Текст книги "Белые горы"

Джон Кристофер
Белые горы

Глава 1
День надевания шапок

Кроме церковных часов, в деревне было еще несколько, способных показывать время, и одни принадлежали моему отцу. Они стояли на каминной доске в гостиной, и каждый вечер, перед тем как лечь спать, отец доставал из вазы ключ и заводил их. Раз в год приезжал часовщик из Винчестера на старой хромой лошади, чтобы почистить механизм, смазать и вообще привести в порядок. Потом он пил ромашковый чай и рассказывал матери городские новости, а также деревенские слухи. Отец, если он не был занят на мельнице, в это время уходил, бросив презрительное замечание о сплетнях; но позже, вечером, я слышал, как мать пересказывала ему услышанное.

Величайшим сокровищем моего отца были, однако, наручные часы. Эти маленькие, с циферблатом менее дюйма в диаметре, с браслетом, позволявшим носить их на запястье, часы хранились в закрытом ящике стола и извлекались оттуда лишь в торжественных случаях, таких, как праздник урожая или праздник надевания шапок. Часовщику позволялось осматривать их лишь раз в три года, и отец всегда стоял рядом, глядя, как он работает. Других таких часов не было ни в нашей деревне, ни в окрестных. Часовщик говорил, что есть несколько в Винчестере, но все они хуже наших. Я не знаю, говорил ли он это, чтобы доставить удовольствие моему отцу, которому его слова явно нравились, но часы действительно были великолепной работы. Корпус их был сделан из стали, много лучше той, что готовят в кузницах Алтова, а сам механизм был чудом сложности и искусства. Сзади было написано «Антимагнитные» и «Инкаблок». Мы считали это именем мастера, изготовившего часы в древние времена.

Неделю назад часовщик навещал нас, и мне было позволено присутствовать, когда он смазывал и чистил часы. Зрелище это очаровало меня, и когда он ушел, мысли мои постоянно обращались к сокровищу, теперь закрытому в ящике стола. Конечно, мне запрещалось трогать отцовский стол, а о том, чтобы открыть ящик, и подумать было страшно. Тем не менее именно эта мысль преследовала меня. И через день или два я убедился, что только страх быть пойманным останавливает меня.

В субботу утром я остался один в доме. Отец работал на мельнице; и служанки – даже Молли, которая обычно не уходила днем из дома, – пошли помогать ему. Мать навещала старую миссис Эш, которая болела. Я закончил работу по дому, и больше ничто не мешало мне выйти в прекрасное майское утро и отправиться на поиски Джека. Но голова моя была занята тем, что сейчас есть возможность взглянуть на часы, не опасаясь быть пойманным.

Я знал, что ключ от стола хранится вместе с другими ключами в маленьком ящичке у постели отца. Ключей было четыре, и третий подошел. Я взял часы и стал их рассматривать. Они стояли, но я знал, что их заводят и устанавливают стрелки поворотом шишечки сбоку. Если я сделаю лишь несколько поворотов, они не будут идти долго – на случай, если отец решит позже взглянуть на них. Я завел часы и слушал их спокойное ритмичное тиканье. Потом установил стрелки. Теперь оставалось только надеть их на руку. Даже первое отверстие в кожаном ремешке было слишком свободно. Но я носил часы.

Достигнув этого предела своих мечтаний, я понял, что существует нечто большее. Конечно, носить часы – это триумф, но если бы меня видели другие… Я договорился со своим двоюродным братом Джеком Липером, что увижусь с ним утром в старых развалинах на краю деревни. Джек, старше меня на год – на ближайшем празднике ему должны были надеть шапку, – был человеком, которым я, после родителей, больше всего восхищался. Унести часы из дому, конечно, вопиющее непослушание, но, зайдя так далеко, я уже не мог остановиться. Поддавшись желанию, я решил не тратить времени. Я открыл дверь, сунул руку с часами поглубже в карман брюк и побежал по улице.

Деревня наша лежит у перекрестка. Дорога, на которую выходит наш дом, идет вдоль реки (река, конечно, приводила в движение мельницу), а потом вторая дорога пересекает ее у брода. Рядом с бродом висел небольшой деревянный мост для пешеходов, и я направился к нему, отметив заодно, что река выше обычного от весенних дождей. Перейдя мост, я увидел мою тетю Люси. Она поздоровалась, я ответил, но вначале умудрился перейти на другую сторону дороги. Тут стояла лавка булочника с подносами, полными свежих булочек. Вполне естественно, что я направился туда – в кармане у меня было несколько пенни. Но я не остановился у лавочки и побежал дальше, пока не добрался до окраины.

Развалины лежали в ста ярдах дальше. С одной стороны дороги зеленел луг Спиллера, на нем паслись коровы, с другой стороны – колючая изгородь, а за ней – картофельное поле. Я пролез в дыру изгороди, думая о том, что покажу Джеку, и был удивлен, когда меня окликнули. Я узнал голос Генри Паркера.

Генри, как и Джек, был моим двоюродным братом – меня зовут Уилл Паркер, – но в отличие от Джека не был моим другом. У меня несколько двоюродных братьев в деревне: у нас редко женятся на чужих. Он был на месяц моложе меня, но выше и тяжелее, и сколько я себя помнил, мы с ним ненавидели друг друга. Когда доходило до драки – а мы дрались частенько, – он превосходил меня физически, и мне приходилось полагаться на быстроту и увертливость, если я не хотел, чтобы он снова и снова побеждал меня. Джек научил меня нескольким приемам, и в прошлом году я не раз побеждал Генри, а в последней драке так бросил его, что он долго не мог встать. Но в драке нужно пользоваться обеими руками. Я сунул левую руку глубже в карман и, не отвечая ему, побежал к развалинам.

Он оказался ближе ко мне, чем я думал, и побежал следом, выкрикивая угрозы. Я обернулся, чтобы посмотреть, далеко ли он, и тут же поскользнулся в грязи. В деревне дорога вымощена булыжниками, но здесь она размыта дождями. Я отчаянно пытался удержать равновесие, но руку из кармана не вынимал и в результате проехался по грязи и упал. Прежде чем я сумел встать, Генри склонился надо мной, вжимая мою голову в грязь.

Обычно такая победа вполне удовлетворяла его, но тут он нашел кое-что поинтереснее. Падая, я инстинктивно оперся на обе руки, и он увидел часы. Он мгновенно сорвал их и стал рассматривать. Я поднялся и попытался выхватить, но он поднял их над головой, и я не мог дотянуться.

– Отдай, – сказал я, отдуваясь.

– Они не твои, – ответил он. – Они твоего отца.

Я очень боялся, что часы повреждены при падении, но все же сделал ему подножку. Он легко уклонился, отступил и сказал:

– Держись подальше, – он замахнулся, как бы собираясь бросить камень, – иначе я покажу, как далеко бросаю.

– Тогда тебя выпорют, – заметил я.

На его мясистом лице появилась угрюмая улыбка.

– Тебя тоже. А у твоего отца рука потяжелее, чем у моего. Вот что я тебе скажу: я займу их у тебя на время. Может, после полудня верну. А может, завтра.

– Кто-нибудь увидит тебя с ними.

Он опять улыбнулся:

– Я могу рискнуть.

Я решил, что он не сможет их бросить, и прыгнул. Мне почти удалось сбить его с ног, но он удержался. Мы боролись, потом оба упали и покатились в канаву у дороги. В ней стояла вода, но мы продолжали драться – даже после того, как сверху нас окликнули. Джек – это он окликнул нас – спустился и растащил нас силой. Ему это было нетрудно. Ростом он был с Генри и ужасно силен. Он вытащил нас на дорогу, выяснил, что случилось, отобрал у Генри часы и отправил его толчком в спину подальше. Я со страхом спросил:

– Они в порядке?

– Кажется. – Он осмотрел часы и протянул мне. – Глупо было приносить их сюда.

– Я хотел показать тебе.

– Не стоит, – коротко ответил он. – Во всяком случае, лучше положить их назад. Я тебе помогу.

Сколько я себя помню, Джек всегда был рядом и помогал. Странно, подумал я, когда мы возвращались в деревню, что через неделю это кончится. Я уже буду один. Наденут шапку, и Джек станет взрослым.

Джек стоял на страже, пока я клал часы на место и возвращал ключ туда, откуда взял его. Я переоделся, и мы снова пошли к развалинам. Никто не знал, что за здание здесь было, и я думаю, что нас больше всего привлекала надпись на проржавевшем металлическом листе: ОПАСНО – 6600 вольт.

Мы не знали, что такое вольт, но упоминание об опасности, пусть давно ушедшей, действовало возбуждающе. Была еще надпись, но из-за ржавчины виднелась только часть ее…ЛЕКТ…ЕСТВО. Мы гадали все, не в городе ли сделали эту надпись.

В глубине развалин находилось наше убежище, построенное Джеком. Пробираться к нему нужно сквозь обвалившуюся арку. Внутри было сухо и можно было разводить костер. Джек разжег огонь перед тем, как выйти ко мне, и поставил жариться кролика. Конечно, дома было полно пищи – субботний обед у вас всегда изобильный, – но это не мешало мне с жадностью предвкушать удовольствие от жареного кролика с печенной на угольях картошкой. Впрочем, я потом отдавал должное и пирогу, который испекла мать. Хоть рост у меня небольшой, но аппетит хороший.

Мы в дружелюбном молчании следили, как жарится кролик, и вдыхали его запах. Нам было хорошо молчать, хотя обычно я говорлив. Слишком говорлив, может быть, – я знал, что большинство моих неприятностей с Генри происходило из-за несдержанности моего языка.

Джек был не очень разговорчив, но, к моему удивлению, спустя какое-то время он нарушил молчание. Сначала разговор шел непоследовательно, о событиях в деревне, но я чувствовал, что занимает его что-то более важное. Потом он остановился, молча несколько минут смотрел на кролика и сказал:

– После дня надевания шапок это место будет твоим.

Я не знал, что сказать. Думаю, если бы я поразмыслил об этом заранее, то догадался, что он передаст убежище мне… Но я об этом не думал. Обычно о событиях, связанных с надеванием шапок, многие не думают и уж тем более не говорят. Особенно это было удивительно со стороны Джека, но то, что он сказал дальше, было еще удивительнее.

– Я почти надеюсь, что со мной не получится, – сказал он. – Не уверен, что не предпочел бы стать вагрантом.

Теперь я должен рассказать о вагрантах. В каждой деревне их бывало несколько – в нашей, насколько мне известно, в то время четверо, – но число их постоянно менялось, когда они уходили или переселялись в другие места. Изредка они немного работали, но, независимо от этого, деревня кормила их. Жили они в доме вагрантов – в нашей деревне этот дом стоял на самом перекрестке и был больше остальных, за исключением нескольких, в том числе и дома моего отца. В нем легко могла разместиться дюжина вагрантов, и случалось, что там столько и жило. Их снабжали едой – не роскошной, но питательной. За домом присматривала служанка. Когда дом бывал полон, туда присылали и других слуг.

Было известно, хотя это и не обсуждалось, что вагранты – это люди, которые при надевании шапок потерпели неудачу. Шапки у них были как у всех нормальных людей, но они действовали неправильно. Когда это случалось, то обнаруживалось в первые же два дня после надевания шапок. Человек, которому надели шапку, начинал проявлять беспокойство, оно все увеличивалось, пока не переходило в лихорадку мозга. Это, естественно, вызывало сильную боль. К счастью, скоро наступал кризис. Для большинства надевание шапок проходило вполне благополучно. Я думаю, что лишь один из двадцати становился вагрантом.

Выздоровев, вагрант отправлялся бродить – он или она, потому что так бывало и с девушками, хотя много реже. Не знаю, происходило ли это потому, что вагранты ощущали себя чужими в общине, или болезнь вызывала у них постоянное беспокойство. Но они уходили и бродили по округе, проводя по нескольку дней в деревне, но всегда уходили дальше. Их мозг, разумеется, был поражен. Никто из них не мог связно говорить, у многих бывали видения, и они совершали странные поступки.

Их воспринимали как должное, заботились о них, но, подобно надеванию шапок, о них не говорили. Дети обычно относились к ним с подозрением и избегали их. Вагранты, со своей стороны, почти всегда были погружены в меланхолию и мало разговаривали друг с другом. Для меня было большим потрясением услышать, что Джек хотел бы стать вагрантом, и я не знал, как ответить ему. Но он, казалось, и не ждал ответа.

Он сказал:

– Часы… а ты задумывался, как было в те дни, когда их сделали?

Я думал об этом время от времени, но и эта тема не была обычной, и Джек никогда раньше не говорил об этом. Я спросил:

– До треножников?

– Да.

– Ну, мы знаем – это был Черный Век. Людей было слишком много, а еды мало, так что люди умирали с голоду и воевали друг с другом, и было множество разных болезней и…

– И делались такие вещи, как часы, – делались людьми, а не треножниками.

– Этого мы не знаем.

– Ты помнишь, четыре года назад я ездил к тете Матильде?

Я помнил. Это была его тетя, не моя, хотя мы и двоюродные братья. Она вышла замуж за чужака. Джек сказал:

– Она живет в Вишопстоке, по другую сторону Винчестера. Однажды я пошел там гулять к морю. И увидел руины города, который был больше Винчестера раз в двадцать.

Я, конечно, знал о гигантских разрушенных городах древности. Но об этом тоже говорили мало и всегда неодобрительно, с ноткой страха. Никто не осмеливался к ним подходить. Страшно было даже смотреть на них, как сделал Джек.

Я сказал:

– В этих городах царили убийства и болезни.

– Так нам говорили. Но я увидел кое-что еще. Корпус корабля, насквозь проржавевший. Он был больше деревни. Гораздо больше.

Я молчал. Я пытался представить себе, мысленно увидеть то, о чем он говорит. Но мозг мой отказывался сделать это.

– Он был построен людьми, – добавил Джек. – Еще до прихода треножников.

Снова у меня не нашлось слов. В конце концов я неубедительно сказал:

– Сейчас люди счастливы.

Джек повернул кролика. Немного погодя он ответил:

– Да. Наверное, ты прав.

Погода оставалась прекрасной до дня надевания шапок. С утра до ночи люди работали на полях, косили траву. Весной прошли обильные дожди, трава выросла высокая и роскошная, обещая сытную зиму. Сам день, конечно, был праздником. После завтрака мы пошли в церковь, и священник прочел проповедь о правах и обязанностях взрослых мужчин, в число которых вступал Джек. Не женщин, потому что в этом году ни одной девушке у нас не надевали шапку. Джек стоял одиноко, одетый в белый костюм, как и предписывалось. Я смотрел на него, пытаясь угадать, что он чувствует, но каковы бы ни были его эмоции, он их никак не показывал.

Не показывал и тогда, когда кончилась служба и мы стояли на улице у церкви, ожидая треножник. Слышался колокольный звон, но, помимо этого, все было тихо. Никто не разговаривал, не шептался, не смеялся. Мы знали, какое это испытание, когда надевают шапку. Даже вагранты подошли и стояли в том же молчании. Для нас, детей, время тянулось бесконечно. А как для Джека, одиноко стоявшего посреди улицы? Я впервые ощутил дрожь страха, подумав, что в следующий день на месте Джека буду стоять я. Конечно, я буду не один: вместе со мной пойдет Генри. Но утешения в этом мало.

Наконец мы услышали сквозь звон колоколов глубокий низкий звук. Все затаили дыхание. Звук доносился сверху. И вот мы увидели над крышами домов на юге: огромное полушарие из блестящего металла покачивалось в воздухе на трех коленчатых ногах, в несколько раз выше церкви. Когда оно остановилось, расставив ноги по обе стороны реки, тень его упала на нас. Мы ждали. Я трясся, не в состоянии унять дрожь, охватившую все тело.

Сэр Джеффри, лорд нашего поместья, сделал шаг вперед и сдержанно поклонился в сторону треножника. Он был стар, и кланяться ему было нелегко. Тут опустилось одно из гигантских сверкающих щупалец, мягко и точно конец его ухватил Джека за талию и поднял вверх, вверх, к открывшемуся в полушарии отверстию. Отверстие поглотило Джека.

После полудня были игры, люди навещали друг друга, смеялись, разговаривали, юноши и девушки ушли в поле. Вечером состоялся пир; так как погода стояла хорошая, столы расставили на улице; запах жареного мяса смешивался с запахом пива, сидра, лимонада, а также различных пирогов, печений и пудингов. Из дома вынесли лампы; в темноте они, как желтые цветы, расцвели по всей улице. Но до начала пира нам должны были вернуть Джека.

Послышался отдаленный гул – все ждали в тишине, – потом топот гигантских ног, сотрясавших землю. Треножник остановился, как и раньше, в полусфере открылось отверстие, опустилось щупальце и осторожно поставило Джека на прежнее место, по правую руку от сэра Джеффри. Я стоял вместе с детьми далеко, но ясно видел Джека. Он был бледен, но больше никаких изменений в его лице я не заметил. На белой выбритой голове более темный металл шапки напоминал сеть паука. Волосы у него скоро отрастут; у Джека густые черные волосы, и через несколько месяцев шапка будет почти не видна. Но она все равно останется и будет с ним до самой смерти.

Это был радостный момент. Джек стал мужчиной, завтра он получит мужскую работу и мужскую плату за нее. Отрезали большой кусок мяса и поднесли ему вместе с кубком эля, и сэр Джеффри произнес тост за его здоровье и счастливое будущее. Я забыл свои прежние страхи, завидовал Джеку и думал о том дне следующего года, когда тоже стану мужчиной.

На следующий день я не видел Джека, но еще через день встретил его, когда, закончив работу по дому, направлялся к убежищу. Он вместе с четырьмя-пятью мужчинами возвращался с поля. Я окликнул его, он улыбнулся и после минутного колебания подошел ко мне. Мы стояли рядом всего лишь в нескольких ярдах от того места, где неделю назад он разнял меня и Генри. Но все сейчас было другим.

Я спросил:

– Как дела? Как ты?

Это не был просто вежливый вопрос. Если надевание шапки не удалось, к этому времени он уже начал бы ощущать боль и беспокойство, а вскоре он превратился бы в вагранта. Он ответил:

– Все в порядке, Уилл.

Я не решался, потом выпалил:

– На что это похоже?

Он покачал головой.

– Ты знаешь: об этом говорить не разрешается. Но могу тебе сказать, что совсем не больно.

– Но почему?

– Что «почему»?

– Почему треножники берут людей и надевают на них шапки? Какое право они имеют?

– Они делают это для нашей пользы.

– Но я не понимаю, почему это происходит. Я предпочел бы остаться прежним.

Он улыбнулся:

– Сейчас ты не понимаешь, но поймешь, когда это происходит. Это… – Он покачал головой. – Не могу описать.

– Джек, – сказал я, – я все думаю… – Он ждал продолжения без всякого интереса. – О том, что ты говорил… о тех удивительных вещах, которые делали люди до треножников.

– Ерунда, – сказал он, повернулся и пошел по улице.

Я некоторое время смотрел ему вслед, а потом, чувствуя себя страшно одиноким, побрел в убежище.

Глава 2
«Меня зовут Озимандиас»

Только после того, как на него надели шапку, я понял, что значила для меня дружба с Джеком. Эта дружба отделила меня от других мальчиков примерно моего возраста. Вероятно, это можно было преодолеть – Джо Бейт, сын плотника, например, явно хотел со мной подружиться, – но в этом настроении я предпочитал оставаться один. Я привык ходить в убежище и часами сидеть там, думая обо всем. Однажды пришел Генри и начал насмехаться надо мной, и мы подрались. Мой гнев был так велик, что я решительно побил его, и с тех пор он держался от меня подальше.

Время от времени я встречал Джека, и мы обменивались ничего не значащими словами. Он держался со мной дружески и в то же время отчужденно: намек на прежние отношения сохранился, как будто он перешел на другую сторону оврага, а когда и я перейду туда, все снова будет хорошо. Это меня не утешало: тот Джек, с которым я дружил, ушел навсегда. А как же будет со мной? Эта мысль пугала меня, я старался избавиться от нее, но она постоянно возвращалась.

И вот в сомнениях, страхе и размышлении я обнаружил, что интересуюсь вагрантами… Я вспомнил слова Джека и подумал, на кого он стал бы похож, если бы надевание шапки не удалось. Вероятно, сейчас он бы ушел уже из деревни. Я смотрел на вагрантов, живших в нашей деревне, и думал о том, что когда-то они были счастливы и здоровы и строили планы на будущее. Я единственный сын у отца и должен унаследовать мельницу. Но если надевание шапки не удастся…

У нас тогда было трое вагрантов, двое появились недавно, а третий жил уже несколько недель. Это человек в возрасте моего отца, но борода у него нечесаная, волосы редкие и грязные, и через них просвечивала шапка. Он проводил время, собирая на полях камни и строя из них пирамиду поблизости от дома вагрантов. За день он находил примерно двадцать камней, каждый размером в полкирпича. Невозможно было понять, почему он брал именно этот камень, а не другой, и с какой целью строил свою пирамиду. Он говорил мало и использовал слова, как ребенок.

Остальные двое были намного моложе; одному, вероятно, только год назад надели шапку. Он говорил много и почти связно, но не совсем. Третий, старше его на несколько лет, говорил понятно, но очень редко. Он был погружен в глубокую печаль и по целым дням лежал на дороге возле дома вагрантов, глядя в небо.

Вскоре молодой вагрант ушел, и в тот же день ушел и строитель пирамиды. Третий вагрант остался. Осталась недостроенная и бессмысленная груда камней. Я смотрел на нее в тот вечер и гадал, что буду делать через двадцать пять лет. Молоть зерно на мельнице? Может быть. А может, бродить по стране, живя милостыней и совершая бессмысленные поступки. Почему-то эта перспектива не казалась мне такой уж мрачной. Мне начало казаться, что я понимаю, о чем говорил Джек в то утро в нашем убежище.

Новый вагрант появился на следующий же день. Идя в убежище, я видел, как он приближается по дороге с запада. Я решил, что ему около тридцати лет, это был плотного сложения человек с рыжими волосами и бородой. Он опирался на ясеневую палку, за спиной у него болтался обычный мешок, и он пел что-то. Увидев меня, он перестал петь.

– Мальчик, – сказал он, – как называется это место?

– Вертон, – ответил я.

– Вертон, – повторил он. – Прекраснейшая деревня на равнине. Здесь нет ни боли, ни страдания. Ты меня знаешь, мальчик?

Я покачал головой:

– Нет.

– Я король этой земли. Моя жена была королевой страны дождей, но я оставил ее плакать. Меня зовут Озимандиас. Взгляни на мою мощь и отчаяние.

Он говорил ерунду, но по крайней мере говорил, и слова его можно было понять. Они походили на стихи, и я вспомнил, что в одном стихотворении мне встречалось имя Озимандиас. Оно было в одной из дюжины книг, стоявших у нас дома на полке.

Он двинулся к деревне, а я – за ним. Он сказал, оглянувшись:

– Ты идешь за мной, мальчик? Хочешь стать моим пажом? Увы, увы! У лисы есть нора, у птицы гнездо в листве большого дуба, но сыну человеческому негде преклонить голову. Какие у тебя дела?

– Ничего важного.

– Ничего, конечно, не важно, но как человек может найти ничего? Где искать его? Говорю тебе, если бы я сумел найти ничего, то был бы не королем, а императором. Кто живет в доме в этот день и час?

Я понял, что он говорит о доме вагрантов.

– Только один, – сказал я. – Не знаю его имени.

– Его имя будет Звезда. А твое?

– Уилл Паркер.

– Уилл – хорошее имя. Чем торгует твой отец? Ты слишком хорошо одет, Уилл, чтобы быть сыном простого работника.

– Он держит мельницу.

– И ноша его тяжела: я ни о ком не забочусь, но и обо мне никто не заботится… у тебя много друзей, Уилл?

– Нет, немного.

– Хороший ответ. Тот, кто заявляет, что у него много друзей, говорит, что у него их нет.

Повинуясь внезапному порыву, удивившему меня самого, я сказал:

– В сущности, у меня нет ни одного. Был один, но месяц назад ему надели шапку.

Он остановился, я тоже. Мы находились у окраины деревни, напротив дома вдовы Инголд. Вагрант пристально посмотрел на меня.

– Нет важного дела и нет друга. И разговаривает с вагрантами. Сколько же тебе лет, Уилл?

– Тринадцать.

– Ты мал ростом. Значит, на будущий год тебе наденут шапку?

– Да.

Я видел, что вдова Инголд смотрит на нас из-за занавески. Вагрант бросил взгляд в ее окно и вдруг начал нелепо приплясывать посреди улицы. Хриплым голосом он запел:

 
Под зеленым деревом
Летом хорошо лежать,
Под приятным ветерком
Вместе с птичкой распевать.
 

И всю остальную часть пути до дома вагрантов он нес чепуху, и я был рад расстаться с ним.

Мой интерес к вагрантам был замечен, и вечером отец отругал меня за это. Иногда он бывал строг, но вообще-то отличался добротой; просто он видел мир только в черном и белом, и ему трудно было проявить терпение, если он считал, что имеет дело с глупостью. Он не видел смысла в том, что мальчишка бродит вокруг дома вагрантов; конечно, о них нужно заботиться, давать им пищу и убежище, но и все. Меня сегодня видели с вновь прибывшим, который кажется еще глупее остальных. Это плохо, и злые языки уже начали работать. Он надеялся, что больше ни о чем подобном не услышит. Я ни под каким предлогом не должен ходить в дом вагрантов. Понятно?

Я сказал, что понял. Я понял также: в этом было нечто большее, чем просто недовольство из-за разговоров. Отец слушал новости о других деревнях и городе, но к сплетням и пересудам относился с презрением.

Я подумал, не скрывается ли за его отношением нечто иное, худшее. У него был старший брат, ставший вагрантом; об этом у нас никогда не говорили, но Джек уже давно рассказал мне. Говорили, что такая слабость передается по наследству, и, может, отец считал мой интерес к вагрантам плохим предзнаменованием перед надеванием шапки в следующем году. Это было нелогично, но ведь человек, нетерпимый к глупости, может иметь свои слабости.

Вспомнив, как странно вел себя новый вагрант в присутствии других, я решил выполнить приказ отца и несколько дней держался в стороне от их дома. Дважды я видел человека, назвавшегося Озимандиасом, он разговаривал сам с собой на улице и кривлялся, и я прятался от него. Но на третий день я пошел в школу. Не задами, вдоль берега реки, а по улице, мимо церкви и мимо дома вагрантов. Там никого не было, но когда в середине дня я возвращался, то увидел идущего навстречу Озимандиаса. Я ускорил шаг, и мы сошлись на перекрестке.

Он сказал:

– Здравствуй, Уилл! Я не видел тебя много дней. Что у вас случилось, мальчик? Чума? Или простуда?

Он заинтересовал, даже зачаровал меня, и я понимал, что пришел сюда не случайно, а в надежде увидеться с ним. Я сознавал это, но в то же время понимал: мне следует держаться от него подальше. Поблизости никого не было, но другие дети, возвращающиеся из школы, могли увидеть нас, да и на другой стороне улицы стояли знавшие меня люди.

– Я был занят эти дни, – сказал я и приготовился уходить.

Он взял меня за руку.

– Что случилось, Уилл? Тот, у кого нет друзей, может ходить куда угодно и уделить несколько минут для разговора.

– Я должен идти, – сказал я. – Меня ждет обед.

Я отвернулся. После недолгой паузы он убрал руку.

– Тогда иди, Уилл. Хоть не одним хлебом жив человек, но хлеб ему тоже нужен.

Тон у него был веселый, но в нем слышалось еще что-то. Разочарование? Я пошел, но, пройдя несколько шагов, оглянулся. Он смотрел мне вслед.

Я сказал, негромко и запинаясь:

– Вы выходите в поля?

– Когда светит солнце.

– Дальше по дороге, где мы впервые встретились, есть старые развалины, справа; там у меня убежище, вдали, около кустов. Вход через обвалившуюся арку. Там увидите красный камень, похожий на стул.

Он мягко сказал:

– Я слышу, Уилл. Ты проводишь там много времени?

– Обычно иду туда после школы.

Он кивнул:

– Так и делай.

Внезапно взгляд его устремился к небу, он поднял руки над головой и закричал:

– И в тот год пришел пророк Джим, а с ним войско ангелов на белых лошадях; они подняли облачную пыль, а искры от их копыт подожгли хлеб в полях и зло в человеческих сердцах. Так говорит Озимандиас… Селах! Селах! Селах!

Показались другие дети. Я оставил его и заторопился домой. Я слышал его крик, пока не миновал церковь.

Я шел мимо школы к убежищу со смешанными чувствами ожидания и тревоги. Отец сказал, что надеется больше не услышать о том, что я общаюсь с вагрантами, и прямо запретил мне ходить в их дом. Я исполнил вторую часть его требований и предпринял меры, чтобы выполнить первую. Но у меня не было сомнений, что мое теперешнее поведение он воспримет как открытое неповиновение. И ради чего? Ради разговора с человеком, чьи слова представляли собой странную смесь смысла и бессмыслицы, причем бессмыслица явно преобладала. Не стоило.

И все же, вспоминая проницательные голубые глаза под спутанной массой рыжих волос, я не мог не почувствовать: за этим скрывается нечто такое, что заставляет меня рисковать. По пути к развалинам я внимательно осматривался и позвал, только когда приблизился к убежищу. Но там никого не было. И еще долго никто не появлялся. Я уже начал думать, что он не придет, мозг его слаб, он не понял мои слова или забыл о них, когда услышал стук посоха. Выглянув, я увидел Озимандиаса. Он был менее чем в десяти ярдах от входа. Он не пел и не говорил, а двигался молча, почти украдкой.

Меня охватил новый страх. Рассказывали, что когда-то давно один вагрант убил детей во множестве деревень, прежде чем его поймали и повесили. Правда ли это? Может, и этот такой же? Я пригласил его, не сказав никому ни слова, а крик о помощи отсюда до деревни не долетит. Я замер у стены убежища, собираясь пробежать мимо него и оказаться в сравнительной безопасности снаружи.

Но первый же взгляд на него успокоил меня. У него было доброе лицо. Безумец или нет, но этому человеку можно было верить. Он сказал:

– Вот я и нашел тебя, Уилл. – Одобрительно осмотрелся. – Хорошее местечко.

– Его устроил мой брат Джек. У него руки лучше моих.

– Тот, кому этим летом надели шапку?

– Да.

– Ты видел это? – Я кивнул. – Как он с тех пор?

– Хорошо, но он стал совсем другим.

– Стал мужчиной.

– Не только.

– Расскажи мне.

Я колебался, но его голос и лицо внушали доверие. Я понял также, что он говорит естественно и разумно, без странных слов и архаических фраз, которые он употреблял раньше. Я начал рассказывать, сначала несвязно, потом все более легко, о том, что говорил Джек, и о моих последующих размышлениях. Он слушал, иногда кивал, но не прерывал.

Когда я кончил, он сказал:

– Скажи мне, Уилл, что ты думаешь о треножниках?

Я задумчиво ответил:

– Не знаю. Я привык к ним… и боюсь, а теперь… У меня много вопросов.

– Ты задавал их старшим?

– Что это дало бы? Никто не говорит о треножниках. Об этом узнаешь еще ребенком.

– Хочешь, я отвечу тебе? Такие, как я, могут ответить.

Я теперь был уверен в одном и выпалил:

– Вы не вагрант.

Он улыбнулся.

– Смотря как ты понимаешь это слово. Как видишь, я хожу с места на место. И веду себя странно.

– Чтобы обмануть людей, а не потому, что вы иначе не можете. Ваш мозг не изменен.