Текст книги "Как определить серийного убийцу. Из опыта сотрудника ФБР"

Глава 2
Фамилия моей матери – Холмс

Девичья фамилия моей матери была Холмс. И родители почти решили, что она станет моим вторым именем вместо более обыденного Эдвард. Оглядываясь назад, кроме этого я не припоминаю ничего, что бы предсказывало мою будущую профессию охотника за умами, или криминологического психолога.

Я родился в Нью-Йорке в Бруклине по соседству с Куинс. Мой отец Джек был печатником в «Бруклин игл». Когда мне исполнилось восемь лет, обеспокоенный разгулом преступлений, он перевез нас в Хэмпстед на Лонг-Айленд, где стал президентом профсоюза типографских рабочих. Сестра Арлена была старше меня на четыре года и могла служить образцовым примером – хорошо училась, занималась спортом.

Я же особыми успехами не блистал – довольствовался средними оценками, но своей воспитанностью и общительностью, несмотря на неказистую внешность, снискал симпатию у учителей Лудлумской начальной школы. Больше всего я любил животных и держал то собак, то кошек, то хомяков, то змей. Мать терпела мое увлечение, потому что я говорил, что собираюсь стать ветеринаром. И поскольку эта профессия давала все основания для успешной карьеры, поддерживала мой выбор. В школе я прослыл хорошим рассказчиком – это было единственное дело, которое давалось мне легко. И мой талант, вероятно, подтолкнул меня к сыскному делу. Ведь детективы и аналитики должны обладать способностью сложить разрозненные, неравнозначные и, на первый взгляд, не связанные друг с другом факты в стройный сюжет, особенно если речь идет об убийстве, когда жертва уже не имеет возможности все рассказать сама.

Часто мой талант выручал, когда я хотел увильнуть от работы. Когда ученики достигают одиннадцатилетнего возраста, в американской школе проводится серия тестов, завершаемых так называемым экзаменом «одиннадцать плюс», от которого во многом зависит дальнейшая академическая судьба. Помню, когда мне было одиннадцать лет, нам задали прочитать какой-нибудь роман и пересказать на занятиях. Но я поленился взять в руки книгу. И когда очередь дошла до меня (сам еще не веря, что на это способен), придумал название несуществующего романа, выдумал автора и начал рассказывать историю о собравшихся вокруг костра путешественниках. Я сочинял на ходу, а сам думал: как долго это может продолжаться. Напустил на несчастных путников медведя. Тот уже неслышно подкрадывался сзади и готов был броситься на людей – но в этот миг я прыснул, иссяк, замолчал и вынужден был признаться учителю, что выдумал все сам. Заговорившая совесть свидетельствовала о том, что я не был законченным преступником. Я переживал, что прослыву вруном, что завалю экзамен, что придется стыдиться перед своими одноклассниками, представлял, как расстроится мать.

Но, к моему удивлению и даже изумлению, учителю и ребятам рассказ понравился. И когда я признался, что придумал все сам, они дружно закричали:

– Доканчивай! Говори, что было дальше!

Я закончил историю и вышел из класса с отличной оценкой. Своим детям я долго не рассказывал об этом случае: не хотел, чтобы они считали, что вправе из проступка извлекать выгоду. Но для себя вынес, что идеи можно продавать. И если заинтересовать ими других, люди пойдут тебе навстречу. Этот талант помогал мне множество раз, когда приходилось в чем-то убеждать вышестоящих чиновников и офицеров местной полиции. Но должен признать, что до известной степени таким талантом обладают и пользуются многие аферисты и преступники.

Кстати, мои вымышленные путешественники благополучно спаслись – совершенно непредсказуемый конец, если принять во внимание мою горячую любовь к животным. Между тем я готовился к профессии ветеринара и три лета провел на молочной ферме по Корнеллской программе для юношества, организованной ветеринарной университетской школой. Программа оказалась прекрасной возможностью для детей горожан выехать на природу, но за это удовольствие я работал по 70–80 часов в неделю всего за 15 долларов, в то время как оставшиеся дома одноклассники грелись на солнце на Джонс-Бич. До сих пор мне кажется, я не сильно расстроюсь, если мне в жизни больше не придется подоить ни одной коровы. Физический труд меня укрепил, и я обрел спортивную форму, а спорт был еще одним моим увлечением. В старших классах Хэмпстедской школы я был питчером бейсбольной команды и играл в полузащите в футбол. Вспоминая то время, я понимаю, что именно тогда во мне впервые пробудился интерес к психоанализу.

На питчерской горке до меня довольно быстро дошло, что сильно и точно посылать мяч – еще полдела. У меня была твердая рука и хороший крученый удар, но теми же качествами обладали многие мои одноклассники. Хитрость заключалась в том, чтобы вывести из равновесия отбивающего в «доме». Я достигал этого, напуская на себя уверенный вид, а его, наоборот, заставляя нервничать. Этот же принцип я замечательно использовал через много лет, разрабатывая методику допроса.

В старших классах мой рост уже составлял шесть футов и два дюйма (187.96 см. – Прим. корр.), и я старался использовать себе на пользу это обстоятельство. Азартные игроки, мы были посредственной командой в хорошей лиге, и я понимал, что именно питчеру следовало стать заводилой на поле и задать команде победный тон. Для школьника я обладал замечательным самообладанием, но решил, что бетсменам противника незачем об этом знать. Пусть считают меня безрассудным и непредсказуемым и не окапываются в «доме», опасаясь, что этот бешеный, который стоит в шестидесяти футах, может их напрочь снести, а то и того хуже.

Хэмпстед славился приличной футбольной командой, в которой при своих 188 фунтах веса я играл в линии полузащиты. И в этой игре я сразу понял значение психологического фактора. Мне удавалось справляться с игроками крупнее меня, если я орал, вопил и вообще вел себя как полоумный. Вскоре мою манеру переняли все защитники. Позже, когда я стал регулярно участвовать в судебных разбирательствах, где сумасшествием пользовались в качестве способа защиты, я уже из собственного опыта давно знал, что ненормальный на первый взгляд человек может прекрасно понимать, чего он добивается.

В 1962 году мы играли против Уантагской школы в чемпионате за звание лучшей школьной команды на Лонг-Айленде на приз Торпа (Торп, Джеймс Фрэнсис (1888–1953) – знаменитый американский атлет. – Прим. ред.). Каждый противник был тяжелее любого из нас фунтов на сорок, и все шансы были за то, что нас просто сметут, прежде чем мы доберемся до голевой линии. Тогда перед игрой мы разработали прием, который должен был запугать противника: выстроились в две линии и первый игрок одной налетел, буквально снеся игрока другой. Все это сопровождалось всяческим валянием дурака и душераздирающими криками боли. По лицам уантагских футболистов мы заметили, что добились того, чего хотели – судя по всему, они про себя прикидывали: если эти шуты вытворяют такое друг с дружкой, бог знает чего можно ждать от них противнику.

На самом деле все было тщательно отрепетировано. Мы долго отрабатывали падения, чтобы не ушибиться, но произвести впечатление, что крепко ударились о землю. А выйдя на поле, так накалили атмосферу безумия, что показалось, будто нас всего на одну игру выпустили из сумасшедшего дома, куда нам предстоит вернуться после финального свистка. Счет все время был равным, но когда пыль на поле осела, мы выиграли 14:13 и завоевали приз Торпа за 1962 год. Мой первый опыт охраны порядка и составления настоящего психологического портрета пришел ко мне в восемнадцать лет, когда я получил работу вышибалы в баре хэмпстедского клуба «Гэзлайт ист». Я оказался настолько хорош в этой роли, что позже меня пригласили на эту же должность в «Серф-клуб» на Лонг-Бич. И в том и в другом месте моей основной обязанностью было не впускать юнцов, не достигших возраста, с которого официально разрешалось употребление спиртного, – то есть всех, кто был моложе меня, – и не позволять или пресекать неизбежные в барах драки.

Я должен был стоять в дверях и требовать документ у всех, чей возраст вызывал сомнение, а потом переспрашивать его владельца, чтобы сравнить ответ с указанной датой. Так обычно поступали все вышибалы, и любой входящий в бар был к этому готов. Вряд ли человек, пользующийся фальшивым удостоверением, мог оказаться настолько безалаберным, чтобы не удосужиться выучить проставленный в нем день своего рождения. Спрашивая, следовало смотреть входящему прямо в глаза. На некоторых, особенно на девушек, у которых в юном возрасте чувствительная совесть, это производило желаемый эффект. Но те, кто непременно хотел пройти, могли взять себя в руки и сыграть. Я же, изучая стоящую у входа группу подростков, незаметно осматривал задние ряды: как они готовятся к моим вопросам? Нервничают или нет? Не напряжены ли?

Разнимать драки оказалось делом более серьезным, и в нем я полагался на свой спортивный опыт. Если дерущиеся читали в моих глазах непредсказуемость, а я вел себя явно как чокнутый, то даже здоровые парни думали дважды, прежде чем со мною связываться. Им казалось, я настолько рехнулся, что не пекусь о собственной шкуре и от этого становлюсь вдвойне опасным противником. Лет через двадцать, занимаясь изучением серийных убийств, я пришел к выводу, что серийный убийца намного менее опасен, чем политический. Первый выбирает жертву по силам и долго готовится, чтобы не оказаться пойманным. Второй одержим желанием любой ценой, даже ценой собственной жизни, выполнить «миссию».

Еще одно важное соображение следует принимать во внимание, если хочешь, чтобы люди поверили в твою «чокнутость» и стали опасаться, как бы ты не выкинул чего-нибудь непредсказуемого: надо вести себя таким образом постоянно, а не только тогда, когда думаешь, что на тебя смотрят. В федеральной тюрьме в Марионе, штат Иллинойс, я опрашивал печально известного грабителя и угонщика самолета Гарри Трэпнелла, и тот похвастался, что может ввести в заблуждение любого тюремного психиатра, симулируя какое угодно психическое заболевание. Хитрость заключалась в том, что он притворялся постоянно, даже когда был один в своей камере. Тогда на допросах ему не приходилось соображать, что делать, и это его не выдавало. Я же задолго до того, как получил совет столь квалифицированного «эксперта», уже обладал некоторым инстинктом преступника.

Если не удавалось предотвратить драку угрозами, применяя свои любительские способности к психоанализу, я старался не дать ей вспыхнуть и разрастись. Пристально наблюдая за людьми, я вскоре обнаружил, что по позе, по поведению человека могу предсказать, что у него на уме и что он может выкинуть в следующий миг. И в случае угрозы или сомнения, используя элемент неожиданности, всегда выталкивал потенциального драчуна из бара, прежде чем тот успевал сообразить, что с ним произошло. Я всегда утверждал, что большинство сексуальных маньяков и серийных насильников овладевают методами контроля над людьми и управления ими – теми же самыми, которым обучался я, но для иных целей.

После окончания средней школы я по-прежнему мечтал стать ветеринаром, но мои оценки оказались ниже тех, что требовались для поступления в Корнеллский университет. Максимум, на что я мог рассчитывать, был аналогичный курс в Монтане. И вот мальчик из Бруклина и с Лонг-Айленда отправляется в сердце страны Большого неба. Культурный шок, который мне пришлось там пережить, был огромен.

«Привет из Монтаны! – писал я в одном из первых писем домой. – Здесь мужчины – это мужчины, а овцы ужасно нервные». Монтана воплощала для меня все возможные стереотипы и клише западноамериканского приграничного образа жизни. И с этими мерками я, человек с Востока, предстал перед ее людьми. Я вступил в местное отделение общества «Сигма Фи-Эпсилон», которое состояло почти из одних местных ребят, и выделялся среди них, как оттопыренный из-за болячки большой палец. Нарочито носил черную шляпу, черный костюм и черные: ботинки, отпустил длинные бачки, как у героя «Вестсайдской истории». Такими в то время представляли нью-йоркцев.

И я пользовался этим на полную катушку. На всякие общественные сборища местные жители одевались по-западному и танцевали тустеп, а я в последние несколько лет с религиозным обожанием смотрел все подряд телепередачи с Чабби Чекером и знал самые немыслимые разновидности твиста. Сестра Арлена, которая на четыре года была старше меня, давно записала брата в свои постоянные партнеры по танцам, а я, в свою очередь, обучал все школьное общество. И теперь чувствовал себя миссионером, заехавшим в такую глушь, где никогда не слышали английского слова. Я и раньше не особенно славился успехами в занятиях, а теперь, из-за того что занимался чем угодно, только не учебой, стал получать оценки и вовсе ниже некуда. К тому времени я успел поработать вышибалой в барах Нью-Йорка, но в Монтане употребление спиртного разрешалось только с двадцати одного года, и это показалось мне настоящим унижением. Но, к сожалению, не остановило.

Мое первое столкновение с законом случилось, когда мы с приятелем по братству пригласили двух шикарных девиц, которых встретили возле дома для незамужних матерей. Они выглядели явно старше своего возраста. Мы остановились у бара, и я пошел покупать упаковку с шестью бутылками пива.

– Ну-ка, покажи ксиву! – потребовал бармен, и я показал фальшивую, но отлично сделанную карточку «Селектив сервис» (Специальное ведомство, созданное в 1940 г. с целью Призыва американцев на военную службу. Распущено администрацией Р. Никсона в начале 70-х гг. – Прим. Ред.). По своему опыту вышибалы я знал, каких ошибок и подвохов следовало опасаться при предъявлении фальшивых документов.

– Из Бруклина, да? – буркнул бармен, посмотрев на карточку. – Вы, бруклинцы, все там сукины дети.

Я что-то хмыкнул, все головы в баре повернулись в нашу сторону, и я понял, что у нас много свидетелей. На улице я повернул к стоянке и, попивая пивко, мы покатили дальше. Внезапно раздалась полицейская сирена.

– Вон из машины! – приказал остановивший нас коп.

Мы вылезли, и он принялся нас обыскивать. Даже тогда я понимал, что это незаконно, но рта не раскрывал и помалкивал. Когда полицейский наклонялся, передо мной маячили рукоятка револьвера и полицейская дубинка. И на мгновение в голове мелькнула шальная мысль: схватить дубинку, огреть копа по голове, забрать револьвер и удрать. К счастью, я не поддался соблазну. Но понимая, что очередь вот вот дойдет до меня, потихоньку вытащил карточку из бумажника и пихнул в трусы. Нас всех четверых отвезли в участок и развели по кабинетам. И я изрядно трясся от страха, полагая, что снова начнут обыскивать.

– Скажи-ка, сынок, – обратился ко мне другой полицейский, – у тебя в баре спрашивали документы? Если нет, придется туда подъехать. С тем барменом у нас уже были проблемы.

– Там, откуда я приехал, мы не привыкли стучать на людей. С детства не приучены! – Я играл Джорджа Рафта, а сам думал: «Конечно, он спрашивал документы, и я показал фальшивую карточку». Тем временем липовая ксива соскользнула вниз и колола причинное место. Я понятия не имел, собираются ли нас для обыска раздевать, но постоянно помнил, что здесь у них, на границе, бог знает что на уме. Я быстро оценил положение и прикинулся больным: мол, скрутило живот – хочу в туалет.

Меня отпустили одного, без провожатого, но я вдоволь насмотрелся всяких фильмов и, войдя в дверь и взглянув на зеркало, испугался, что полицейские наблюдают за мной с его обратной стороны. Поэтому прижался к боковой стене и, запустив пятерню в штаны, выудил карточку. Согнулся над раковиной: если смотрят, пусть думают, что меня рвет. Заскочил в кабинку и спустил карточку «Селектив сервис» в унитаз. Из туалета я выходил намного увереннее. Все дело кончилось штрафом в сорок долларов и испытательным сроком. Другое столкновение с бозменской полицией произошло, когда я учился на втором курсе, и было серьезнее первого.

С тремя приятелями мы собрались на родео: двумя, как и я, с Востока, третьим – местным, из Монтаны. Поехали на «студебекере» 62-го года выпуска и опять прихватили в машину пивка. За рулем был малый из Бостона, я – справа, на переднем сиденье, а между нами устроился местный. Снег сыпал, точно небо прорвало. Короче, мы проскочили запрещающий знак и – можете представить – тут же напоролись на копа. В Монтане они меня просто преследовали. Обычно жалуются: когда полицейский нужен, его не дозовешься. Где-нибудь, может, и так.

Но только не в Монтане в 1965 году.

И этот придурок, мой приятель по братству, – я даже не сразу поверил, – вздумал не останавливаться! И полетел дальше с преследующим копом на хвосте.

Каждый раз, как мы сворачивали за угол и на секунду-другую исчезали с глаз полицейского, я швырял банки с пивом из машины. «Студебекер» несся вперед, и мы уже были недалеко от дома. И тут – бум-бум-бум – мы угодили в дорожную ловушку: полицейский, должно быть, сообщил по рации, что преследует нарушителей. Придурок-водитель стал объезжать ловушку справа по чьему-то газону, а я все время кричал:

– Остановись! Выпусти меня из машины!

Но он упрямо жал на газ. Автомобиль заносило – снег валил все сильнее. Позади нас выли сирены. Впереди показался перекресток, приятель затормозил, нас развернуло на 360 градусов, дверцы распахнулись, и меня выкинуло наружу. Зацепило дверью и еще какое-то время волочило задом по дороге.

Кто-то крикнул:

– Смываемся!

И мы побежали – все в разные стороны. Я оказался в переулке и, заметив у тротуара грузовичок-пикап, залез внутрь. Черную шляпу я выбросил на бегу. На мне была двусторонняя куртка, и для маскировки я вывернул ее наизнанку. А сам трясся, боясь взглянуть в запотевшее стекло. И все время думал: «Меня заметят, черт возьми, меня сейчас заметят». И еще я боялся, что с минуты на минуту вернутся хозяева грузовичка. Здесь, на границе, должно быть, у всех под рукой оружие. Наконец, решившись, я расчистил на запотевшем стекле крохотный кружок и выглянул наружу. У брошенной нами машины суетились полицейские: сверкали мигалки, рвались с поводков служебные собаки – короче, происходило все, что положено. И вдруг все они двинулись по переулку – фонари осветили пикап. Я чуть не обмочил штаны. Но меня не нашли – представьте себе, прошли мимо!

Я проскользнул в школу – там уже знали о происшедшем. Оказалось, что и оба парня с Востока сумели удрать, а местный, из Монтаны, попался. Его вывернули наизнанку, и он назвал имена. Когда за нами пришли, я заявил, что не сидел за рулем, что сам испугался и умолял товарища остановиться. Водителя из Бостона упекли в тюрьму и засадили на хлеб и воду в камеру даже без кровати, с одним матрасом, а мне опять невероятно повезло: я схлопотал штраф в сорок долларов и новый испытательный срок.

Но полицейские сообщили в школу и известили родителей, которые изрядно струхнули. Моя успеваемость лучше не стала – я скатился на одни тройки, а декламацию просто провалил, потому что ни разу не появился в классе – считал, что устная речь – мой дар божий. И я ничего не делал, чтобы выбраться из этого болота. К концу второго курса стало ясно, что мое приключение на диком Западе подходит к концу.

Может показаться, что от того периода у меня остались одни дурные воспоминания: жизнь состояла из неудач и срывов. В то время я и сам так думал. Вернувшись из колледжа домой, я не знал, куда спрятаться от глаз огорченных родителей. Особенно расстраивалась мать – она понимала, что ветеринаром мне не бывать. А я всякий раз, когда не знал куда себя деть, вспоминал о своих мускулах. Летом 1965, года нанялся телохранителем, а когда приблизилась осень и я не вернулся в школу, устроился в клуб «Холиди инн». Вскоре после этого я познакомился с официанткой из коктейль-бара Сэнди – привлекательной молодой женщиной с маленьким сыном – и сразу почувствовал, что схожу по ней с ума. Работа привела меня в хорошую спортивную форму, и, кажется, я ей тоже понравился. Она же выглядела сногсшибательно в своем маленьком платье для коктейля. В то время я жил с родителями. Сэнди постоянно звонила, и это злило отца:

– Кто это трезвонит тебе денно и нощно? – ворчал он. – И там без умолку плачет ребенок.

Пока я жил у родителей, шансов для встреч было мало. Но Сэнди сказала, что тот, кто работает в гостинице, может по дешевке снять незабронированный номер. Так однажды мы оказались с ней в комнате вдвоем.

Рано утром внезапно зазвонил телефон.

– Нет, нет! Я не хочу с ним разговаривать! – закричала в трубку Сэнди.

– Кто это был? – спросил я, едва разлепив веки.

– Портье. Сказал, что пришел мой муж и поднимается в номер.

Сон слетел с меня в одну секунду.

– Твой муж? Ты мне не говорила, что до сих пор замужем!

– Но и не говорила, что разведена, – возразила Сэнди и принялась объяснять, что они давно расстались.

Хорошенькое дельце, думал я, а по коридору уже грохотали шаги этого ненормального.

Он забарабанил в дверь:

– Сэнди, открывай! Я знаю, что ты там, Сэнди!

В номере было выходящее в коридор окно, которое закрывали стеклянные жалюзи. И он попытался отковырнуть створку. Я оглянулся: куда бы выпрыгнуть, и понял, что, хотя комната находилась на втором этаже, в оконный переплет мне никак не пролезть.

– Он носит с собой оружие?

– Иногда нож, – ответила Сэнди.

– Дьявольщина! Только этого не хватало. Пора выбираться отсюда. Открывай дверь!

Я встал в боксерскую стойку. Муж ворвался в номер и бросился прямо ко мне. Но, разглядев мой темный силуэт на фоне окна и догадавшись, что я достаточно крепок, кажется, передумал драться, однако продолжал вопить:

– Вон отсюда, сукин сын!

Я решил, что с меня довольно. К тому же было еще слишком рано, и ответ мой прозвучал очень вежливо:

– Сэр, я как раз собирался уходить.

Мне снова повезло – и из этой переделки я выбрался с целой шкурой. Но не мог отделаться от ощущения, что все в моей жизни летит к черту. Тогда же, проезжая на красном МГА своего друга Билла Тернера, я разбил переднюю ось СААБа отца. Как-то утром в субботу мать принесла письмо из «Селектив сервис», в котором говорилось, что со мной хотели бы встретиться. Я отправился на Уайт-холл-стрит в Манхэттене, где с тремя сотнями других парней прошел медицинскую комиссию для военной службы. Меня заставляли делать глубокие приседания, и было отчетливо слышно, как хрустит у меня в колене. От футбола у меня, как у Джо Намета, воспалился мениск, но у того адвокат, похоже, был получше. Решение было принято, и мне сообщили, что Дядя Сэм во мне нуждается. Не решившись испытывать судьбу в армии, я быстро подписал контракт с ВВС. Хотя это и означало четыре года службы, в авиации было гораздо больше возможностей для профессионального образования. Такие возможности мне ни за что бы не представились ни в Нью-Йорке, ни в Монтане.

Была и еще одна причина, почему я подписал контракт с ВВС. Шел 1965 год. Война во Вьетнаме набирала силу. Политикой я особенно не интересовался, привыкнув считать себя сторонником демократов, вроде Джона Кеннеди, да и то скорее из-за отца, который был президентом профсоюза печатников на Лонг-Айленде. Но мне совсем не светило подставлять задницу под пули за дело, которое я не очень-то понимал. И я вспомнил, как один знакомый авиационный механик как-то говорил, что ВВС – единственный род войск, где в бой идут одни офицеры, а рядовые остаются обеспечивать их действия в тылу. И поскольку пилотом я становиться не собирался, это мне вполне подходило.

Для подготовки меня направили в Техас, в Амарилло. Звено (так называлась в авиации учебная группа) состояло из пятидесяти парней: поровну ребят, как и я, из Нью-Йорка и южан, из Луизианы. Инструкторы в хвост и в гриву гоняли северян, и большей частью, по-моему, справедливо. Сам я все больше и больше прибивался к луизианцам, которые мне казались приветливее и не такими зазнайками, как мои собратья нью-йоркцы.

Для многих молодых людей начальный курс военной подготовки, становился настоящим потрясением. А с моим опытом, полученным на тренировках, и всем, что я вынес из жизненных передряг, наказание инструктора казалось просто ерундовым. Я видел работу его мыслей и изменение настроений и к тому же был хорошо физически натренирован. Так что военная подготовка стала для меня подходящим делом. Вскоре я зарекомендовал себя хорошим стрелком из М-16, чему, видимо, способствовала моя карьера бейсбольного питчера. Хотя до ВВС я держал в руках огнестрельное оружие единственный раз, когда еще мальчишкой палил по фонарям из детского пневматического пистолета.

Во время начального курса я приобрел еще одну скандальную репутацию: накаченный упражнениями со штангой, с бритой головой, я заслужил прозвище Русский Медведь. В соседнем звене служил точно такой же парень, и кому-то в голову явилась светлая мысль, что для поднятия морального духа на базе было бы неплохо свести нас на боксерском ринге. Схватка стала грандиозным событием для всей базы. Мы ни в чем не уступали друг другу, и ни один не хотел сдаваться. Кончилось тем, что мы немилосердно измолотили друг друга, а мне к тому же противник в третий раз сломал нос (две первые подобные травмы я получил во время футбольных матчей в школе).

Но как бы то ни было, начальный курс я кончил третьим из пятидесяти человек в звене. И после целой кучи тестов мне сообщили, что я гожусь для школы радиоперехвата. Но в ней в то время не было мест, а я не хотел ждать, когда откроется новый поток. В результате меня определили писарем, хотя я совершенно не умел печатать на машинке. В сотне миль от нас, на окраине Кловиса, штат в Нью-Мексико, открылась вакансия в отделе кадров Артиллерийской военно-воздушной базы.

И я очутился там и целыми днями двумя пальцами долбил по клавиатуре, печатая формы ДД-214 – увольнительные документы служащих базы – и вкалывая на идиота-сержанта, а сам под нос ворчал: «Пора выбираться отсюда». Мне снова повезло: по соседству с отделом кадров располагалась Специальная служба. Многие сразу решат, что это было нечто вроде подразделения «зеленых беретов». Но наша Специальная служба была особая – атлетическая. И я тотчас же понял – это именно то место, где при моих задатках лучше всего защищать родину. Я шатался у двери и прислушивался, что говорилось внутри. И разобрал слова:

– Вся программа летит к черту! – жаловался один. офицер другому. – И только потому, что у нас нет подходящего человека.

«Вот оно!» – подумал я и постучал в дверь.

– Я Джон Дуглас. Разрешите рассказать о себе. Я говорил и наблюдал за их реакцией, пытаясь на ходу скорректировать себя и нарисовать портрет нужного им парня. И по тому, как они переглядывались, понимал, что попадал в точку.

– Да это же просто чудо! Он – именно то, что нам надо!

Меня перевели из отдела кадров, и с тех пор мне больше не приходилось носить военную форму. За то, что я руководил атлетическими программами, на новом месте мне доплачивали к жалованью рядового.

И я вошел в категорию военнослужащих, которым государство компенсировало 75 % стоимости образования, – чем немедленно воспользовался и стал заниматься по вечерам и выходным в школе Восточного университета Нью-Мексико, который отстоял от нашей базы на двадцать пять миль. Чтобы исправить заработанный в колледже низкий уровень оценок и остаться слушателем программы, необходимо было учиться на одни «отлично». Но я чувствовал, что впервые в жизни передо мной была ясная цель. Я настолько удачно представлял ВВС на соревнованиях по таким серьезным видам спорта, как теннис, европейский футбол и бадминтон, что в конце концов меня заставили отвечать на базе и за гольф. А я, между прочим, за всю свою жизнь не закатил в лунку ни единого мяча. Но зато прекрасно смотрелся, бегая на соревнованиях в свитерах с эмблемой Арнольда Пальмера (Американский мастер гольфа. – Прим. ред.). Как-то передо мной появился сам командир базы и спросил, какой плотности необходим для таких-то и таких-то соревнований мяч, а я и понятия не имел, о чем он толкует.

– Так как же ты можешь вести у нас гольф? – возмутился он, и меня моментально перебросили на женский кружок огранки, что звучало просто грандиозно, пока я не узнал, что это работа с камешками, и на женский кружок керамики. И вдобавок приставили к офицерскому клубному бассейну. И, пока пилоты летали над Вьетнамом и подставляли под огонь свои задницы, я предлагал полотенца и расставлял стулья их кокетливым флиртующим женам и учил их детей плавать. И мне за это платили и позволяли зарабатывать диплом колледжа – чем плохо? Другая обязанность напомнила мне должность вышибалы. Бассейн располагался по соседству с офицерским баром, где часто собирались молодые пилоты, проходившие подготовку при тактическом авиационном командовании. И не однажды мне приходилось разнимать обезумевших пьяниц и самому отбиваться от них.

На втором году контракта с ВВС и учебы в колледже я узнал о существовании ассоциации, которая занималась оказанием помощи детям-инвалидам, нуждавшимся в реабилитационной программе, и вызвался поработать с ними. Раз в неделю в сопровождении двух гражданских я брал группу из пятнадцати ребят, катался с ними на роликовых коньках, играл в мини-гольф, кегли или другие игры, развивавшие их природные способности и умения. Большинство малышей страдали серьезными недугами: слепотой, синдромом Дауна или расстройством двигательных функций. Работа оказалась не из легких – например, держа за руки двух ребятишек, катать и катать их по кругу на коньках и все время следить, чтобы никто из них не ушибся. Но я ее полюбил.

Каждую неделю я подруливал к школе, и высыпавшие встречать меня дети окружали машину. Я выходил, и начинались объятия. А после занятий они неохотно меня отпускали, а я неохотно от них уезжал. Я чувствовал, как много получаю от этих, встреч: любовь и общение, в то время мне недоступные. И я начал приезжать по вечерам и читать им вслух. Эти дети представляли собой такой контраст с другими, здоровыми, так называемыми нормальными, с которыми я работал на базе и которые привыкли находиться в центре внимания и получать от родителей все, что желали. Мои, «особые», дети были признательны за любую малость, которую я для них делал, и, несмотря на свои недуги, всегда проявляли, доброжелательность и готовность к приключению.

Все то время, которое я проводил с детьми, за мной, оказывается, исподтишка наблюдали. Это кое-что говорит о квалификации так и не обнаруженных мной наблюдателей! А они, сотрудники отделения психологии Восточного университета Нью-Мексико, оценили мою работу и предложили четырехгодичную стипендию по специальному профилю. Я, хотя и мечтал о прикладной психологии в промышленности, детей любил и решил, что это прекрасный вариант. С таким образованием я мог бы оставаться на базе и стать офицером. Поэтому я передал предложение университета в комиссию по связям личного состава с гражданскими учреждениями, но командование решило, что ВВС не нуждаются в специалисте такого узкого профиля. Мне это показалось странным, поскольку на территории базы проживали члены семей военнослужащих. Но решение было принято и спорить не имело смысла. Я перестал помышлять о специальном образовании, но на добровольных началах продолжал заниматься работой, которую так любил.