сахара, огромная часть Испанской Америки и Бразилии оставалась на окраине колонизации и разительно отличалась от ядра. Окраине было нечего экспортировать. Она не могла принести богатство иберийским колонизаторам и потому меньше их привлекала. Отсутствие залежей драгоценных металлов и невозможность выращивать тростник означали меньше принудительного труда коренных жителей, меньше готовности инвестировать капитал в африканских рабов и, конечно, меньше самого капитала; как следствие – меньше резких контрастов между роскошью и нищетой. Более слабая денежная экономика означала, что люди тратились на самообеспечение, прежде всего на выращивание или добычу пищи. В малочисленных сообществах те, кто находится внизу социальной лестницы, становятся важнее, и потому люди смешанной расы на окраине пользовались бо́льшим уважением, и даже с рабами там обращались лучше: раздобыть новых обошлось бы слишком дорого.

Парагвай, крупная испанская провинция в самом сердце южноамериканского континента, в социальном плане был одним из самых периферийных сегментов империи. Как и в большинстве окраинных районов, в Парагвае колонизация опиралась на иезуитские миссии, обучавшие местных индейцев основам христианской веры. Удаленный от рудников, серебряных маршрутов, не имеющий выхода к морю, колониальный Парагвай был пропитан влиянием коренных народов гуарани. Именно их язык стал языком личного общения на всех уровнях парагвайского общества, в том числе среди пришлых. Расовое смешение, еще одна характерная особенность приграничья, сделало население Парагвая особенно разнообразным. Даже главным экспортным товаром был эндемик – листья вечнозеленого дерева йерба мате[19]19
  Yerba mate (исп.).


[Закрыть], из которых делали традиционный для Южной Америки чай.

Южнее, в устье Ла-Плата, были и другие, гораздо менее изолированные поселения, но даже порты Буэнос-Айрес и Монтевидео все еще оставались окраинами. По питающей залив великой речной сети сюда стекалось серебро из Потоси, которе и дало ему имя – «Река серебра»[20]20
  Río de la Plata (исп.).


[Закрыть]. Стада скота множились на окрестных пастбищах, и к концу колониального периода экспорт шкур окончательно устоялся как еще одна прибыльная статья здешней экономики. Тем не менее, даже став столицей нового вице-королевства в 1776 году, Буэнос-Айрес вряд ли мог конкурировать с великолепием, изысканностью и впечатляющей архитектурой Мехико и Лимы. Отряды индейцев по-прежнему нападали на удаленные ранчо и уводили людей, чтобы сделать их частью своего племени, живущего не так далеко к югу. С другой стороны, губернаторство Рио-де-ла-Плата могло похвастаться тем, чего не было в старых колониальных центрах: соотношение поголовья скота и численности людей было так велико, что практически все, включая рабов, ели столько говядины, сколько хотели, а местные нищие, к изумлению европейцев, могли попрошайничать верхом.

По другую сторону Анд лежала еще одна испанская окраина, парадоксально изолированная, несмотря на 2000 миль тихоокеанского побережья: Чили. Стремясь сосредоточить ресурсы на добыче полезных ископаемых, испанская Корона поставила Чили под строгое подчинение вице-королевству Перу. Вдобавок, чтобы обуздать контрабанду и защитить морское сообщение между Америкой и Европой, Корона ограничила его: ежегодно один флот собирался в Гаване и направлялся в Испанию, второй – обратно. Таким образом, единственный путь из Чили в Мадрид включал сначала рейс в Лиму, затем другой – в Панаму, мучительное путешествие на мулах по лесистым горам перешейка, вояж по кишащему пиратами Карибскому морю, остановку в Гаване, а затем опасный переход через Атлантику. Кроме того, Чили не могла предложить переселенцам подконтрольных местных индейцев, которые платили бы дань. Южная граница этой территории сопротивлялась колонизации еще до прибытия испанцев: армии инков столкнулись там с непобедимыми арауканами, которым позже рубила головы Инес Суарес. Эстафету у инков приняли испанцы, и хотя борьба продолжалась несколько столетий, к XVIII веку они контролировали большую часть Чили – длинную центральную долину между Андскими хребтами и Тихим океаном. Плодородная и удобная, эта долина лежала слишком далеко на юге, чтобы остаться в пределах тропиков и подходить для выращивания сахара. Вместо этого чилийские землевладельцы выращивали пшеницу и продавали ее на перуанские рудники.

Почти все испанские окраины оставались пустошами, малонаселенными землями «ковбоев и индейцев», по которым, словно горсть камешков, были разбросаны изолированные поселения миссионеров. «Ковбоев» из Рио-де-ла-Плата называли гаучо[21]21
  Gauchos (исп.).


[Закрыть], чилийских – гуасо[22]22
  Guasos (исп.).


[Закрыть], мексиканских – вакеро[23]23
  Vaqueros (исп.).


[Закрыть] и так далее. Пастбища на юго-западе США когда-то были именно такой окраиной мексиканской рудничной зоны, и позже английские поселенцы научились быть ковбоями у предшествовавших им «бакару» (то есть вакеро). Иными словами, все испано-американские окраины были хоть немного похожи на Дикий Запад. Эти пустоши нищенствовали, пока способ сохранять говядину для перевозки был один – сушка: европейцы не жаловали вяленое мясо.

Карибские острова, где Колумб впервые ступил на американскую землю, оказались окраиной уже в первые десятилетия колонизации. Куба, крупнейшая из них, практически равная по площади всем остальным, вместе взятым, до конца XVIII века была скотоводческой глушью. Эспаньола и Ямайка пребывали в запустении так долго, что претензии на них начали предъявлять французы и англичане. Такой же едва колонизированной пустошью были южный берег Карибского моря – большая часть Венесуэлы – и карибское побережье Центральной Америки. Неудивительно, что англичане закрепились там довольно быстро, особенно на плацдарме, ставшем впоследствии Белизом – страной англоязычной и совершенно нелатиноамериканской, хотя и зажатой между Мексикой, Гватемалой и Гондурасом.

Новая Гранада (современная Колумбия) уже тогда была местом посложнее: в ее пределах хватало оседлых коренных жителей, но не было серебряных рудников Перу, где они могли бы работать на благо Империи. Огромную ее часть составляли все те же «окраины» – тропические леса и обширные пустоши. Похожую картину можно было наблюдать и в Эквадоре, административно принадлежавшем вице-королевству Новая Гранада: череда высокогорных долин, оседлые индейцы и никаких серебряных рудников. Практически не отличались от них Гватемала и Юкатан. Все они в экономическом отношении находились где-то между ядром и окраиной.

Некоторые окраинные районы в конце колониального периода пережили экономический бум. Губернаторство Рио-де-ла-Плата нашло европейские рынки сбыта шкур крупного рогатого скота, Куба и Венесуэла – прибыльные плантационные культуры. На Кубе ими стали кофе и особенно сахар, а для гористого побережья Венесуэлы более подходящей культурой, чем сахарный тростник, оказалось в итоге какао (в английском языке превратившееся в cocoa). Плантационное земледелие в Карибском бассейне приносило стабильно высокую прибыль, но повсюду влекло и довольно мрачное следствие – массовую принудительную миграцию порабощенных африканцев.

Бразильская окраина напоминала испано-американскую: иберийское присутствие выражалось в основном в религиозных миссиях, представителей королевской власти – да и вообще португальцев – было очень немного. Скотоводы, стремящиеся обеспечить прибрежные плантации и города мясом, расселялись вглубь страны от сахарного побережья до засушливых сертан, прежде всего – вверх по длинной долине реки Сан-Франсиску, но служащие Короны редко следовали за ними. Португальская колонизация охватила в основном побережье, оставив пустоши владельцам ранчо, выжившим индейцам, иезуитам и независимым рейдерам-бандейрантам, чьей базой был миссионерский город Сан-Паулу.

Важнейший промышленный центр сегодня, в XVII веке Сан-Паулу был захолустьем. Он не был морским портом, как большинство колониальных городов: миссионеры-иезуиты выстроили его на вершине крутого утеса, поднимающегося над Атлантикой. Колониальное общество Сан-Паулу было обращено вглубь страны, в леса южной Бразилии, и неизбежно поддавалось влиянию местных племен. Землевладельцы Сан-Паулу не могли конкурировать с плантаторами сахарного побережья, без экспортной прибыли они не могли купить африканских рабов, а значит, полностью зависели от труда коренных жителей. Позволить себе роскошь, которая привлекла бы португальских жен, они тоже не могли, и потому, как правило, сожительствовали с женщинами тупи. Таким образом население Сан-Паулу не следовало черно-белому образцу сахарного побережья, прирастая вместо этого метисами. Аналогичное положение складывалось в амазонских лесах, в засушливых сертан на северо-востоке Бразилии и в любом другом месте за пределами сладких рамок сахарной экономики.

Порабощение коренных жителей в окраинных регионах Бразилии продолжалось еще многие годы после того, как прекратилось на сахарном побережье. В поисках живой добычи бандейранты Сан-Паулу месяцами, а то и годами странствовали по бесконечным просторам бразильского субконтинента пешком и на каноэ. Нередко они захватывали миссии и их обитателей. По иронии судьбы эти охотники за рабами разговаривали не на португальском, а на общем тупи, лингва-жерал, который иезуиты создали для обучения тупи основам христианской веры. К XVII веку лингва-жерал стал самым распространенным языком внутренних районов Бразилии, хотя потом постепенно исчез, сохранившись только в отдаленных районах Амазонии. Некоторые из главарей бандейрантов вообще не говорили по-португальски. Примером может послужить Домингуш Хорхе Велью, которому для общения с официальными лицами из Португалии был нужен переводчик. Бандейранты систематически игнорировали королевские указания о законном порабощении, но заявляли о лояльности португальскому королю и приносили пользу. Они не основывали поселений, но их изыскания позволили распространить португальские притязания далеко вглубь континента. Бандейранты Велью смогли даже то, чего не сумели никакие другие португальские силы, – уничтожить Пальмарес, поселение беглых рабов (такие в Бразилии называют «киломбу»), где их было несколько сотен. Пальмарес, один из крупнейших и, безусловно, самый известный киломбу, представлял собой собрание укрепленных деревень на холмах за сахарным побережьем и процветал на протяжении большей части XVII века. Последний бой против бандейрантов возглавил Зумби, король-воин Пальмареса. В 1695 году Зумби погиб в бою, и его голову, насадив на пику, выставили на площади, чтобы развеять слухи о его бессмертии. Слухи, однако, оказались неистребимы: три века спустя Зумби по-прежнему самый знаменитый и любимый афро-бразильский герой, несравненный символ сопротивления ужасам рабства.

Незадолго до 1700 года бандейранты обнаружили в «никому не нужной глуши скотоводов» золото. Впервые португальские поселенцы хлынули вглубь Бразилии, и вскоре драгоценный металл сместил сахар с позиции основного источника колониальных прибылей. Река Сан-Франсиску стала скоростной магистралью для переселенцев с сахарного побережья на золотые прииски, которые назвали Минас-Жерайс – Главные Рудники. Бандейранты высмеивали вновь прибывших и их одежду в европейском стиле, называя их выскочками и эмбоабас[24]24
  Emboabas (язык тупи).


[Закрыть] – пижонами[25]25
  Дословно с языка тупи это переводится как «волосатые ноги» или «те, кто нападает». – Прим. пер.


[Закрыть]. Однако по мере того, как нарастала золотая лихорадка, бандейрантов все же вытеснили. Рабовладельцы с сахарного побережья привезли африканцев для выполнения серьезной работы – добычи полезных ископаемых. Чиновники Короны начали собирать королевскую пятую. Окраина Бразилии наконец обзавелась первыми крупными поселениями – рядом с крупнейшими рудниками выросли города. В XVIII веке Вила-Рика[26]26
  Вила Оро («богатый город»), позже Вила Рика Оро Прето («богатый город черного золота» – местное золото, как правило, было покрыто черным налетом оксида железа) – ныне Ору-Прету, одна из главных достопримечательностей штата Минас-Жерайс. Известен как «один из трех шахтерских городков» и «город золотой лихорадки».


[Закрыть], столица штата Минас-Жерайс, с ее роскошными церквями и двухэтажными домами, теснящимися вдоль извилистых улиц, стала самым населенным и процветающим городом Бразилии, если не всей иберийской Америки. То же самое золото финансировало религиозное искусство Алейжадинью – скульптора и архитектора, сына чернокожей рабыни. Ласковое с виду прозвище мастера означало «маленький калека»: руки Алейжадинью были изуродованы проказой. Иногда ему не удавалось даже взять инструменты, и он привязывал долото к изуродованной руке, чтобы продолжать работу. Одну за другой он украшал церкви сильными, выразительными статуями библейских персонажей. Сегодня мулат Алейжадинью признан величайшим латиноамериканским скульптором.

Открытие богатых месторождений золота и алмазов в отдаленных уголках внутренней Бразилии – опять-таки благодаря странствиям бандейрантов – положило начало заселению еще более удаленных, чем прежде, окраин: Гояса и Мату-Гросу. Обитатели фронтира Сан-Паулу начали разводить мулов на южных равнинах и продавать их на север, на рудники. Бразилия наконец начала становиться экономически цельной. Но великий бразильский золотой бум вскоре окончился: как это обычно происходит с золотой лихорадкой, лучшие залежи быстро истощились. Часть переселенцев-золотодобытчиков осталась заниматься разведением скота, но многие другие покинули Минас-Жерайс. И все же бразильская колония необратимо изменилась, поскольку золото успело переместить ее демографический и экономический центр на юг. В 1763 году столицей Бразилии вместо Салвадора стал Рио-де-Жанейро, портовый город ближе к Минас-Жерайс, а в наши дни Минас-Жерайс и Рио-де-Жанейро, бывшие окраины, считаются частью центральной Бразилии.

Конечно, «ядро и окраина» – лишь приблизительное описание, концептуальная модель, а не однозначная физическая реальность. Фактически в конце XVIII века разнообразие и распространение коренных культур Латинской Америки было уже бесконечно более сложным, чем можно было бы описать в нескольких абзацах. Тем не менее базовые принципы, такие как различие ядра и окраины, помогают понять многие перестановки.

Поздние колониальные трансформации

Осталось определить последнюю модель колониального периода: изменение общества с течением времени. После XVI века, века Первого контакта, коренное население постепенно оправилось. В новые иберийские владения прибывало все больше и больше африканских рабов. В течение XVII века в Испанской Америке и Бразилии установились основные социальные рамки, потомки завоевателей и побежденных выстроили общий modus vivendi[27]27
  Образ жизни (лат.). – Прим. пер.


[Закрыть]. Контакты с Европой были ограниченными, общества Нового Света – в основном автономными, а местный политический контроль – довольно стабильным. В XVIII веке, благодаря бразильской золотой лихорадке и подобным экономическим факторам, обжитые иберийскими переселенцами территории постепенно расширились, появились новые вице-королевства. И примерно в 1750 году произошла еще одна трансформация, с которой начались проблемы испанского и португальского господства.

Трансформация началась с того, что королевские администраторы в Испании и Португалии решили ужесточить контроль над владениями в Новом Свете и добиться бо́льших доходов. Эти новшества определило восшествие на испанский престол династии Бурбонов и появление в Португалии нового, на редкость могущественного королевского министра – маркиза де Помбаля. Преобразования, таким образом, получили имя реформ Бурбонов и Помбаля. Эти реформы были направлены на рационализацию и модернизацию управления заморскими владениями, на принуждение их к бытию колониями. Потомкам завоевателей нравилось думать, что их героические предки сформировали для своих монархов богатые королевства, равные по важности и достоинству королевствам Старого Света, но реформаторы Бурбонов и Помбаля считали эту идею устаревшей. В их видении современным европейским государствам подобало иметь колонии, а колониям – служить экономическим интересам метрополий. Реформаторы избегали оскорбительного термина «колониальный» в публичном дискурсе, но между собой говорили о «колониях» Нового Света, а не о «королевствах», да и сами эти реформы были достаточно оскорбительными.

Главной заботой реформаторов было увеличение доходов от колоний. Поэтому они повысили все возможные налоги и изменили структуру колониального управления, чтобы обеспечить надежность и скорость их сбора. Обычной практикой стало создание предприятий-монополистов, контролируемых государством и контролирующих торговлю основными товарами, такими как табак или алкоголь, и даже само их производство. Самый прибыльный сектор колониальной экономики, рудники и алмазные копи, вызывал особенно пристальный интерес как в Испанской Америке, так и в Бразилии, как в плане технических улучшений, так и для пресечения контрабанды золота и серебра в попытках скрыться от налогов. Стремясь заставить колониальную экономику служить Испании и Португалии еще лучше, реформаторы заодно ужесточили ограничения на производство в Америке, например, ткани и вина. Они хотели, чтобы колонисты покупали необходимое у испанских и португальских производителей, а не конкурировали с ними. Экономическая интеграция была метрополиям чрезвычайно выгодна, и реформаторы ослабили ограничения на трансатлантическое судоходство, пока колонии торговали исключительно с Испанией и Португалией.

Ужесточившие колониальный контроль в интересах Европы реформы Бурбонов и Помбаля ожидаемо обернулись ущербом для обитателей Бразилии и Испанской Америки. Повышение налогов коснулось прежде всего тех, кто и без того редко был в состоянии платить – например, все тех же индейцев. Ограничения торговли и производства лишили людей работы, появление новых монопольных предприятий привело к росту цен. Неудивительно, что после 1750 года начались восстания новой для Америки разновидности – спровоцированные экономическими проблемами. Заметнее всего в этой ситуации страдали коренные испано-американцы и бразильский правящий класс, утратившие немалую часть привычного влияния. Реформаторы Бурбонов и Помбаля достаточно логично рассудили, что колониальные чиновники будут дорожить европейскими интересами, если сами будут европейцами, в то время как местная элита с гораздо большей вероятностью будет защищать свои собственные – местные – интересы. Поскольку испанцы и португальцы европейского происхождения считались высшими агентами имперского контроля, именно они систематически получали повышение в гражданских и церковных властных структурах. Гордые наследники завоевателей начали терять судейские и административные должности, и это, разумеется, жестоко ударило как по их гордости, так и по более прозаическим возможностям продвижения. Пострадали местные элиты и в других сферах, особенно когда реформаторы изгнали орден иезуитов как из Бразилии (1759), так и из Испанской Америки (1767). Иезуиты предлагали способным молодым людям Нового Света престижную карьеру и редкую возможность получить образование, но имели привычку сопротивляться королевской власти, а этого реформаторы стерпеть не могли.

Теперь высокомерные молодые люди из элиты упирались в стеклянный потолок, а снизу их теснила молодежь из семей поскромнее. В поздний колониальный период заметно выросла доля населения, которое не было ни белым, ни американским, ни африканским, – населения, смешанного в культурном и расовом отношении. Эти люди, продукт столетий транскультурации, стояли как бы между всеми гранями социума: занимали средние ступени социальной лестницы (выше – белые, ниже – африканцы и коренные народы), говорили на разных языках, превосходно приспосабливались к самым разным стратам и условиям и понимали, как достичь успеха в этой системе.

Транскультурация практически всегда сопровождается генетической интеграцией. Конечно, это совершенно не обязательное условие, но в истории Латинской Америки смешение культур и расовое смешение идут рука об руку.

Смешение рас может означать здесь несколько вещей. Первая из них – общий опыт и социальные взаимодействия, как правило, далеко не на равных, но все же по-человечески значимые: подмастерья разных рас работали и ели вместе, белые сельские семьи проводили жизнь – детство, будни, глубоко личные моменты – в окружении черных рабов, индейцев и свободных людей смешанной расы. С другой стороны, смешение рас означает и секс. Смешанные браки между бедными белыми, черными и коренными жителями быстро стали обычным явлением, как и партнерские отношения вне брака, но по обоюдному согласию. Сексуальные контакты между людьми разных рас и разного социального положения часто происходили и не по согласию или по согласию исключительно номинальному, например, когда «джентльмены» нанимали проституток или набрасывались на рабынь.

История Шики да Силвы – скорее исключение из правил. Шика, дочь португальца и африканки, обрела свою спорную славу близ алмазных месторождений Бразилии. Богатство алмазных рудников текло в карман королевского подрядчика. Он мог купить все, что хотел. А хотел он, чтобы Шика да Силва стала его любовницей. Она обошлась ему недешево: богатые наряды, почетное место в церкви, дюжина камеристок, парк с искусственными водопадами и даже рукотворное озеро с миниатюрным парусником – Шика всегда хотела увидеть океан. Она носила напудренный парик, к ней ходили на поклон ради благосклонного внимания ее возлюбленного – торговца алмазами, один из ее сыновей – притом не сын алмазного подрядчика – учился в европейских университетах. В истории осталось ее пренебрежительное отношение к посетителям, прибывшим непосредственно из Португалии: «Дворецкий, позаботься о морячках». Используя пренебрежительное сленговое словечко для иммигрантов, только что сошедших с корабля, Шика да Силва, бразильянка смешанной расы, осмеливалась смотреть свысока на европейских мужчин, бросая вызов кастовой системе.

Кастами, как в Индии, назывались категории, на которые иберийские Короны разделили людей ради контроля над колониальными обществами. Эта кастовая система основывалась исключительно на родословной, так что более или менее соответствовала тому, что люди сегодня называют расовой классификацией. На практике же кастовая система учитывала и другие характеристики: образование, одежду и – особенно – богатство. «Деньги обеляют» – известная фраза в Латинской Америке. Кастовая принадлежность человека отмечалась в церковных книгах при крещении. Людям низшей касты по закону запрещалось становиться священниками, посещать университет, носить шелк, владеть оружием и многое другое. Человек полностью европейского происхождения занимал в системе одну категорию, полностью африканского – другую; мы хорошо знаем эту картину по расовой сегрегации в США. Но ребенок выходцев из Европы и Африки – наполовину европеец, наполовину африканец – принадлежал к третьей категории, что вполне логично. Существовала четвертая категория для детей отцов-европейцев и индейских матерей и пятая для тех, чьи родители имели местное и африканское происхождение. Для коренных американцев существовала, конечно, отдельная категория – итого уже шесть. И это только начало!

Члены этих шести каст, несмотря на официальные запреты, продолжали заводить детей друг с другом, создавая новых «промежуточных» людей, не вписывающихся в существующие касты, и усложняя систему. За последнее столетие колониального господства количество каст выросло в геометрической прогрессии – до 16 или более, включая названные в честь животных, например Лобо[28]28
  От lobo, «койот» (исп.).


[Закрыть] и Койот. Эти названия относятся к Мексике 1700-х, где заказывали целые серии картин, иллюстрирующих кастовую систему. Такие картины назывались, например, «Испанец и Мулатка – Мориско»: отец, мать и ребенок изображались в домашней обстановке, каждый в соответствующей одежде, с характерным цветом кожи, с предметами-маркерами «типичных» поведения и занятий. Кастовую живопись отправляли в Испанию, где имперские чиновники рассматривали ее как классификацию видов в естествознании, хотя прежде всего эти странные картины предназначались для того, чтобы хоть как-то навести порядок в неуправляемой реальности расового смешения. Около дюжины новых названий так и не вошли в обиход, и их следует рассматривать в основном как свидетельство напряженности в кастовой системе к концу XVIII века.

В эти же годы успешные люди из низших каст (например, преуспевающие погонщики мулов или ремесленники) бросали системе иной вызов. Постоянно нуждаясь в деньгах, испанская Корона позволяла таким людям покупать грасиас аль сакар [29]29
  Gracias al sacar, «благодарность за сделанное» (исп.). – Прим. пер.


[Закрыть] – официальное освобождение, которое делало их юридически белыми и давало право занимать высокие и авторитетные должности. Белые, не обладавшие почти ничем, кроме кастовых привилегий, горько жаловались на продажу легальной белизны, говоря, что она подрывает всю систему. О чем на самом деле говорили эти грасиас аль сакар – так это о склонности латиноамериканцев считать расу чем-то вроде спектра, или изменчивым договорным признаком, или даже лестницей, по которой можно подняться. Семьи, конечно, могли подниматься и без юридических исключений, находя своим дочерям и сыновьям выгодных брачных партнеров: более светлых. Обратите внимание, однако, что такое продвижение «вверх» – заключение брака по цвету кожи – также по сути означало принятие кастовой системы и ее основы – превосходства белых. Можно считать таким образом, что смешение рас служит индикатором транскультурации (и культурной гегемонии) в действии.

Независимо от того, ценили его, ненавидели или терпели, смешение рас было важной частью колониальной жизни. К 1800 году люди смешанной крови составляли уже около четверти населения Латинской Америки, и именно эта «промежуточная» группа росла быстрее прочих. Как коренное большинство, так и африканское многое переняли у испанцев и португальцев, но и сами заметно повлияли на них. Жизнь вместе привела к тому, что люди разного происхождения создали общую идентичность и образовали доверительные связи. К 1800 году даже белые испанские американцы и бразильцы, тоже составлявшие примерно четверть населения, заметили, что многие их привычки и предпочтения, начиная с простого – с музыки, – отличаются от привычек их европейских кузенов, но в той или иной мере похожи на вкусы людей, в колониальной иерархии стоящих на несколько ступеней ниже. Тем не менее в 1800 году немногие колонисты придавали большое значение американской идентичности.

Войны за независимость это изменят.