Текст книги "Исчезновение. Похищенная девушка"

Когда Грант потом пересказывал этот разговор Марте, она заметила:

– Не знаю, что бы делал Серж без этого дедушки в России. Отец Сержа уехал из России, когда сыну было три года, Серж ни слова не знает по-русски, и вообще он наполовину неаполитанец. Но все его фантазии строятся на этом дедушке в России.

– Вы, надеюсь, понимаете, – начал Грант терпеливо, – что полиция должна опросить всех, кто знал Сирла, и получить отчет в том, что они делали поздним вечером в среду.

– Правда? Как утомительно для вас. Очень она унылая – жизнь полисмена. Действие. Так ограниченно, так рудиментарно. – Серж изобразил семафор и, размахивая руками, как марионетка, стал имитировать его сигналы. – Утомительно. Очень утомительно. Понятно, конечно, но без всякой утонченности.

– Где вы были в среду начиная с девяти часов вечера и до ночи? – задал прямой вопрос Грант, решив, что все иное в этом случае – лишь пустая трата времени.

– Я танцевал, – ответил Серж.

– О! В деревенском танцзале?

У Сержа был такой вид, словно он вот-вот упадет в обморок.

– Вы полагаете, что я, я, Серж Ратов, принимал участие в этих «гоп-гоп»?

– Тогда где же вы танцевали?

– У реки.

– Что?!

– Я работаю над хореографией для нового балета. Там, на берегу реки, в весеннюю ночь меня осеняют идеи. Они растут во мне, фонтанируют. Там такая атмосфера, что я пьянею. Я могу сделать все, что угодно, мне пришла в голову прелестная мысль использовать речную музыку Машако. Она начинается с…

– В каком месте у реки?

– Что?

– В каком месте?

– Откуда мне знать? Там повсюду эта атмосфера.

– Ну, вы шли вверх по реке от Сэлкотта или вниз?

– О, конечно же, вверх.

– Почему «конечно же»?

– Мне нужна большая площадка, чтобы танцевать. А такие площадки есть только выше Сэлкотта. Вниз от деревни сплошь крутые берега и утомительные переплетения корней. Корни. Грубая, непристойная штука. Они…

– Вы можете найти место, где вы танцевали в среду вечером?

– Найти?

– Показать мне.

– Каким образом? Я никогда не помню, где я был.

– Припомните, пожалуйста, вы кого-нибудь видели, пока были у реки?

– Никого, кто был бы достоин запоминания.

– «Достоин запоминания»?

– Время от времени я натыкался на любовников в траве, но они, как вы говорите, сдаются вместе с домом. Они – часть… часть декорации. Незапоминающаяся.

– Тогда, быть может, помните, когда вы ушли от реки в среду вечером?

– О да, прекрасно помню.

– И когда же?

– Когда полетела падающая звезда.

– В котором часу это было?

– Откуда мне знать? Терпеть не могу падающих звезд. От них у меня сводит живот. Хотя я подумал, что это был бы неплохой финал для моего балета – падающая звезда. Понимаете, как будто оттолкнулся от «Видения Розы». Это заставит город говорить, покажет всем, что я еще могу…

– Мистер Ратов, как вам кажется, каким образом Лесли Сирл мог оказаться в реке?

– Оказаться? Упал, наверное. Такая жалость. Загрязнение. Река так красива, ее следовало бы поберечь для чего-либо прекрасного. Офелия. Шалотт. Как вы думаете, из Шалотт можно сделать балет? Все, что она видит в зеркале. Это идея, не правда ли?

Грант сдался.

Он вышел из машины и пошел по улице туда, где плоский каменный фасад Ху-Хауса нарушал череду розовых, желтых и просто беленых фронтонов деревенских домов с остроконечными крышами. Ху-Хаус стоял на панели, как и другие дома, но к его входной двери вели три ступени, так что первый этаж был приподнят над уровнем улицы. Это придавало дому чувство собственного достоинства, некую отстраненность от будничных дел. Дергая ручку викторианского колокольчика, торчавшую из начищенного до блеска медного круга, Грант мысленно благословил того человека, который взял на себя труд восстановить это здание, – кем бы этот человек ни был. Он сохранил дом, не пытаясь исказить его первоначальный вид, сделав из него, таким образом, музейный экспонат. Дыхание веков исходило от стертых ступеней, от медного колокольчика. Очевидно, масса денег была потрачена, чтобы привести дом в нынешнее состояние, подобающее такому строению, и Грант подумал, что одно спасение Ху-Хауса уже оправдывает существование Тоби Таллиса.

Дверь открыл слуга, словно вышедший из какой-нибудь пьесы Тоби. Вежливый, но с непроницаемым видом. Как монолит, он загораживал собой вход.

– Мистер Таллис никогда не принимает до ленча, – произнес слуга в ответ на вопрос Гранта. – По утрам он работает. Встречи с прессой – в два часа дня. – Он потянулся рукой к двери.

– Разве я похож на репортера? – резко проговорил Грант.

– Ну нет, этого я сказать не могу, сэр.

– Нет ли у вас маленького подноса? – спросил Грант неожиданно вкрадчивым голосом.

Слуга покорно повернулся и со стоящего в холле столика в стиле Якова I взял серебряный подносик для визитных карточек.

Грант положил кусочек картона на поднос и сказал:

– Передайте мой привет мистеру Таллису и скажите, что я буду ему благодарен, если он уделит мне три минуты.

– Конечно, сэр, – поклонился слуга, боясь даже взглянуть на карточку Гранта. – Не будете ли вы так любезны войти и подождать?

Он исчез в задней части дома и закрыл за собой дверь комнаты, за которой слышалась болтовня, отнюдь не свидетельствовавшая о том, что хозяин работает. Через мгновение слуга вернулся. Не согласится ли инспектор Грант пройти? Сюда, пожалуйста. Мистер Таллис будет рад встретиться с ним.

Комната в задней части дома, как обнаружил Грант, выходила в большой сад, спускавшийся к берегу реки. Здесь был иной мир, совершенно не похожий на мир деревенской улицы, откуда Грант только что пришел. Комната была гостиной, обставленной самыми лучшими «экспонатами», которые Гранту приходилось видеть вне музеев. Тоби, в необыкновенном халате, сидел перед серебряным кофейным прибором. За спиной Тоби порхал неоперившийся юнец в еще более экстравагантном костюме, державший в руках блокнот и олицетворявший пылкое рвение. Судя по девственной чистоте листов блокнота, он являл собой скорее эмблему занятости, чем профессиональное орудие труда.

– Вы скромны, инспектор, – заявил Тоби, здороваясь с Грантом.

– Скромен?

– Три минуты! Даже газетчики обычно просят десять.

Это должно было прозвучать как комплимент Гранту, но в действительности вылилось в намек на то, что Тоби – наиболее часто интервьюируемая личность в англоязычном мире и что его время бесценно. Как всегда, все, что делал Тоби, было немного «чересчур».

Тоби представил молодого человека как Джайлса Вердена, своего секретаря, и предложил Гранту кофе. Грант сказал, что для него в такой час кофе – либо слишком поздно, либо слишком рано, но пусть мистер Таллис продолжает завтракать. И Тоби продолжал.

– Я расследую исчезновение Лесли Сирла, – проговорил Грант. – И боюсь, это вынуждает меня беспокоить людей, которые лишь отдаленно были связаны с Сирлом. Мы обязаны опросить всех, кто был знаком с Сирлом, что они делали вечером в среду.

– Инспектор, вы дарите мне блаженство, которое я уже потерял надежду обрести. Мне всегда безумно хотелось, чтобы когда-нибудь меня допросили, что я делал в девять тридцать вечера в пятницу тринадцатого числа, но я, право, не мог рассчитывать, что это со мной случится.

– Теперь, когда это случилось, надеюсь, у вас есть основательное алиби на тот вечер.

– У моего алиби есть по крайней мере одно достоинство – простота. Джайлс и я провели эти дивные полночные часы, обсуждая акт второй, сцену первую. Прозаично, инспектор, но необходимо. Я – деловой человек.

Грант перевел взгляд с делового человека на Джайлса и пришел к выводу, что молодой человек находится на той стадии ученичества, когда он сознается даже в убийстве, если это доставит удовольствие Тоби. А такая мелочь, как подтверждение алиби, – плевое дело.

– И мистер Верден подтверждает это, конечно, – сказал Грант.

– Да, о да, конечно. Конечно, подтверждаю, – затараторил Джайлс, сыпля утвердительными восклицаниями в пользу своего патрона.

– Это действительно трагедия – то, что он утонул, – заметил Тоби, прихлебывая кофе. – Общая сумма красоты мира не так велика, чтобы позволить попусту расточать ее. Шеллиевский конец, конечно, и очень подходит к данному субъекту. Вы знаете мемориал Шелли в Оксфорде, инспектор?

Грант знал мемориал. Тот напоминал ему переваренного цыпленка, однако он не стал говорить этого. А Тоби и не ждал никакого ответа.

– Славная штука. Утонуть – это, несомненно, лучший способ уйти из жизни.

– После тесного соприкосновения со многими трупами, вытащенными из воды, не могу согласиться с вами.

Тоби вылупил на Гранта глаза:

– Не разрушайте мои иллюзии, инспектор. Вы хуже, чем Сайлас Уикли. Сайлас всегда подчеркивает мерзость жизни. А кстати, у Сайласа есть алиби?

– Я его еще не спрашивал. Насколько я понял, он почти не был знаком с мистером Сирлом.

– Это не остановит Сайласа. Я не удивлюсь, если он это сделал в угоду, так сказать, местному колориту.

– Местному колориту?

– Да. По мнению Сайласа, деревенская жизнь – это нескончаемая череда изнасилований, убийств, инцестов, абортов и самоубийств. Так что, быть может, Сайлас думает, что пришло время Сэлкотт-Сент-Мэри стать подтверждением этой его теории. Вы читали Сайласа, инспектор?

– Боюсь, что нет.

– Не извиняйтесь. Это мало кому по вкусу. Даже его жена не испытывает склонности читать его опусы, если верить разговорам. Хотя бедняжка так занята тем, что выкармливает и рожает детей, что вряд ли у нее есть время для размышлений на абстрактные темы. Похоже, никто никогда не говорил ей о возможностях контрацепции. Конечно, Сайлас – тронутый насчет плодовитости. Он считает, что высшая функция женщины – производство потомства. Так бессердечно – вы не чувствуете? – по отношению к женщине: сравнивать ее с крольчихой и знать, что она неизбежно проиграет. Жизнь – через Плодовитость и Уродство. Так видит ее Сайлас. Он ненавидит красоту. Красота – это преступление. Ему необходимо растоптать ее и превратить в плодовитость. Мульчировать ее. Конечно, он немного сумасшедший, бедняжка, но это выгодный вид сумасшествия, так что оплакивать его не надо. Один из секретов успеха в жизни – знать, как выгодно воспользоваться легким сумасшествием.

Интересно, это всего лишь образец обычной манеры Тоби разговаривать или эта болтовня рассчитана на то, чтобы настроить его, Гранта, против Сайласа Уикли? Там, где личность человека проявляется в постоянном создании видимости, как в случае Тоби Таллиса, трудно решить, какая часть этой видимости – воздвигаемая преграда, а какая – щит для расклейки рекламы.

– Вы вообще не видели Сирла в среду вечером? – спросил Грант.

Нет, Тоби не видел его. Тоби бывает в пабе до обеда, а не после.

– Мне бы не хотелось вмешиваться, инспектор, но мне кажется, не стоит раздувать такой пожар из-за того, что кто-то просто утонул.

– А почему «утонул»?

– А почему нет?

– У нас вообще нет доказательств того, что Сирл утонул, зато есть чисто теоретические соображения, что этого не произошло.

– Что он не утонул? Какие у вас есть доказательства для этого?

– По дну реки прошлись драгой, искали тело.

– А, это!

– Мистер Таллис, мы расследуем исчезновение человека в Сэлкотт-Сент-Мэри вечером в среду.

– Вам обязательно нужно повидать викария, инспектор. У него готово для вас прекрасное решение задачи.

– И в чем оно заключается?

– Дорогой викарий считает, что Сирла здесь вообще не было. Он утверждает, что Сирл просто демон, который ненадолго принял облик человека, а потом исчез, когда шутка поднадоела ему – или из нее вышел сок, так сказать.

– Очень интересно.

– Вы, я полагаю, никогда не видели Сирла, инспектор?

– Да нет, я встречался с ним.

Это так удивило Тоби, что Грант даже улыбнулся.

– Демон пришел на вечеринку в Блумсбери как раз перед тем, как появиться в Сэлкотте, – пояснил он.

– Дорогой инспектор, вы непременно должны повидаться с викарием. Такой неоценимый вклад в теорию о демонах достоин исследования.

– Почему вы спросили меня, видел ли я Сирла?

– Потому что его внешность была столь совершенной, что могла принадлежать только материализовавшемуся демону.

– Вы хотите сказать – у него красивое лицо?

– Разве дело только в лице? – возразил Тоби, наполовину со смехом, наполовину с вызовом.

– Не только, – согласился Грант, – не только.

– Вы думаете, с Сирлом что-то нечисто? – спросил Тоби, на какое-то мгновение выйдя из образа и опускаясь до употребления вульгаризма.

– Для такого предположения нет оснований.

– Ах, боже, – с притворным вздохом воскликнул Тоби, возвращаясь в свой образ. – Глухая стена бюрократической осторожности. У меня осталось мало честолюбивых устремлений в жизни, инспектор, но одно из них – страстное желание понять, что двигало Лесли Сирлом.

– Если я когда-нибудь это узнаю, бюрократическая осторожность даст трещину и я сообщу вам, – пообещал Грант и поднялся, собираясь уходить.

Минуту он постоял, глядя на ярко освещенный солнцем сад, на сверкающую реку в его дальнем конце.

– Как будто на мили вокруг ничего нет, – проговорил Грант.

Тоби сказал, что этот вид едва ли не главная прелесть Ху-Хауса, но что, конечно же, у большинства домов на приречной стороне улицы есть сады, спускающиеся к реке. Только почти все они разбиты на мелкие квадратики и огородные грядки. Сад Ху-Хауса кажется столь обширным, потому что в нем только лужайки и деревья.

– А река как бы обрамляет картину, не нарушая общего вида. Впрочем, река – это весьма неоднозначное благо.

– Комары?

– Нет. Время от времени река проявляет желание ворваться в дом. Примерно каждую шестую зиму ей это удается. Прошлой зимой мой сторож проснулся как-то утром и обнаружил, что в окно его спальни тычется лодка.

– Вы держите лодку?

– Маленькая, несерьезная посудина. Плоскодонка, в которой приятно полежать летним днем.

Грант поблагодарил Тоби за готовность помочь, еще раз извинился, что помешал ему завтракать, и удалился. Тоби проявил было признаки желания показать Гранту дом, но тот уклонился – по трем причинам: у него впереди было много работы, он уже видел большое количество снимков дома в иллюстрированных изданиях, ему претило, чтобы один из шедевров старой английской архитектуры ему показывал напыщенный фат вроде Тоби Таллиса.

Глава 12

Сайлас Уикли жил в небольшом доме, стоявшем в проулке, который вел к дальней излучине реки. Точнее, проулок начинался у реки, поднимался к полям, там поворачивал под прямым углом, тянулся вдоль края деревни, а потом еще раз поворачивал вверх и доходил до улицы. Типично местная топография. В последнем домике, у самых полей, и жил Сайлас Уикли. Грант, отправившийся туда продолжать свою работу, был удивлен убогостью этого жилища. Дело было не только в том, что Уикли, автор бестселлеров, мог себе позволить приобрести более привлекательный дом – здесь не замечалось никакой попытки хозяина приукрасить свое обиталище. Ни щедрости ярких красок, ни даже простой побелки – ничего, чем отличались другие дома в деревне и отчего улица в Сент-Мэри так радовала глаз. Никаких цветов на окнах, никаких веселеньких занавесок. По сравнению со своим окружением дом Уикли выглядел трущобой.

Дверь дома была открыта, и изнутри его, нарушая покой солнечного утра, неслись детские вопли, плач грудного младенца и крики ребенка постарше. На крыльце стоял эмалированный таз с грязной водой, в которой медленно всплывали и лопались мыльные пузыри. Тут же валялась какая-то меховая игрушка, столь истертая и грязная, что невозможно было определить, какого зверя она когда-то изображала. В комнате никого не было, и пораженный Грант какое-то время постоял в дверях, оглядываясь. Обставлена комната была крайне скудно, повсюду сверх всякой меры, сверх всякого воображения царили беспорядок и грязь.

Откуда-то из задней части дома продолжал раздаваться плач, поэтому Грант громко постучал по входной двери. На повторный стук отозвался женский голос: «Просто оставьте его там, благодарю вас». На третий стук Гранта из темного нутра дома вышла женщина и направилась к нему спросить, что ему надо.

– Миссис Уикли? – проговорил Грант с сомнением.

– Да, я миссис Уикли.

Когда-то она, должно быть, была хорошенькой. Хорошенькой и смышленой. И независимой. Грант вспомнил, как ему рассказывали, что Уикли женился на учительнице начальной школы. Теперь на ней – хозяйке дома – был драный передник поверх цветастого капота, на ногах – старые, разношенные туфли, к которым так быстро привыкают женщины, считая, что для домашней работы они вполне сойдут. Миссис Уикли не потрудилась надеть чулки, и ее ноги были перепачканы – на подъеме виднелись грязные пятна. Ее незавитые волосы были стянуты сзади в отчаянно тугой узел, но передние пряди, слишком короткие, вылезли из него и висели по обе стороны лица. Лицо было, пожалуй, вытянутым и очень утомленным.

Грант объяснил, что хотел бы повидать ее мужа.

– О-о, – медленно протянула она, словно мысли ее все еще были заняты плачущими детьми. – Извините, здесь такой беспорядок, – рассеянно добавила миссис Уикли. – Моя девушка из деревни сегодня не пришла. Она часто не приходит. Все зависит от того, как она себя чувствует. А с детьми трудно… Не думаю, что могу побеспокоить мужа в такое время. – Интересно, подумал Грант, она что, считает, что крики детей его не беспокоят? – Понимаете, по утрам он пишет.

– Понимаю. Но если вы передадите ему мою карточку, думаю, он меня примет.

– Вы от издателей?

– Нет, я…

– Потому что я думаю, лучше подождать и не прерывать его работу. Он может встретиться с вами в «Лебеде», не правда ли? Может быть, перед ленчем.

– Нет, боюсь, я должен повидать его сейчас. Понимаете, дело касается…

– Его нельзя беспокоить. Прерывается ход мыслей, и потом ему трудно… вернуться. Он пишет очень медленно… я хочу сказать – старательно, иногда всего по абзацу в день, так что понимаете…

– Миссис Уикли, – резко прервал ее Грант, – пожалуйста, отдайте эту карточку вашему мужу и скажите, что мне необходимо поговорить с ним, как бы он ни был занят.

Она стояла, держа в пальцах карточку, но даже не взглянув на нее. Мозг ее явно лихорадочно работал, отыскивая довод, который бы смог убедить Гранта. И он внезапно понял, что она просто боится отнести карточку мужу. Боится «помешать» ему.

Чтобы помочь ей, Грант сказал, что вряд ли он сильно помешает, ведь дети все равно громко кричат. Трудно сосредоточиться в таком шуме.

– О, он не здесь работает, – проговорила миссис Уикли. – Я имею в виду – не в доме. У него есть свой домик в конце сада.

Грант забрал у нее из рук свою карточку и непреклонно заявил:

– Вы мне покажете дорогу, миссис Уикли.

Она молча провела его через темную кухню, где на полу сидел только начинающий ходить младенец с вывернутыми внутрь ступнями, который самозабвенно упивался собственным ревом. Ребенок в коляске яростно всхлипывал. Снаружи, в залитом светом саду, мальчик примерно лет трех бросал в деревянную дверь дома камешки, которые он выковыривал из вымощенной ими дорожки – занятие непродуктивное, но достаточно шумное.

– Перестань, Фредди, – автоматически проговорила мать, но Фредди так же автоматически продолжал бросать камешки в дверь.

Сад за домом представлял собой длинную узкую полоску земли, тянувшуюся вдоль проулка. На самом ее конце, в большом отдалении от дома, стояло деревянное строение. Миссис Уикли указала на него и проговорила:

– Может быть, вы пойдете и сами представитесь? А? Дети вот-вот придут из школы на полдник, а еда еще не готова.

– Дети? – переспросил Грант.

– Ну да, трое старших. Так что если вы не против…

– Нет, нет, конечно, я не против, – поспешил согласиться Грант. Ему и правда этим утром мало что могло доставить большее удовольствие, чем возможность потревожить великого Сайласа Уикли. Однако говорить об этом жене Сайласа Уикли он не стал.

Он дважды постучал в дверь деревянной хижины – очень аккуратной хижины – и, не получив ответа, открыл дверь.

Сайлас Уикли, который сидел за столом и писал, резко обернулся и зарычал:

– Как ты посмела войти ко мне в… – но тут же замолчал, увидев Гранта. Он явно был уверен, что незваный гость – его жена.

– Кто вы такой? – грубо крикнул Сайлас. – Если вы журналист, то знайте, что наглость не окупается. Здесь частное владение, и вы нарушили его границы.

– Я – инспектор уголовного розыска Скотленд-Ярда Грант, – произнес Грант, наблюдая, как будет воспринято это известие.

Через минуту-две нижняя челюсть Сайласа вернулась на свое место, и ему удалось выговорить:

– А что вам надо, осмелюсь спросить?

Это была неубедительная попытка проявить свирепость, и она не удалась.

Грант произнес свою дежурную фразу о расследовании исчезновения Лесли Сирла и об опросе всех, кто был знаком с ним. При этом той долей своего мозга, которая не была занята произнесением этой формулы, Грант отметил, что чернила на рукописи, над которой трудился Уикли, не только высохли, но и потемнели. Вчерашние чернила. Сегодня утром Уикли не написал ни строчки, хотя время уже перевалило за полдень.

При упоминании Лесли Сирла Уикли разразился филиппикой против богатеньких дилетантов, которую Грант, зная о доходах Уикли и видя, сколь велики результаты его работы сегодня утром, счел неуместной. Он прервал Сайласа вопросом, что тот делал вечером в среду.

– А если я не захочу вам отвечать?

– Я сделаю отметку о вашем отказе и уйду.

Уикли это не понравилось, и он пробормотал что-то насчет того, что полиция изводит его.

– Я только прошу вашего содействия как гражданина, и все, – заметил Грант. – Я уже сказал, ваше право – отказаться содействовать.

Сайлас, сердито надувшись, заявил, что в среду вечером после ужина он писал, и писал всю ночь.

– Свидетели этому есть? – спросил Грант, не деликатничая с Сайласом.

– Конечно. Моя жена.

– Она находилась здесь, с вами?

– Нет, конечно, нет. Она находилась в доме.

– Значит, вы были здесь один?

– Да.

– Благодарю вас и до свидания, – проговорил Грант и вышел из хижины, захлопнув за собой дверь.

Воздух снаружи был освежающе сладким. Однако даже кислый запах молока, которое срыгнул младенец, и сохнущих нестиранных пеленок, висевший в доме, был ничто, по мнению Гранта, по сравнению с духом прокисшей человеческой натуры, наполнявшим рабочую комнату Сайласа Уикли. Идя обратно к дому, Грант пытался твердить себе, что этим безнадежно извращенным мозгом созданы «шедевры» современной английской литературы. Но эта мысль не утешала. Грант не стал заходить в дом, в котором не находилось места радости и откуда доносилось торопливое звяканье кастрюль (подходящий аккомпанемент, не удержался от сарказма Грант), сообщавшее о том, что хозяйка дома занята. Обойдя дом сбоку, Грант направился к калитке. Тут к нему приблизился Фредди.

– Хэлло, Фредди, – проговорил Грант, жалея скучающего малыша.

– Хэлло, – без всякого энтузиазма отозвался Фредди.

– Что, более увлекательной игры, чем бросать камешки в дверь, не нашел?

– Нет, – ответил Фредди.

– А может, найдется, если поглядеть вокруг?

– Нет, – холодно повторил Фредди, словно объявляя окончательное решение.

Грант постоял минутку, разглядывая ребенка.

– Никто никогда не усомнится в том, кто твой отец, Фредерик, – сказал Грант и пошел вверх по проулку, туда, где он оставил машину.

Именно по этому проулку пошел в среду вечером Лесли Сирл, распрощавшись с компанией на деревенской улице. Он прошел мимо дома Уикли, направляясь туда, где в стенке был перелаз, который вел в первое поле, лежащее между деревней и излучиной реки.

По крайней мере, считалось, что он пошел туда.

Он мог пройти по проулку позади деревни и снова выйти на улицу. Но это было маловероятно. В деревне Сирла больше не видели. Он ушел в темноту проулка и исчез.

«Немного сумасшедший», – сказал Таллис о Сайласе Уикли. Однако Сайлас Уикли не показался Гранту сумасшедшим. Садист – возможно. Почти наверняка одержим манией величия. Человек, больной извращенным тщеславием. Но по-настоящему сумасшедший – нет.

А может, психиатр решил бы иначе?

Один из самых известных в стране психиатров однажды сказал Гранту, что написать книгу – значит выдать себя. (Кто-то еще сказал то же самое более остроумно и сжато, но сейчас Грант не мог припомнить, кто именно.) Каждая строчка разоблачает автора, заявил психиатр. Интересно, подумал Грант, что бы он сказал, прочитав какое-нибудь из злобных излияний Сайласа Уикли? Что это выплескивается наружу мелочность ума или что это просто брожение тщеславия? Или что это признание в безумии?

Грант подумал было вернуться в «Лебедь» и позвонить оттуда в полицейский участок Уикхема, но «Лебедь» сейчас, вероятно, уже открылся, так что телефонный разговор не будет конфиденциальным. Грант решил поехать поесть в Уикхем. Там он сможет не спеша поговорить с инспектором Роджерсом и узнать, нет ли новостей из центра.

В Уикхеме Грант обнаружил, что высшие чины полицейского участка готовятся удалиться, чтобы в покое провести уик-энд, а чины более низких рангов – готовятся к еженедельным субботним развлечениям. Роджерс мало что сказал – он вообще был неразговорчив, да и сообщить ему было нечего. По Уикхему ходят слухи об исчезновении Сирла, особенно теперь, когда газеты сделали из этого сенсацию. Но никто не пришел и не заявил, что видел его.

– Даже никакой псих не пришел признаваться в убийстве, – бесстрастно заявил Роджерс.

– Ну, это уже приятно, – отозвался Грант.

– Придет, придет, – утешил его Роджерс и пригласил Гранта к себе домой на ленч.

Однако Грант предпочел поесть в отеле.

Он сидел в столовой «Белого Оленя» и ел простой, но обильный ленч, который поставили перед ним, когда доносившаяся из кухни по радио музыка прервалась и раздался голос диктора, сопровождаемый стуком кастаньет и звучавший оттого странно урбанистически.

– Перед новостями послушайте обращение полиции. Того, кто в среду вечером посадил к себе в машину молодого человека на шоссе между Уикхемом и Кроумом, в Орфордшире, или где-нибудь поблизости от этого места, просят связаться со Скотленд-Ярдом. Телефон: Уайтхолл, один два один два, – пропел веселый голос.

Затем последовал стремительный поток дикторских голосов – радио передавало последние известия.

Грант без всякого удовольствия доел очень вкусный пудинг с вареньем и опять вышел на солнечный свет. Когда он заходил в «Белый Олень» на ленч, улицы кишели толпами субботних покупателей, теперь они были пусты, а лавки закрыты. Грант выехал из городка и еще раз пожалел, что не может отправиться на рыбалку. Как это он выбрал профессию, при которой нельзя рассчитывать на свободный вечер в субботу? Полмира сейчас спокойно сидит и наслаждается ранним солнечным вечером, а он должен провести его, занимаясь ерундой, задавая вопросы, которые ни к чему не приведут.

Грант ехал обратно в Сэлкотт в очень дурном расположении духа. Только Дора Сиггинс слегка развеселила его. Он подобрал Дору сразу за городом на длинном скучном огороженном участке, где шоссе милю или чуть больше шло параллельно реке.

Издали Грант принял фигурку, что брела по дороге, за мальчишку, который тащит мешок с инструментами, но, подъехав ближе и притормозив в ответ на поднятый большой палец, обнаружил, что это девушка в рабочих брюках, с большой хозяйственной сумкой в руках. Девушка несколько развязно ухмыльнулась и проговорила:

– Вы спасли мне жизнь, право слово! Я опоздала на автобус, потому что покупала обувку для сегодняшней танцульки.

– О! – произнес Грант, глядя на пакет, не поместившийся в битком набитой сумке. – Хрустальные?

– Не для меня, – сказала девушка, захлопывая дверь и удобно устраиваясь на сиденье. – Всякое там «домой к полуночи» – не для меня. И потом, знаете, башмачок был вовсе не хрустальный. Он был меховой. Французский или что-то вроде. Мы учили про это в школе.

Интересно, подумал Грант, остались ли у современной молодежи хоть какие-нибудь иллюзии? На что будет похож мир без сказки? Или для современного ребенка прелестная иллюзия того, что он сам – фигура первостепенного значения, вытеснила прежние, более абстрактные фантазии? От этой мысли настроение Гранта значительно улучшилось.

По крайней мере соображают они быстро, современные дети. Наверное, благодаря кино. Они, завсегдатаи кинотеатров, покупающие билеты за один-два пенса, всегда успевают целиком уловить смысл происходящего, пока передние ряды только нащупывают его. Его, Гранта, пассажирка подхватила замечание о хрустальной туфельке без секундного размышления.

Она оказалась веселой девчонкой. Несмотря на то что проработала всю неделю, а потом опоздала на автобус, да еще в субботу, когда полдня свободны, она не унывала и выложила все о себе без всяких вопросов со стороны Гранта. Ее зовут Дора Сиггинс, и она работает в прачечной. У нее есть приятель, он работает в гараже в Сэлкотте, и они собираются пожениться, как только приятель получит повышение, что должно произойти к Рождеству, если все будет так, как они рассчитывают.

Когда спустя изрядное время Грант послал Доре Сиггинс коробку шоколада как анонимный знак благодарности за помощь, которую она ему оказала, он от всей души надеялся, что это не приведет к недоразумению и ссоре с приятелем, который надеялся на повышение к Рождеству.

– Вы коммерсант? – спросила девушка, исчерпав факты собственной биографии.

– Нет, – ответил Грант. – Я полицейский.

– Ну да! – не поверила она, но потом, пораженная мыслью, а вдруг он говорит правду, стала внимательно оглядывать внутренность машины.

– Ффу-у! – произнесла она наконец. – Пусть меня повесят, если это не так!

– А что вас убедило? – с любопытством спросил Грант.

– Все вылизано, – ответила девушка. – Только у пожарных и у полиции есть свободное время, чтобы так надраивать машину. А я думала, полиции запрещается подсаживать.

– Вы, наверное, имеете в виду почтовые машины. Вот и Сэлкотт на горизонте. Где вы живете?

– Дом с дикой вишней. Господи боже, и сказать не могу, как я рада, что не пришлось топать эти четыре мили. А вы гонитесь за шпионом?

– Нет, – улыбнулся Грант и поинтересовался, почему она так решила.

– О, вы в обычном костюме и все такое. Подумала, может, вы на денек отправились по своим делишкам. Вам бы надо обзавестись одной штукой, как у американской полиции.

– Какой? – спросил Грант, останавливаясь против дома с дикой вишней.

– Сиреной, чтоб орала, когда вы едете.

– Упаси боже, – ужаснулся Грант.

– А мне всегда хотелось промчаться по улицам с сиреной и посмотреть, как все будут бросаться врассыпную.

– Не забудьте свои туфли, – напомнил Грант, указывая на пакет, лежащий на сиденье.

– Ой, что вы, нет! Спасибо! Тысячу спасибо за все! Никогда в жизни не скажу дурного слова о полиции!

Она побежала по дорожке к дому, остановилась, помахала Гранту рукой и исчезла.