Текст книги "В поисках Аляски"

– Нет. Это были его последние слова. Кто-то сказал ему: «Господин президент, как вы можете говорить, что в Далласе вас не любят», а он ответил: «Это же очевидно», а потом его пристрелили.

Она рассмеялась:

– Боже, ужас какой. Над этим нельзя смеяться. Но я буду, – сказала она и снова расхохоталась. – Ладно, Мистер Знаток Предсмертных Заявлений. У меня для тебя кое-что есть. – Она открыла свой набитый рюкзак и вытащила оттуда книжку. – Габриэль Гарсия Маркес. «Генерал в своем лабиринте». Однозначно одна из моих самых любимых. Про Симона Боливара. – Я понятия не имел, кто такой Симон Боливар, но спросить не успел. – Исторический роман, так что не знаю, правда в этой книге написана или нет, но знаешь, что он сказал перед смертью? Не знаешь. Но я тебе сейчас расскажу, Сеньор Последние Слова.

После этого Аляска закурила и с такой невероятной силой затянулась, что я подумал: сгорит за одну затяжку. Выпустив дым, она продолжила:

– Его – то есть этого Симона Боливара – потрясло осознание того факта, что безудержная гонка между его несчастьями и мечтами уже вышла на финишную прямую. А дальше – тьма. «Черт возьми, – вздохнул он. – Как же я выйду из этого лабиринта?!»

Уж я-то мог отличить стоящие предсмертные слова от всякой ерунды, так что я велел себе не забыть отыскать биографию этого Симона Боливара. Его последнее высказывание показалось мне прекрасным, хотя я и не совсем его понял.

– А что это за лабиринт такой? – спросил я у Аляски.

Сейчас вполне уместно рассказать, какой она была красавицей. Хотя об этом я могу говорить когда угодно. Она стояла в темноте рядом со мной, от нее пахло потом и солнечным светом. В ту ночь в небе висел тонкий месяц, я видел только ее силуэт, и лишь когда она курила, маленький красный огонек сигареты освещал ее лицо. Но пронизывающие изумрудные глаза Аляски светились даже в темноте. Этот взгляд заражал тебя готовностью поддержать ее в любом начинании. К тому же она была не просто красива, но еще и дико сексуальна – ее груди натягивали топик, точеные ноги изящно свисали с качелей, покачиваясь взад-вперед, а под веревочками шлепанцев светились накрашенные голубым лаком ногти. Именно тогда, между моим вопросом про лабиринт и ее ответом, я осознал, насколько важны эти волнующие изгибы, те места, где очертания девичьего тела плавно перетекают от свода стопы к щиколотке и далее к икре, от икры к бедру, к талии, к груди, к шее, к безупречно ровному носу, ко лбу, к плечу, потом дуга идет к самой заднице и т. д. Я раньше эти изгибы замечал конечно же, но толком не осознавал их великого значения.

Губы Аляски были так близко, что я почувствовал ее дыхание, даже более горячее, чем вечерний воздух, когда она сказала:

– Загадка, да? Лабиринт – это жизнь или смерть? От чего он бежал – от этого мира или от его возможного конца?

Я ждал, что она продолжит, но через какое-то время стало ясно, что Аляска ждет ответа.

– М-м-м… не знаю, – наконец проговорил я. – А ты прямо все прочитала, что у тебя в комнате?

Аляска рассмеялась:

– Бог мой, нет, конечно. Только треть, наверное. Но собираюсь прочесть все. Я называю это Библиотекой своей жизни. С самого детства я каждое лето ходила по гаражным распродажам, собирая все книги, которые меня хоть чем-то заинтересовали. Так что в моей жизни не бывает таких моментов, когда почитать нечего. Хотя у меня вообще реально много дел: сигареты, секс, качели. Когда состарюсь и стану занудой, смогу уделять литературе побольше времени.

Еще она сказала, что я напоминаю ей Полковника, когда он только приехал в Калвер-Крик. Они поступили в одном и том же году, оба на стипендии, и, как она выразилась, у них «нашлись общие интересы – бухло и бесчинства». Эти вот «бухло и бесчинства» заставили меня заподозрить, что я попал в «плохую компанию», как это называла моя мама, но все же, по-моему, эти двое были слишком уж умны для «плохой компании». Аляска прикурила следующую сигарету от предыдущей и сообщила, что Полковник был умен, но до того времени, как он приехал в этот пансион, жизни еще не повидал.

– Я эту проблему быстро решила. – Она улыбнулась. – К ноябрю, благодаря мне, он уже завел свою первую подружку, абсолютно милейшую невыходничку по имени Джанис. Через месяц, правда, он ее бросил, потому что у него нищебродство в крови, и она оказалась для него слишком богатой, но неважно. И мы в том же году организовали наш первый прикол – засыпали пол в четвертой аудитории тонким слоем шариков из марблс. С тех пор, конечно, мы немного продвинулись. – Аляска засмеялась.

Так Чип стал Полковником – он составлял планы всех шальных операций, словно настоящий военный, а Аляска всегда была Аляской – неиссякаемым творческим источником, питавшим все проделки.

– Ты тоже умный, – сказала она. – Хотя поспокойнее. И посимпатичнее, хотя этого я не говорила, потому что я люблю своего парня.

– Да, ты тоже ничего, – сказал я. Меня от ее комплимента просто распирало. – Но я этого тоже не говорил, потому что люблю свою подружку. Хотя погоди. Точно. У меня же нет никого.

Аляска снова рассмеялась:

– Не переживай, Толстячок. Если я что и могу для тебя сделать, так это найти тебе девчонку. Давай заключим сделку: ты узнаешь, что это за лабиринт такой и как из него выбраться, а я найду тебе, с кем потрахаться.

– Договорились. – И мы скрепили сделку рукопожатием.

Некоторое время спустя мы шли бок о бок в сторону общаг. Цикады стрекотали на одной ноте, как и дома, во Флориде. Мы шли впотьмах, и Аляска вдруг повернулась ко мне и спросила:

– Бывает такое, что тебе в темноте вдруг становится жутко стремно и появляется желание рвануть домой со всех ног, хотя это и глупо и будет нелепо выглядеть со стороны?

В целом я считаю подобные чувства слишком личными и не готов выдавать такие тайны практически незнакомым людям, но ей я признался:

– Ага, бывает.

Секунду она молчала. А потом схватила меня за руку и прошептала:

– Бежим-бежим-бежим. – И понеслась вперед, таща меня за собой.

за сто двадцать семь дней

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ ПОСЛЕ ОБЕДА я вешал на дверь постер с репродукцией Ван Гога, и отчаянно моргал, пытаясь не дать стекающему со лба поту попасть в глаза. Полковник сидел на диване, комментировал, как надо поправить, и параллельно отвечал на мои нескончаемые вопросы об Аляске. Расскажи о ней. «Она из Вайн-Стейшн. Ты бы проскочил мимо этой деревни, даже не заметив ее, и, насколько я понял из Аляскиных рассказов, именно так и следует делать. Ее парень учится в Вандербильте, тоже на стипендии. Играет в какой-то группе на бас-гитаре. Про ее родственников почти ничего не знаю». Значит, он ей реально нравится? «Думаю, да. Она ему не изменяла, а это, наверное, первый признак». И так далее. Все утро я больше ничем заинтересовать себя не мог: ни постером Ван Гога, ни приставкой, ни даже расписанием уроков, которое как раз в тот день повесил Орел. Он меня приветствовал:

– Мистер Холтер, добро пожаловать в Калвер-Крик. Ученикам нашего пансиона во многих вопросах предоставляется свобода действий. Если вы будете ею злоупотреблять, вы об этом пожалеете. Мне вы кажетесь достойным молодым человеком. Я буду очень опечален, если придется с вами попрощаться.

И уставился на меня так, что я не понял – то ли он был очень серьезен, то ли всерьез коварен. Когда Орел ушел, Полковник сообщил:

– Аляска называет это Роковым Взглядом. Если он еще раз так на тебя посмотрит, считай, тебя выперли. Ладно, Толстячок, – добавил Полковник, когда я сделал шаг назад и взглянул на постер. Не совсем ровно, но почти. – Хватит уже про Аляску. По моим подсчетам, у нас в школе девяносто две девчонки, и все они без исключения куда менее чокнутые, чем Аляска, у которой, кстати, уже есть парень. Я пойду обедать. Сегодня у нас по графику жарито. – И он вышел, не закрыв за собой дверь.

Я чувствовал себя идиотом, окончательно утратившим рассудок. Я встал, чтобы закрыть дверь.

Полковник, который уже прошел полкоридора, обернулся:

– Боже ж ты мой, ты идешь или как?

Про Алабаму можно много плохого наговорить, но обвинить жителей этого штата в неразумном страхе перед жаркой во фритюре было бы в корне неверно. Шла первая неделя моего пребывания в Калвер-Крике, а в столовке уже подали жаренную во фритюре курицу, жаренный во фритюре куриный шницель, жареную окру[2]2
  Окра (иначе – бамия) – овощная культура, стручки, по вкусу среднее между баклажаном и спаржей.


[Закрыть]; я впервые с таким рвением накинулся на жареные овощи – это оказалось безумно вкусно. Я уже был готов даже к тому, что здесь поджарят и зеленый салат. Но оказалось, что это все не могло сравниться с жарито – это блюдо изобрела Морин, поразительно (хотя и объяснимо) тучная повариха Калвер-Крика. Жарито, или обжаренное во фритюре буррито с фасолью, не оставит у вас никаких сомнений в том, что любое блюдо в жареном виде однозначно лучше. В тот день, сидя в столовке за круглым столом с Полковником и пятью незнакомыми мне ребятами, я впился зубами в хрустящую корочку первого в своей жизни жарито и испытал кулинарный оргазм. Моя мама нормально готовит, но мне тут же захотелось взять с собой Морин домой на Рождество.

Полковник представил меня (Толстячка) пацанам, сидевшим с нами за неустойчивым деревянным столом, но я отреагировал только на имя Такуми – про него вчера говорила Аляска. Это был худенький японец, всего на несколько сантиметров выше Полковника, он говорил что-то с набитым ртом, в то время как я пережевывал свое жарито медленно, смакуя каждый кусочек этой бобовой хрустяшки.

– Боже мой, – сказал Такуми, – смотреть на человека, который впервые в жизни вкусил жарито, – одно сплошное удовольствие.

Я почти все время молчал – отчасти потому, что меня никто ни о чем не спрашивал, а отчасти потому, что я хотел есть, пока не лопну. Но Такуми такой сдержанностью не отличался – он мог говорить, жевать и глотать одновременно, и делал это, не теряя времени.

Беседа за обедом вращалась вокруг Марьи, девчонки, которая должна была жить с Аляской, и ее парня Пола, одного из выходников. Я понял, что их вытурили в самую последнюю неделю прошлого учебного года за, как выразился Полковник, «трифект» – их застали за совершением одновременно трех преступлений, карающихся в Калвер-Крике исключением из школы. Когда ворвался Орел, они лежали в одной постели голые («генитальный контакт» – преступление № 1), пьяные (№ 2) и раскуривали косяк (№ 3). Ходили слухи, что кто-то на них настучал, и Такуми, похоже, намеревался выяснить, кто это был, – так намеревался, что орал об этом на всю столовую с набитым жарито ртом.

– Пол, конечно, урод, – высказался Полковник. – Я бы на них не стукнул, но, если спишь с выходником, типа ездящего на «ягуаре» Пола, считай, ты это заслужила.

– Щюуувак, – возразил Такуми, – да ты фам… – он наконец проглотил то, что было у него во рту, – гуляешь с выходницей.

– Точно. – Полковник рассмеялся. – К моему огорчению, это неопровержимый факт. Но она не такая мерзкая, как Пол.

– Да, она чуть получше, – ухмыльнулся Такуми.

Полковник снова захохотал, а я не понял, почему он не встал на защиту своей подружки. Да пусть моя девчонка будет хоть бородатым циклопом с «ягуаром», я был бы благодарен ей уже только за то, что ее можно потискать.

В тот вечер, когда Полковник заскочил в сорок третью комнату за сигаретами (он, кажется, забыл, что по факту они принадлежали мне), мне действительно было по фигу, что он меня с собой не позвал. В бесплатной школе многие имели привычку к классовой ненависти – ботаны ненавидят элиту и так далее, – а мне это всегда казалось пустой тратой времени. Полковник не сказал мне, где был после обеда и куда собирался вечером, но дверь он за собой закрыл, и посему я предположил, что меня он с собой не звал.

Ну и ладно: я весь вечер сидел в Интернете (порнуху не смотрел, честное слово) и читал «Последние дни» – книгу о Ричарде Никсоне и Уотергейтском скандале. На ужин я разогрел себе в микроволновке жарито, которое Полковник спер из столовки. Я вспомнил, что так же проводил вечера и во Флориде, только тут у меня еда была повкуснее, зато жил без кондиционера. Лежать в постели и читать – ощущение было знакомое и приятное.

Я решил, что разумно будет поступить так, как мне наверняка бы посоветовала мама, – хорошенько выспаться перед первым учебным днем. В 8:10 у меня по расписанию был французский. Я подумал, что оденусь и дойду до кабинета максимум за восемь минут, поэтому поставил будильник на 8:02. Я принял душ и стал ждать, когда же сон спасет меня от этой ужасной жары. Около одиннадцати я сообразил, что от крошечного вентилятора, закрепленного на моей полке, будет больше толку, если я сниму майку, и заснул в итоге поверх всех простыней в одних трусах.

Об этом решении мне пришлось пожалеть уже через несколько часов, когда я проснулся оттого, что в меня вцепились две потные мясистые лапы с явным намерением вытряхнуть из меня всю душу. Я пробудился немедленно и окончательно и в ужасе резко сел – разобрать голоса мне не удавалось, я не мог даже понять, откуда они вдруг взялись и какого черта в такое-то время… И сколько, кстати, времени? Потом в голове наконец чуть прояснилось, и я расслышал следующее:

– Ну давай. Иначе же придется тебе пинка дать. Сам вставай.

А потом с верхней полки:

– Боже, Толстячок. Вставай же.

Так что я встал, и тогда мне удалось рассмотреть три силуэта. Двое схватили меня под руки и повели к двери. Когда меня выводили, Полковник пробормотал:

– Желаю повеселиться. Полегче с ним, Кевин.

Дальше мы почти бегом обогнули нашу общагу, потом пересекли футбольное поле. Да, там росла трава, но и камней под ногами было море, и я подумал, почему никто не последовал правилам хорошего тона и не предложил мне обуться, почему меня вывели в одних трусах, с голыми окороками. Я мысленно собрал все возможные унижения: Посмотрите-ка на новенького, это Майлз Холтер, и мы приковали его к воротам в одних трусах. Потом я представил, что меня отведут в лес, куда мы как раз, похоже, и направлялись, и поколотят меня хорошенько, чтобы я на первый урок явился как огурчик. И все это время я смотрел вниз, на собственные ноги, потому что не хотел видеть своих мучителей и также не хотел упасть, поэтому мне важно было ступать поосторожнее, избегая хотя бы самых крупных камней. Рефлексы подсказывали мне во весь голос, что надо попытаться либо отбиться, либо сбежать, но я знал, что раньше ни один из этих вариантов не приводил ни к чему хорошему. Попетляв, они вывели меня на насыпной пляж, и тут я понял, что будет дальше: меня, как в старые добрые времена, окунут в озеро, – и успокоился. Это не страшно.

Дотащив меня до берега, мне велели вытянуть руки по швам, и самый здоровый из них поднял с песка два мотка клейкой ленты. Я же стоял, как солдат на страже, а они обмотали меня от плеч до запястий, словно мумию. Потом меня толкнули – песок смягчил падение, но головой я все же ударился. Двое прижимали друг к другу мои ноги, а третий – Кевин, как я понял, – так близко поднес ко мне свое скуластое лицо с массивным подбородком, что я ощутил покалывание его твердых от геля волос, и сказал:

– Это тебе за Полковника. Зря ты связался с этим уродом.

Потом они обмотали клейкой лентой мне ноги – от щиколоток до самых бедер. Я стал похож на серебряную мумию.

Я попросил:

– Ребята, не надо, прошу вас! – И мне тут же заклеили рот. А потом взяли и потащили к воде.

Я шел ко дну. Шел – без какого-либо ужаса или типа того, а потом вдруг понял, что «ребята, не надо, прошу вас» в качестве последних слов совершенно никуда не годятся. А потом проявилось чудеснейшее человеческое свойство – способность тела держаться на воде, – и я почувствовал, что всплываю на поверхность, так что я принялся извиваться и крутиться изо всех сил, и, когда теплый ночной воздух ворвался в мой нос, я задышал во все легкие. Я не умер и не умру в ближайшее время.

Да, думал я, все не так уж плохо.

Хотя у меня все еще оставалась маленькая проблемка – надо было как-то выбраться на сушу, прежде чем взойдет солнце. В первую очередь следовало определить свое положение относительно береговой линии. Но если я наклонял голову слишком сильно, начинало поворачиваться все тело, а в списке неприятных смертей вариант «лицом вниз в мокрых белых трусах» находится почти на самом верху. Так что вместо этого я закатил глаза и запрокинул голову так, чтобы вода доходила до самых бровей, пока не убедился, что лежу строго перпендикулярно берегу, который оказался в каких-то трех метрах от меня. Я поплыл, как безрукая серебристая русалка, – мне оставалось только вихлять бедрами, пока наконец я не почувствовал жопой илистое дно пруда. Тогда я развернулся и, двигая бедрами и торсом, трижды перевернулся и выкатился на берег прямо к паршивенькому зеленому полотенцу. Они мне полотенце оставили. Такие заботливые.

Лента намокла, клей немного смылся, и она уже липла к коже не так крепко, но местами было намотано по три слоя, так что все равно пришлось поизвиваться, как рыбе, выброшенной из воды. Наконец мне удалось высвободить левую руку и сорвать ленту.

Я завернулся в полотенце – оно было все в песке. Возвращаться в комнату к Полковнику мне не хотелось – я ведь не знал, что еще задумал Кевин. Может, они поджидают меня там, и, когда я приду, мне реально не поздоровится; может, мне следовало продемонстрировать им, что «ладно, я все понял. Нас с ним просто поселили вместе, он мне не товарищ». Да и в любом случае, в тот момент я особых дружеских чувств к Полковнику не испытывал. «Желаю повеселиться», – сказал он. Ага, подумал я. Повеселился. Просто до упаду.

И я пошел к Аляске. Сколько было времени, я не знал, но заметил под дверью полоску слабого света. Я осторожно постучал.

– Да, – откликнулась она, и я вошел, мокрый, в песке, завернутый в полотенце и в мокрых трусах. Разумеется, мало кому хочется предстать в таком виде перед самой сексапильной девчонкой в мире, но я подумал, что она сможет мне объяснить, что это было.

Аляска отложила книгу и встала с постели, завернувшись в простыню. На миг мне показалось, что она за меня переживает. Это была та самая девчонка, с которой я познакомился день назад, которая назвала меня симпатичным, в которой кипела энергия и сочеталось легкомыслие со способностью серьезно размышлять. А потом она расхохоталась:

– Искупнуться, похоже, ходил, да?

Произнесла она это так обыденно и с таким ехидством, что я понял: о происшествии знала вся школа – и вынужден был задуматься, почему они все сговорились утопить Майлза Холтера. Но Аляска ведь тоже ладила с Полковником, так что я уставился на нее, совсем ничего не понимая, даже не зная, что спросить.

– Ладно, хватит уже, – продолжила она. – Серьезно. Понимаешь, в чем дело? У некоторых есть реальные проблемы. У меня, например. Мамочка теперь далеко, так что не ной, ты уже большой мальчик.

Я ушел, не сказав ей ни слова, и направился в свою комнату. Я со всей мочи хлопнул дверью, разбудив Полковника, и потопал в ванную. Залез в душ, чтобы смыть водоросли и прочую озерную грязь, но глупый кран позорно отказывался мне помочь, – и как так получилось, что я уже сейчас не нравлюсь Аляске, Кевину и всем остальным? Помывшись, я вытерся и пошел в комнату одеваться.

– Ну, – спросил он. – Ты чего так долго-то? Заблудился, что ли?

– Они сказали, что это из-за тебя, – сообщил я, и в моем голосе все же прозвучало легкое раздражение. – Предупредили, чтобы я с тобой не связывался.

– Что? Да нет, так со всеми делают, – поведал Полковник. – И я через это прошел. Тебя бросают в озеро. Ты выплываешь. Потом возвращаешься к себе.

– Выплыть было не так просто, – тихо возразил я, просовывая джинсовые шорты под полотенце. – Меня обмотали скотчем. Я вообще-то даже пошевелиться не мог.

– Погоди, погоди. – Он спрыгнул с кровати и уставился на меня, хотя было очень темно. – Тебя обмотали скотчем? Как?

Я продемонстрировал. Встал как мумия – ноги вместе, руки по швам – и показал, как именно меня замотали. А потом плюхнулся на диван.

– Боже! Ты же мог утонуть! Они должны были бросить тебя в воду в одних трусах и убежать! – вскричал он. – О чем эти уроды думали? Кто там был? Кевин Ричман, еще кто? Лица помнишь?

– Думаю, да.

– Интересно, какого хрена? – возмутился он.

– Ты им что-нибудь такого сделал? – поинтересовался я.

– Нет, но теперь, блин, уверен, что сделаю. Мы им отмстим.

– Да ничего страшного. Я выбрался, так что все хорошо.

– Да ты помереть мог.

Ну, мог, наверное, да. Но не помер же.

– Может, я завтра схожу к Орлу, расскажу ему.

– Ни в коем случае, – возразил Полковник.

Он подошел к своим шортам, валявшимся на полу, и достал пачку сигарет. Закурил сразу две и одну из них передал мне. И я выкурил всю эту хрень целиком.

– Нет, – продолжил он. – Здесь такая фигня по-другому решается. К тому же прослывешь стукачом – тебе только хуже будет. Но мы с этими подонками разберемся, Толстячок. Даю слово. Они пожалеют, что связались с моим другом.

Если Полковник рассчитывал на то, что он назовет меня своим другом и я встану на его сторону, то, ну, в общем, он не ошибся.

– Аляска как-то ко мне сегодня недружелюбно настроена, – сказал я. Потом наклонился, открыл пустой ящик в столе и использовал его в качестве временной пепельницы.

– Я же говорил, что у нее бывают приступы паршивого настроения.

Я лег в кровать в футболке, шортах и носках. Я решил, что даже в самую адскую жару спать в общаге буду только в одежде. И меня переполняли – наверное, впервые в жизни – страх и возбуждение, которые испытываешь, когда живешь, не зная, что тебя ждет и когда.