Текст книги "Мунфлит"

Несколько следующих часов своих в подземелье описывать не берусь. В том состоянии безнадежности, которое поглотило меня, я лишь запомнил, что временами на помощь мне приходила спасительная дремота.

Наконец я по снова возникшему проблеску света над головой смог понять, что солнце вновь встало. Жажда уже сводила меня с ума. Я с вожделением вспомнил о штабелях бочек в склепе Моунов. И наплевать мне было, что там спиртное, только бы жидкость. Кажется, я в тот момент и расплавленным бы свинцом соблазнился. Страх перед непроглядной тьмой, Черная Борода, – все отступило под властью неумолимой жажды. Ощупью продвигаясь по коридору, я добрался до склепа с одной только мыслью припасть скорее губами к какой-нибудь влаге. Руки мои заскользили по бочкам. На одной из них, ближе к верху одного штабеля, нашлась затычка. Я стремительно ее выдернул и подставил рот под струю.

Насколько крепкий напиток достался мне, уж не знаю. Могу лишь сказать, что обжег он меня куда меньше, чем пламя в собственном горле. Сделав несколько крупных глотков, я повернулся в сторону коридора, но выход туда перестал нащупываться. Я зашарил по стенам склепа. Меня закружило. В голове помутилось. И я без чувств рухнул на пол.

Глава V
Спасение

Теней усопших слышу голоса,

Звучащие в ночном дыханье вихря.

Лорд Байрон

Очнулся я не в кромешной тьме склепа Моунов и не на его песчаном полу, а на кровати, застланной пахнущим свежестью чистым бельем, в маленькой выкрашенной белилами комнате, сквозь окно которой струился солнечный по-весеннему свет. О, божественное сияние солнца! В тот момент оно мне показалось лучшим из всех Господних даров. Не очень соображая сперва, я счел и постель, и комнату своими собственными, дома у тети, а склеп и контрабандистов видениями ночного кошмара, но при попытке встать меня снова откинуло на подушку от слабости и болезненной вялости во всем теле. Таких пробуждений я прежде ни разу еще не испытывал. Кроме того, валясь на подушки, я ощутил, как что-то проехалось по моей шее, стукнуло по груди, и секунду спустя рука моя нащупала и поднесла к глазам почерневший медальон полковника Моуна. Следовать мог из этого лишь единственный вывод: мои приключения далеко не сон и как минимум часть их случилась со мной в действительности.

Дверь комнаты отворилась. Подхваченный воспаленным сознанием, я будто вновь перенесся в склеп, ибо увидел вошедшего Элзевира Блока.

– О, Элзевир! – Простер я в мольбе к нему руки. – Спасите! Спасите меня! Я пришел не шпионить!

Он ответил мне добрым взглядом и, положив ладони на мои плечи, легонько откинул меня опять на подушку.

– Лежи, парень, спокойно. Никто тебя здесь не обидит. На вот. Выпей-ка это.

И он поставил передо мной миску с бульоном, запах которого мне тогда показался в тысячу раз слаще всех роз и лилий на свете. Я был готов выпить его одним духом, но Элзевир не позволил, сам принявшись кормить меня маленькой ложечкой, словно ребенка, попутно мне сообщив, что нахожусь я на чердаке таверны «Почему бы и нет». К этому он тогда ничего больше не добавил, а об остальном я узнаю после того, как снова засну и хорошенько высплюсь. Минуло больше десяти дней, пока юный мой организм и крепкое от природы здоровье помогли мне справиться с последствиями ночной вылазки и я снова себя ощутил здоровым. И все это время Элзевир подолгу просиживал у моей постели, выхаживая меня с поистине материнской нежностью и излагая мало-помалу историю моего спасения.

Первым хватился меня мистер Гленни. Решив, что я дважды подряд пропустил занятия в школе из-за болезни, он, пекшийся обо всех занемогших, отправился разузнать о состоянии моего здоровья.

– Понятия не имею о состоянии его здоровья, – сухо ответила ему тетя Джейн. – Он, видите ли, сбежал. Куда, мне не известно. Ну, вольному воля. Коли ему захотелось доставить себе подобное удовольствие, пусть доставит мне удовольствие держаться отныне подальше от моего дома. Мне давно уже надоело переносить его выходки. Только в память о бедной моей сестре Марте терпела. Славно же он отблагодарил меня за долготерпение. Гнусный парень. Весь в своего отца.

И она захлопнула перед носом викария дверь. Он направился к Рэтси. Тот тоже понятия не имел, где я, и мистер Гленни в итоге пришел к заключению, что мне, вероятнее всего, удалось сбежать на каком-нибудь корабле из Пула или Эймаута в морское плавание.

Но на исходе того же дня, вечером, в «Почему бы и нет» ворвался, пыхтя, Сэм Тьюсбури, объявил, что его трясет с головы до ног, попросил налить ему по этой причине стакан рома и начал рассказывать, как вот прямо сейчас, возвращаясь впотьмах после работы и проходя мимо стены церковного двора, услыхал истошные вопли и вой, несомненно, принадлежавшие Черной Бороде с воинством из прочих покойных Моунов, коих тот созывал на поиск сокровища. И хотя Сэм никого из них не увидел, его обуял такой страх, что он кинулся со всех ног прочь, поджав хвост, и несся без остановки, пока не достиг таверны.

Элзевиру услышанного оказалось достаточно, чтобы, оставив Сэма пить в одиночестве, кинуться через луга к мастеру Рэтси и вместе с ним поспешить во тьме на кладбище.

– Я-то ведь сразу же догадался, стоило понести недоумку Тьюсбури про вопли да завывания невидимого воинства, что это какого-то бедолагу заперли в склепе и он криками о спасении молит, – продолжал мне рассказывать Элзевир. – И на догадку меня натолкнула не мать-смекалка, а история очень печальная. Ты, верно, слыхал, как тринадцать лет назад один слабоватый на голову малый, которого мы Креки Джонсом звали, был обнаружен однажды мертвым на церковном дворе. А его уже за неделю до этого как хватились. И дважды за ту неделю я ночь напролет просиживал на холме за церковью, предупреждая своих световыми сигналами, что им не следует подходить к берегу. На море сильное было волнение, однако и та и другая ночь выдались тихими и безветренными, и я раза три, а может и больше, слышал со стороны кладбища глухие дрожащие крики. Мороз прямо от них по коже, но у меня своя задача была, и отвлекаться я от нее не мог. Про церковь ходило множество нехороших слухов. В старые сказки про Черную Бороду и его мертвое воинство я не очень-то верил, но все-таки допускал, что ночною порой на кладбище может твориться всяко-разно-странное. Словом, с места не сдвинулся. Ни рукой-ногой не пошевелил для спасения погибающего человека.

А когда унялось на море волнение и мы, наконец, смогли вытащить лодки с грузом на берег, Грининг, после того как была отодвинута боковая плита саркофага, посветил фонарем в подземелье у саркофага, и первым, на что наткнулись наши глаза, было белое обращенное к небу лицо. Я, парень, этого никогда не забуду. И лежал там не кто иной, как исчезнувший Креки Джонс. Лицо у него похудело, даже печать безумия стерлась. Мы влили ему в рот бренди. Но жизнь из него ушла уже безвозвратно, и тело окоченело. Даже колени, а он перед смертью подтянул их к самому подбородку, не разгибались. Так и пришлось его донести до церковной двери, чтобы там наутро его обнаружили. Как он проник в подземелье, теперь уж никто никогда не узнает. Видимо, ошивался поблизости от контрабандистов, когда они груз доставали. Часового на миг что-нибудь отвлекло, вот Креки и юркнул внутрь. Поэтому-то, как только Сэм Тьюсбури заикнулся о воплях и вое невидимого мертвого воинства, я тут же смекнул что к чему и ну скорее за Рэтси, чтобы тот помог мне вытащить боковую плиту. В молодые-то годы я и один бы справился, но теперь уже сила не та. Рэтси-то и сказал, кто исчез. Так что я знал заведомо, кого мы там обнаружим.

Слушая Элзевира, я с содроганием представлял себе, что творилось с беднягой Креки Джонсом. Возможно, он даже бродил там одними со мной путями и укрывался за тем же самым гробом. Но я чудом спасся, а вот ему не повезло. И тут мне на память пришла другая история. Множество лет назад церковь тоже во время воскресной службы прорезал такой чудовищный крик из склепа, что викарий и прихожане от страха сбежали. Если бы паника не лишила людей способности мыслить, они, вероятно бы, поняли то же, что с такой ясностью вдруг стало очевидно мне. Голос, тогда напугавший их, принадлежал очередному несчастному, который не мог выйти из жуткого темного подземелья и молил о спасении.

– И мы спустились, нашли тебя, – рассказывал тем временем Элзевир. – Ты лежал плашмя на полу. Совершенно без чувств. Считай, почти неживой уже. И в лице твоем было что-то такое… Ну как у Дэвида моего, когда он почил вечным сном. Я взвалил тебя на плечо и принес сюда. И ты теперь здесь, в комнате Дэвида. И будет тебе у меня и пища, и кров, доколе ты этого хочешь.

Мы очень много с ним говорили в те дни, когда я понемножечку поправлялся. И день ото дня привязанность моя к нему росла. За внешней суровостью мне в нем открывалась натура столь добрая, каких в целом мире наперечет. Похоже, мое появление в доме сильно его утешило. И ощущая, как я ценю его дружбу, он открывал свое сердце навстречу мне, как прежде было оно открыто Дэвиду. Ни разу я от него не услышал даже намека, что склад под землей и его содержимое – это для посторонних тайна за семью печатями. Он явно мне доверял, а я и впрямь скорее бы умер, чем проболтался. Но мастер Рэтси все же, придя однажды меня навестить, сказал:

– Только нам с Элзевиром ведомо, что ты, Джон, знаешь, как мы используем подземелье. Вот и славно. Иные-то из поставщиков, ежели догадаются, могут к тебе применить неприятный способ, после коего тебе уж рот никогда не раскрыть. В общем, крепко храни наш секрет, а мы будем хранить твой. Ибо держащий рот на замке поистине мудр.

Меня позабавило, каким тоном Рэтси меня наставлял водить за нос налоговиков. Прямо будто зачитывал текст из Писания. Впрочем, в Мунфлите никогда не считалось особым грехом провозить контрабанду.

– Истинному христианину негоже стесняться, коли он тайно провез бочоночек доброго спиртного, – словно прочтя мои мысли, добавил Рэтси. – Избранный Богом народ Израиля тоже прятал от своих притеснителей – египтян драгоценности, злато и серебро. А больше всего притеснений и зла натерпелись люди от сборщиков податей.

* * *

Когда я немного окреп и уже мог снова ходить, то первым делом отправился к тете Джейн, хотя сама она за все это время ни разу не зашла справиться о моем здоровье. А ведь ей было прекрасно известно, куда с этой целью нужно идти. Рэтси ей сообщил, что ему удалось случайно меня обнаружить, не уточняя, где именно, лежащим без чувств на земле, голодного и полумертвого, и теперь я устроен в «Почему бы и нет». Встретила меня тетя словами очень жестокими. Я даже их здесь не хочу повторять, тем более что, возможно, сказаны они были ей не со зла, а из стремления наставить меня на путь истинный. Придерживая рукой дверь, она даже не дала мне переступить порог. Дом, мол, ее не для бездельников из таверны, и, если меня так прельщает «Почему бы и нет», могу туда снова и отправляться. Я попросил у нее прощения за свою нерадивость, но, снова услышав в ответ слова очень жестокие, рассмеялся столь же дерзко и весело, словно дьявол поднялся у меня в сердце, хотя на самом деле к глазам моим подступали горькие слезы, я повернулся спиной к единственному дому, который считал родным, и медленно двинулся вниз по деревне. И такая меня сдавила тоска, что я расплакался даже раньше, чем достиг «Почему бы и нет».

Элзевир, едва глянув на мою удрученную физиономию, начал меня расспрашивать, что случилось. И когда я поведал ему, как тетя отвергла меня и лишила дома, похоже, он, больше обрадовавшись, чем огорчившись, сказал, что отныне мне нужно жить у него. Места, добавил он, здесь для двоих достаточно. И так как ему посчастливилось спасти мне жизнь, он будет рад считать меня сыном. Так вот я и остался в «Почему бы и нет», заняв место Дэвида. Тетя моя прислала сумку с моей одеждой и даже хотела отдать Элзевиру жалкие гроши, которые мой отец оставил ей на мое содержание, но тот, заявив, что в этом нет никакой нужды, решительно от них отказался.

Глава VI
Нападение

Когда за первенство и славу

Средь толп тщеславных спор кипит,

Тот благороден, кто молчит.

Альфред Лорд Теннисон

Я уже несколько раз упоминал о мистере Мэскью, и, так как пойдет о нем речь и дальше, самое время дать вам некоторое представление об этом субъекте. Ниже среднего роста, не более пяти футов и четырех инчей, он, чтобы казаться выше, до предела задирал голову и ходил, словно подпрыгивая. Нос у него был столь острый, что, казалось, он мог вас им клюнуть, а серые глаза, похоже, могли хоть сквозь мельничный жернов проникнуть, узрев на другой его стороне гинею, если бы кто-нибудь там ее спрятал.

Пренебрегая ношением париков, мистер Мэскью довольстовался собственными волосами – рыжими и с изрядной проседью. И так как в Мунфлите считалось, что рыжие – это шотландцы, то и его относили к ним. Соответствовало это истине или нет, но, юрист по профессии, деньги он нажил себе действительно в Эдинбурге, откуда подался потом далеко на юг до самого Мунфлита, заметая, по слухам, следы мошеннических деяний, четыре года назад осел у нас, купив часть Моунского поместья, которое по кускам разбивалось и распродавалось уже на протяжении жизни целого поколения.

На части, приобретенной мистером Мэскью, стоял помещичий дом, или, точнее, то, что от оного сохранилось. Я говорил уже о нем прежде. Это было очень широкое здание в два этажа с островерхими крышами, дверным проемом посередине фасада и двумя крыльями по краям, которые под прямым углом выступали как спереди, так и сзади. Собственно, обитаемой частью здания оставалось только одно крыло, где жили Мэскью, прочее же погрязало в совершеннейшем запустении. Стекла в окнах там были выбиты, а в некоторых местах даже крыша, и та провалилась.

Мистер Мэскью, казалось, не имел никакого желания привести в порядок ни дом, ни прилегающие к нему угодья. Ветка, отломанная снегопадом от огромного кедра еще в 1749 году, по-прежнему продолжала перегораживать подъездную дорогу, вошедший сквозь портик в парадную дверь вынужден был добираться до жилой части, плутая по лабиринтам донельзя запущенных коридоров, на лужайке с террасами спереди дома спокойно себе хозяйничали домашние птицы, свиньи и белки.

Достаточно состоятельный, он вполне мог привести имение в надлежащий вид, если бы, как говорили, не был сколь богат, столь и скуп. Сказывалось тут, видимо, и отсутствие женской руки. Жена ведь его умерла, а дочь еще недостаточно выросла, чтобы иметь влияние на отца и заставить его против воли заняться благоустройством.

До появления Мэскью поместье, давно уже пустовавшее, постепенно осваивал в своих целях народ из деревни. Террасы лужаек служили детям площадками для игр, в лесах собирали примулы, мужчины же с полным сознанием собственной правоты охотились на фазанов или ловили зайцев в силки. Новый хозяин сразу повел борьбу с непрошеными гостями, уничтожив в лесах силки, западни и капканы и прибив на стволах деревьев таблички с предупреждением, что любой, кто нарушит границы его владений, понесет наказание по закону. Этим он сразу нажил себе врагов и продолжал каждым новым своим поступком проявлять больше склонности к противостоянию, чем к добрососедству, множа количество недоброжелателей и доводя их до угрожающего количества, когда, став магистратом, объявил, что покончит здесь с контрабандой. Акцизное управление ни в Мунфлите, ни в ближних его пределах почетом у нас не пользовалось. Фермеры предпочитали выпить стаканчик шнапса, доставленного в обход таможни, а женщинам нравились кружева, попавшие тем же путем из Франции. Ну а потом произошла история с «Электором» и другим кораблем, когда погиб Дэвид Блок. Тут судье Мэскью пошли намеки, что ему лучше бы не ходить одному, иначе могут вдруг однажды найти его мертвым на склоне холма, но он, пренебрегая угрозами, продолжал вести себя так, словно был не общественным магистратом, а акцизным чиновником на государственном жалованье.

В детстве леса, окружающие поместье, доставляли мне множество радостей, и до чего же любил я солнечными днями сидеть на вершине лужайки с террасами, поглядывая на деревню и грызя красные яблоки из погибающих фруктовых садов. Теперь посторонним там находиться было запрещено, однако поместье манило меня по-прежнему и даже с еще большей силой, но уже не сладостью яблок и не охотой на птиц, а тем, что жила там Грей Мэскью, единственный ребенок нового владельца. Примерно одних лет со мной или чуть старше, она в те годы, о которых я говорю, тоже училась у викария Гленни, который был и моим учителем, каждый день, так же как я, ходила в одну из заброшенных богаделен, где проходили занятия, и благодаря этому я ее знал.

Рослая для своих лет и стройная, с копной рыжевато-коричневых волос, которые развевались от ветра или на бегу, она носила всегда начисто выстиранные, но залатанные и линялые платья, обнажавшие явно гораздо большую часть ее рук и ног, чем предполагалось сделавшей их когда-то портнихой. Грейс ведь еще продолжала расти, а позаботиться о состоянии ее гардероба было некому. Мы радовались, когда она участвовала в наших играх, любая команда стремилась первой выбрать ее, и бегала она быстрее, чем большинство из нас, мальчишек. И несмотря на всю нашу ненависть к ее отцу, для которого у нас находилось множество издевательских прозвищ, при Грейс мы не позволяли сказать про него ни единого дурного слова, потому что она нам нравилась.

На занятия к мистеру Гленни приходило с полдюжины мальчиков и примерно столько же девочек. Полуразрушенные богадельни давно уже не могли служить приютом для страждущих и неимущих, однако маленькая столовая, где прежде кормили их, оставалась в сносном пока состоянии и служила нам классом. Комната была длинная, с высоким потолком и обшитыми деревянными панелями стенами. В одном из узких торцов ее – широкое окно, в другом – массивная дверь из резного дуба, по центру расположился тяжелый стол, отполированный за долгие годы множеством рук и, на свое несчастье, к тому же покрытый чернильными пятнами. По обе стороны от него протянулись скамейки для нас, учеников, а под окном примостился высокий стол для мистера Гленни. Очередной учебный день у нас был в разгаре, мы сидели с грифельными досками и учебниками математики и грамматики, когда вдруг дубовая дверь распахнулась и в класс вошел мистер Мэскью. Сцена, которая развернулась следом за этим, даст вам отчетливое представление, что он собой представлял.

Я уже рассказывал об эпитафии, сочиненной мистером Гленни на гибель Дэвида Блока и выбитой в камне его надгробия, которое Рэтси установил на могиле юноши после того, как кончилось наводнение. Факт этот для мистера Мэскью, не посещавшего церковь, долгое время оставался тайной. Лишь несколько недель спустя он, проходя через церковный двор, случайно наткнулся на памятник, тут же сообразил, кто автор стихов, и направился в школу для выяснения отношений с викарием. Никто из нас, учеников, о цели его визита не знал. Тем не менее нам сразу же по его поведению и искаженному злобой лицу стало ясно: сейчас случится что-то плохое. Напряженная атмосфера в классе сгущалась, однако все мы, хоть и полные дружной ненависти к Мэскью, его приходу даже скорее обрадовались, так как он внес неожиданное разнообразие в монотонность учебного дня. Только Грейс ощущала себя неуютно, похоже, боясь, что отец недостойно проявит себя. Голова у нее склонилась так низко, что волосы падали на учебник, но я и сквозь них заметил, сколь покраснело ее лицо.

Окинув класс свирепым взглядом, кипящий от ярости Мэскью двинулся прямиком к учительскому столу.

Мистер Гленни из-за сильной своей близорукости поначалу не понял, кто к нему приближается, когда же с более близкого расстояния разглядел, поднялся приветственно на ноги.

– Добрый день, мистер Мэскью, – произнес он, протягивая ему руку.

Но Мэскью, демонстративно спрятав обе руки свои за спину, выпалил:

– Не протягивайте мне руку, иначе я в нее плюну! Как же для вас характерно, ханжи и слюнтяи, писать сладенькие псалмы в честь негодяев-контрабандистов и запугивать честных людей своими суждениями!

Мистер Гленни сперва не вник, о чем это он, а вникнув, стал очень бледен, но твердым голосом отвечал, что как священник не вправе кривить душой, а потому и с церковной кафедры, и словами на камне всегда будет тверд в порицании несправедливости.

Тут Мэскью, исторгнув потоки гнусной и оскорбительной брани, принялся обвинять мистера Гленни и в сговоре с контрабандистами, и в том, что он сам наживается и жирует на их преступлениях, а под конец, назвав стихи его клеветой, посулил разделаться с ним за поклеп в суде.

А затем он, взяв за руку Грейс, велел ей надеть накидку и шапку и идти вместе с ним.

– Потому что, – принялся объяснять он, – я не желаю, чтобы тебя обучал поющий псалмы лицемер, который посмел назвать твоего отца убийцей.

Говоря, он подходил все ближе к мистеру Гленни, пока не оказался почти вплотную к нему. Контраст они составляли разительный. Низкого роста, снедаемый яростью Мэскью с задранным вверх пунцовым лицом и высокий, сутулый, тощий, бледный и плохо одетый Гленни. Мэскью в левой руке держал корзинку, с которой ходил по утрам на рынок. Покупкой продуктов он занимался исключительно сам, предпочитая приобретать не мясо, а рыбу, потому что она дешевле стоила, да и по поводу той всегда устраивал бешеный торг с продавцами. Он как раз после рынка к нам и явился, и в корзине его лежала очередная добыча.

– Ну, сэр викарий, – проговорил он, – если уж так случилось, что закон передал в ваши глупые руки власть над церковным двором, извольте следить, чтобы из его стен не исходили пакостные заявления, а коли они появляются, избавляться от них. Даю вам неделю срока. Если камень по истечении его не исчезнет, я сам его выкопаю и разобью возле церковной ограды.

Мистер Гленни заговорил в ответ очень тихо, однако с такой отчетливостью, что мы сумели расслышать каждое его слово:

– Сам я вывернуть из земли этот камень не могу, равно как не могу остановить вас, если вы вознамеритесь совершить такое. Только вот, совершив, оскверните кладбище. И тогда вам уже придется иметь дело с Тем, Кто сильнее и вас, и меня.

Гленни, конечно, имел в виду Всемогущего, однако мне это стало ясно лишь позже, в тот же момент подумалось, что он намекает на Элзевира. Возможно, и мистер Мэскью решил то же самое, иначе, пожалуй, не объяснишь, отчего он, еще сильнее разъярившись, сунул руку в корзину, извлек из нее огромную камбалу, с силой швырнул ее мистеру Гленни в лицо и выкрикнул:

– Извольте принять от меня, викарий, который забыл, как надо себя вести! Потому что марать свой кулак о дряблые ваши щеки я не желаю.

Тут ярость уже охватила меня. Мистер Гленни не только телосложения был тщедушного, но, обладай даже силою Голиафа, все равно не позволил бы себе поднять руку и отразить удар. Я уже собирался броситься на Мэскью и силой для своих лет обладал достаточной, чтобы сбить его на пол словно ребенка, однако, уже готовый к атаке, заметил, что он по-прежнему держит за руку Грейс. Лишь это остановило меня, и он беспрепятственно вышел из класса, увлекая за собой следом дочь. Пола накидки ее напоследок мелькнула в дверном проеме.

Получить по лицу камбалой не слишком приятно, а камбала Мэскью отличалась к тому же большим размером, ибо он неизменно стремился получить за свои деньги самое лучшее. Ударила она в лицо мистера Гленни с громким шлепком и с еще одним шлепком шмякнулась об пол. Мы, школьники, встретили это смехом, и любые другие школьники, наверное, повели бы себя точно так же. Одергивать нас мистер Гленни не стал. Он, не произнеся ни слова, вернулся к своему столу и бесшумно за него сел. Я вскорости устыдился своего смеха. Выглядел мистер Гленни подавленным. На щеке у него алело пятно. Больше того, острый рыбий плавник оставил на ней царапину, из которой сочились капельки крови. Тонкий голос местных часов вскорости возвестил своим боем о наступлении полдня, и мистер Гленни ушел, даже не пожелав нам на прощание, как обычно: «Доброго дня вам, дети».

Камбала по-прежнему лежала на полу. Я счел за грех не воспользоваться такой замечательной рыбиной и, спрятав ее у себя в столе, велел Фреду Берту нестись домой, чтобы он попросил у мамы решетку для жарки, на которой мы сможем приготовить себе камбалу в огне очага нашей классной комнаты. Ожидая его возвращения, я вышел размяться во двор и не провел там еще пяти минут, как увидел Мэскью. Был он уже без Грейс. Миновав игровую площадку, он скрылся в классной комнате. В двери ее имелось отверстие, к которому мы солнечными днями прикладывали пальцы, и они начинали светиться красным. Теперь, приложив к отверстию глаз, я мог видеть, что делает Мэскью. С собой он снова принес корзинку, и вскорости выяснилось зачем. Не в силах расстаться с отличной своей камбалой, вернулся за ней. Он все там облазил. Вот только не догадался обшарить мой стол. Поэтому удалился, ее не найдя. Вид у него был кислый. Зато мы с Фредом Бертом поджарили рыбину. Очень вкусную, между прочим, пусть даже и нанесла она вред мистеру Гленни.

Грейс больше в школу не приходила. Во-первых, отец запретил, а во-вторых, она и сама стыдилась вернуться после того, как он так обошелся с мистером Гленни. Именно с той поры я и начал часто бродить в лесах поместья. Капканы меня не страшили. Я сразу же их замечал, как только они появлялись, и, с ловкостью их обходя, стремился хоть мельком увидеть где-нибудь Грейс. Чаще всего мне удавалось это лишь издали, но изредка выпадала удача с ней даже поговорить.

Жил я по-прежнему с Элзевиром в «Почему бы и нет», по утрам, как обычно, ходил в школу, а вторую половину дня либо рыбачил, либо помогал Элзевиру то с работой на огороде, то с уходом за лодками. Окончательно ощутив себя в его доме по-свойски, я настойчиво стал добиваться его разрешения принимать участие в перевозке грузов, однако он отвечал мне, что я еще слишком юн и не следует мне пока заниматься рискованными делами. Я, тем не менее, не отставал от него. В итоге упорство мое победило, он сдался, и мне довелось провести много темных ночей в шлюпках, переправляющих контрабандный товар с кораблей на берег. Единственное, чего я так и не смог ни разу заставить себя, это снова войти в склеп Моунов, поэтому мне поручалась роль часового у подземного коридора.

Медальон полковника Джона Моуна по-прежнему оставался при мне. Сперва он висел у меня на груди, потом, обнаружив, что он пачкает кожу, я стал носить его между исподним и рубашкой. Трясь о ткань, медальон вскорости посветлел, а после я еще принялся время от времени полировать его, пока он не засиял как чистое серебро, из которого, собственно, и был сделан. Элзевир увидел его на мне в тот день, когда, притащив меня без сознания в «Почему бы и нет», укладывал в постель. Позже я рассказал ему, откуда он у меня появился.

И мы несколько раз возвращались к нему в разговорах, однако тайного смысла так и не усмотрели, да и не особо старались, сойдясь во мнении, что медальон этот с вложенным текстом псалмов попросту оберег для защиты тела Черной Бороды от злых духов.