Текст книги "Потерянный континент"

Эдгар Райс Берроуз
Потерянный континент

I

С самого раннего детства меня странным образом влекла к себе тайна, окружающая историю последних дней Европы двадцатого века. Больше всего меня манили не столько общеизвестные факты, сколько предположения о неизвестных нам событиях, происходивших в течение двух столетий – с тех пор, как прекратилось человеческое общение между Западным и Восточным полушариями. Тайна Европы возникла по окончании Великой Войны – если только война эта закончилась.

Из скудного источника нашей цензурованной истории мы знали, что в течение пятнадцати лет после разрыва дипломатических отношений между Североамериканскими Соединенными Штатами и находящимися в состоянии войны народами Старого Света более или менее достоверные сведения из Восточного полушария в Западное все же просачивались.

Затем начали проводить историческую пропаганду, суть которой лучше всего выражает наш лозунг: «Восток – для Востока, Запад – для Запада», и все связи были прекращены законом.

Трансокеанская торговля была практически остановлена еще до этого из-за того, что воды и Атлантического и Тихого океанов были заминированы. Когда же прекратилась деятельность подводных лодок, мы не знаем, но последнее судно такого типа была огромная 0-138, выпустившая двадцать девять торпед в бразильский танкер у Бермуд в конце 1972 года, свидетелем чего оказался пан-американский торговец. Волнение на море и великолепное мастерство командира танкера дало возможность пан-американцу спастись и доложить об этом последнем из многочисленных нарушений торговли.

Одному лишь Богу известно, сколько сот наших древних кораблей стали жертвами пиратствующих стальных акул взбесившейся кровожадной Европы. Бесчисленные суда с людьми на борту ушли за горизонт на запад и на восток, чтобы никогда не вернуться; но никто не может сказать, где они встретили свой роковой час – перед изрыгающими смерть подводными лодками или среди бесцельно дрейфующих минных полей.

И затем возникла великая «Пан-Американская Федерация, соединившая под единым флагом все Западное полушарие от полюса до полюса и объединившая флоты Нового Света в самую могущественную боевую силу, когда-либо бороздившую семь морей – самый убедительный аргумент в пользу мира.

Со дня воцарения мира на пространстве от западных берегов Азорских до западных берегов Гавайских островов ни один человек ни с одного полушария не рискнул пересечь 30° или 175° западной долготы. От 30° до 175° все было наше – мир, процветание и счастье.

По ту сторону было великое неизвестное. Даже учебники географии моего детства ничего не говорили о том, что по ту сторону. Нас ничему не учили о том, что по ту сторону. Предположения обескураживали. За двести лет Восточное полушарие было стерто с карт и исчезло со страниц истории Пан-Америки. Даже упоминание его в художественной литературе было запрещено.

Наши корабли мира патрулировали тридцатый и сто семьдесят пятый градусы. Только секретные правительственные архивы могут дать сведения о том, какие корабли с той стороны они могли останавливать, но я, сам морской офицер, из служебных преданий сумел извлечь только то, что прошло уже два века с тех пор, как последний раз виднелся дымок иди парус восточнее 30° или западнее 175°. О судьбе провинций, лежащих по ту сторону, мы могли лишь гадать. Вполне вероятно, что они были захвачены военщиной, так стремительно выдвинувшейся в Китае после падения республики и отвоевавшей Манчжурию и Корею у России и Японии, а заодно поглотившей и Филиппины.

Двести шесть лет назад моим знаменитым предком, адмиралом Тарком, была вручена копия указа 1972 года именно китайскому главнокомандующему, и на пожелтевших страницах его дневника я прочел, что судьба Филиппин уже тогда была предсказана китайскими морскими офицерами.

Да, более двух столетий никто не пересекал 30-го и 175-го градусов до тех пор, пока случай не заставил меня пересечь их дважды – туда и обратно – и общественное мнение, возмущенное действующими до сих пор приказами наших давно скончавшихся предков, не потребовало, чтобы мою историю узнал весь мир и чтобы запрет, допускающий существование мира, процветания и счастья только между 30 и 175 градусами, был отменен.

Я счастлив, что стал орудием в руках Провидения и смог приподнять завесу над погруженной во мрак Европой, и что-то сделать для прекращения увиденных мною страданий, деградации и ужасающего невежества.

Я не увижу полного перерождения диких орд Восточного полушария – на это, может быть, уйдет жизнь многих поколений, настолько велико одичание, но я знаю, что труд этот уже начат, и я горжусь той долей в нем, что мои щедрые соотечественники мне предоставили.

Правительству я уже представил полный официальный доклад о своих приключениях по ту сторону тридцатого. В повести я хочу рассказать свою историю менее формально и, я надеюсь более увлекательно; правда, я всего лишь морской офицер и не обладаю ни малейшими литературными способностями, из-за чего возможности мои ограничены. Но меня обнадеживает то, что я пережил самые потрясающие приключения, какие только могли выпасть на долю цивилизованного человека за последние двести лет, и поэтому сами факты, не смотря на качество рассказа, будут держать вас в напряжении до самой последней страницы.

По ту, сторону Тридцатого! Романтика, приключения, чужеземцы, наводящие ужас звери – все волнения и стремительный ход жизни древних, – все, чего были лишены мы все эти скучные дни мира и прозаического процветания – все, все лежит по ту сторону тридцатого градуса, невидимого барьера между тупым, коммерческим настоящим и беззаботным, варварским прошлым.

Какой мальчишка не вздыхал по старым добрым дням войн, революций и мятежей; как я погружался в хроники этих старых дней, старых добрых дней, когда люди шли к местам трудов своих вооруженными, когда они нападали друг на друга с ружьями, бомбами и кинжалами, а улицы были обагрены кровью! Ах, это было время, когда жизнь ничего не стоила; когда человек, выйдя ночью, не знал на каком углу на него нападет грабитель и убьет его; когда леса и джунгли были полны дикими тварями, существовали еще дикари и страны еще были неисследованы.

Теперь же во всем Западном полушарии не найти человека, живущего в нескольких минутах ходьбы или, в крайнем случае, полета от школы. Берлоги самых диких зверей, обитающих на наших просторах, находятся либо на ледяном юге, либо на ледяном севере в государственных заповедниках, где любопытные разглядывают их и кормят хлебными корками из рук без малейшей опасности.

Но по ту сторону тридцатого! Я там был и вернулся обратно; теперь и вы можете побывать там, поскольку это больше уже не считается государственной изменой, наказуемой позором или даже смертью.

Меня зовут Джефферсон Тарк. Я лейтенант морского флота – великого Пан-Американского морского флота, единственного флота, который существует сейчас на земле.

Я родился в Аризоне, в Североамериканских Соединенных Штатах, в 2116 году от Рождества Христова. Таким образом, мне двадцать один год.

Еще в раннем детстве я устал от перенаселенных городов и городских районов Аризоны. Каждое поколение Тарков в течение уже более чем двух столетий представлено во флоте. И флот, и свободные, широкие, безлюдные просторы могучих океанов манили меня. И, естественно, я поступил во флот, начав с рядового матроса, как и полагается, чтобы досконально изучить нашу профессию. Продвижение по службе мое было стремительно, поскольку семья наша, казалось, впитала в себя тайны морского дела и способна была передавать их по наследству. Мы от роду офицеры, и я не исключение в раннем продвижении по службе.

В двадцать лет я уже командовал авиаподводной лодкой «Колдуотер» класса SS-96. «Колдустер» был одним из первых подводных авианосцев, что так великолепно показали себя с первого момента их спуска на воду и обладали при этом бесчисленными недостатками, к счастью, устраненными в более поздних моделях.

Уже когда я принимал командование, он годился только на металлолом; но старая как мир скупость правительства привела к тому, что судно продолжало активно служить, неся на своем борту двести человек во главе со мной, еще мальчишкой, и патрулируя тридцатый от Исландии до Азор.

До этого моя служба проходила в основном на борту громадных торговых кораблей военного времени. Это были и нашедшие себе применение старые военные суда, обременявшие налогами на их содержание жителей страны, и самые современные самоокупающиеся флотилии кораблей, на борту которых было достаточно места для плановых перевозок и военных учений, при том, что они к тому же перевозили грузы и почту с континентов на далеко разбросанные острова Пан-Америки.

Такая перемена в службе доставила мне большое удовлетворение, особенно потому что давала возможность обрести желанную ответственность командования, и я был склонен смотреть сквозь пальцы на недостатки «Колдуотера», преисполненный естественной гордости за свой первый корабль.

«Колдуотер» был экипирован для обычного двухмесячного патрулирования; месяц уже прошел, монотонность службы ни разу не нарушалась видом хоть какого-нибудь корабля и вдруг разразилось первое из несчастий.

Мы успешно справлялись с бурей на высоте более трех тысяч футов. Всю ночь корабль скользил над стремительно несущимися залитыми лунным светом тучами. Раскаты грома и сверкание молний сквозь случайные разрывы в стене тумана говорили о том, что буря продолжает бушевать на поверхности океана; но мы сравнительно легко скользили высоко над штормом. С наступлением рассвета облака под нами превратились в сияющее серебром и золотом море, нежное и прекрасное, но им нас было не обмануть – мы знали, какую тьму и ужас они скрывают.

Я сидел за завтраком, когда вошел мой главный инженер, и отдал честь. Лицо его было мрачно, и я подумал, что он несколько бледнее, чем обычно.

– В чем дело? – спросил я.

Он нервно потер указательным пальцем лоб – жест, характерный для него в минуты особого напряжения.

– Генераторы гравитационной защиты, сэр, – сказал он. – Номер первый забарахлил около полутора часов назад. Мы все время работаем с ним, но я должен доложить, что починить его невозможно, сэр.

– Второй номер нас прикроет, – ответил я. – А тем временем пошлем радиограмму о помощи.

– В том-то и беда, сэр, – продолжал он. – Номер второй остановился. Я знал, что так будет, сэр. Я уже докладывал об этих генераторах три года назад. Я предлагал их очистить. Принцип устройства абсолютно неверен. Они полностью износились. – Он мрачно ухмыльнулся: – Я, по крайней мере, могу быть доволен, что доложил правильно.

– А приличный запасной экран у нас есть? Сможем ли мы дотянуть до суши или, хотя бы, встретить помощь на полпути? – спросил я.

– Нет, сэр, – мрачно ответил он, – мы уже снижаемся.

– Это все, что вы можете доложить? – спросил я.

– Да, сэр, – сказал он.

– Отлично, – и отпустив его, я позвонил радисту. Когда он явился, я передал ему текст для радиограммы секретарю флота, которому докладывали напрямую все служебные суда на тридцатом и сто семьдесят пятом. Я объяснял наше положение и заверил, что пока хватит экранирующей силы, мы продолжим путь со всей возможной скоростью по направлению к Сент-Джонсу по воздуху, а когда будем вынуждены сесть на воду, то продолжим двигаться в том же направлении.

Авария произошла прямо над 30° приблизительно 52° северной широты. На поверхности штормовой ветер дул с запада. Пытаться выдержать такой шторм на поверхности было чистым самоубийством, поскольку «Колдуотер» не был рассчитан на плаванье на поверхности, разве что в условиях великолепной погоды. Под водой или в воздухе он был достаточно легко управляем в любую погоду, но без защитных генераторов он был совершенно беспомощен, поскольку не мог держаться в воздухе, а погрузившись под воду, не мог всплыть.

Все эти дефекты были устранены в более поздних моделях, но сознание этого нисколько не помогло нам в тот день на борту медленно оседающего «Колдуотера» посреди бушующего моря и шторма, неумолимо относящего нас в восточном направлении. А тридцатый градус был всего в нескольких узлах.

Как известно, пересечение тридцатого или сто семьдесят пятого было самым ужасным бедствием, которое только могло свалиться на командира корабля. Военный трибунал и разжалование проводились сразу же, за исключением случаев, причем частых, когда человек кончал жизнь самоубийством еще до того, как это несправедливое и бессердечное предписание делало его объектом всеобщего презрения.

– Он командовал, и он вывел корабль за пределы тридцатого! – Этого было достаточно. Он мог быть совершенно не Виноват, точно так же как и в случае с «Колдуотером»: ведь нельзя же было полностью отнести за счет моей вины непригодность генераторов гравитационной защиты. Но я прекрасно знал, что если сегодня нас отнесет ветром за тридцатый – что могло случиться в любую минуту при таком ужасающем западном ветре, завывающем внизу, – вся ответственность падет на мои плечи.

В каком-то смысле предписание было хорошим, поскольку с его помощью достигалась предусматриваемая цель. Все мы остерегались 30° на востоке и 175° на западе, и хотя мы должны были следовать вдоль них почти вплотную, ничто, кроме Божьей воли, не могло заставить нас пересечь их. Всем хорошо известна морская традиция, что хороший офицер ощущает приближением любой из линий, и что до меня, то я совершенно в этом убежден, как и в том, что компас находит север, не прибегая к скучнейшим процессам рассуждений.

Старый адмирал Санчес имел обыкновение утверждать, что чувствует запах тридцатого, а команда первого корабля, на котором я плавал, считала, что штурман Кобёрн знает по имени каждую волну вдоль тридцатого от 60° северной широты до 60° южной. Конечно, поручиться за это я не берусь.

Вернемся все же к моему повествованию: мы продолжали снижаться над поверхностью океана, борясь с западным ветром и стараясь изо всех сил не приближаться к тридцатому. Я был на мостике, и по мере того как мы переходили из пространства, сияющего от солнечного света в плотный туман облаков, а затем и в жуткий мрачный шторм, мое настроение падало вместе с кораблем и надежды испарялись.

Катящиеся валы были невероятной высоты, «Колдуотер» не был рассчитан на встречу с подобным. Его стихией был голубой эфир, высоко над свирепой бурей, и глубины океана, где никакой шторм не страшен.

В то время, когда я стоял, прикидывая наши шансы при посадке в пугающий водоворот под нами и одновременно подсчитывая часы, что нужно продержаться, пока подойдет помощь, радист вскарабкался по трапу на мостик, растрепанный и задыхающийся, и отдал мне честь. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что что-то стряслось.

– Что еще? – спросил я.

– Рация, сэр! – закричал он. – Боже мой, сэр, я не смог передать радиограмму.

– А аварийная рация?

– Я сделал все, что мог, сэр. Я использовал все ресурсы. Связи нет, – он выпрямился и снова отсалютовал.

Я отпустил его, сказав несколько приятных слов. Я знал, что его вины в том, что механизм устарел и износился, как и все оборудование «Колдуотера», нет никакой. Лучше радиста не найти во всей Пан-Америке.

То, что рация вышла из строя, для меня было не столь важно как для него. Это вполне естественно, потому что так уж устроен человек, когда он падает, то ему кажется, что весь мир летит в пропасть. Я знал, что если этому шторму суждено отнести нас за тридцатый или утопить на дне океана, то никакая помощь нас не спасет. Я приказал послать радиограмму только потому, что это предусматривалось предписаниями, а не потому, что питал какие-то надежды на то, что это поможет в нашем отчаянном положении.

У меня было слишком мало времени для того, чтобы сопоставить совпадение одновременных повреждений рации и генераторов, так как «Колдуотер» уже опустился настолько низко над водой, что все мое внимание было, естественно, сосредоточено на том, чтобы посадить корабль достаточно мягко и не погубить его. Это было бы просто, если бы действовали генераторы – пустяковый маневр и судно входит под углом в сорок пять градусов под мощную волну. Мы бы вошли в воду, как горячий нож в масло, и погрузились под воду почти беззвучно – это я проделывал уже тысячу раз – но теперь я опасался погружать «Колдуотер» под воду, боясь, что ему уже никогда не подняться. Учитывая долговечность командира и команды, это условие для нас не подходило.

Большинство моих офицеров были старше меня. Джон Альварес, первый помощник, был старше меня на двадцать лет. Он был рядом со мной на мостике все время, что корабль скользил все ближе и ближе к громадным валам. Он следил за каждым моим движением, но, великолепный офицер и истинный джентльмен, воздерживался от комментариев или предположений, чтобы не смущать меня.

Увидев, что мы скоро коснемся поверхности, я приказал повернуть корабль бортом к ветру, и на мгновение мы зависли в таком положении, пока гигантская волна не настигла нас и мы не сели на ее гребень; тогда я отдал приказ резко повернуть и корабль опустился на поверхность океана. Мы вошли в подошву волны, мотаясь как туша дохлого кита, и начали борьбу с помощью руля и винтов, чтобы увести «Колдуотер» от неумолимого тридцатого.

Я думаю, что нам бы это удалось, даже при том, что чудовищные удары, нанесенные судну, повлекли за собой разрушения от носа до кормы и большую часть времени оно было наполовину под водой, но тут нас вновь постигла беда.

Мы, хоть и медленно, но двигались по курсу л казалось, что нам удастся выбраться. Альварес постоянно был рядом, поэтому я вынужден был приказать ему спустить вниз и отдохнуть, в чем он явно нуждался. Второй помощник, Порфирио Джонсон, тоже много времени проводил на мостике. Это был хороший офицер, но почему-то с первого момента встречи с ним я почувствовал к нему необъяснимую антипатию, не уменьшившуюся и позже, когда я понял, что мое быстрое продвижение по службе вызывает у него зависть. Он был на десять лет старше меня и на десять лет дольше служил во флоте, и мне кажется, что он никогда не забывал, что он уже был офицером, когда я только поступил во флот.

По мере того, как становилось все яснее, что благодаря моим приказам «Колдуотер» обходит шторм с наветренной стороны и есть надежда благополучно из него выбраться, могу поклясться, что тень беспокойства и разочарования на его мрачном лице становилась все более заметной. В конце концов он покинул мостик и спустился вниз. Не знаю, есть ли на его совести прямая вина в том, что случилось вслед за этим, но подозрения у меня в том остаются, что же до Альвареса, то он еще больше склонен к такому обвинению, чем я.

Утром, незадолго до того, как било шесть склянок, Джонсон вернулся на мостик после примерно получасового отсутствия. Он нервничал, ему явно было не по себе, что тогда не произвело на меня особого впечатления, но о чем мы с Альваресом впоследствии оба вспоминали.

Не более чем через три минуты после его возвращения «Колдуотер» внезапно начал терять ход. Я воспользовался телефоном, находившимся под рукой, нажал кнопку вызова главного механика из машинного отделения, но оказалось, что он в это время как раз взялся за телефонную трубку, чтобы позвонить мне.

– Моторы первый, второй и пятый вышли из строя, сэр, – отозвался он. – Нагрузку на остальные три будем увеличивать?

– Нам не остается ничего другого, – наклонился я над аппаратом.

– Они не выдержат, сэр, – возразил он.

– А вы можете предложить что-нибудь получше? – спросил я.

– Нет, сэр, – ответил он.

– Тогда задайте им перцу, лейтенант, – рявкнул я и повесил трубку.

И минут двадцать «Колдуотер» брыкался среди океана с тремя моторами. Сомневаюсь, что он продвинулся хоть на фут, но все же этого было достаточно, чтобы держать нос по ветру и, наконец, не приближаться к тридцатому.

Джонсон и Альварес стояли около меня, когда вдруг, без каких-либо видимых причин, нос корабля мгновенно развернуло и судно упало в пучины океана.

– Полетели остальные три, – сказал я и говоря это, я случайно посмотрел на Джонсона. Мне показалось, что губы его изогнулись в легкой удовлетворенной улыбке. Не знаю, может быть, мне и показалось, но плакать и рыдать он, во всяком случае, не стал.

– Вас всегда интересовало, сэр, великое незнаемое по ту сторону тридцатого, – проговорил он, – теперь у вас появилась прекрасная возможность удовлетворить ваше любопытство. – И теперь я уже с полной уверенностью мог видеть, как легкая усмешка искривила его верхнюю губу. По-видимому, от меня ускользнул легкий налет непочтительности в его тоне или манерах, что однако, заметил Альварес, так как он стремительно накинулся на него:

– Если лейтенант Тарк пересечет тридцатый, то и мы все пересечем его, и да поможет Бог тому офицеру или рядовому, что упрекнет командира за это!

– Я не желаю участвовать в государственной измене, – огрызнулся Джонсон. – Предписания совершенно ясно говорят о том, что в случае пересечения тридцатого все полномочия переходят к вам, и вы будете обязаны взять лейтенанта Тарка под арест и немедленно предпринять все возможное для возвращения корабля в Пан-Американские воды.

– Мне известно не будет, что «Колдуотер» пересек тридцатый, думаю, что никто из команды тоже об этом знать не будет, – с этими словами Альварес выхватил из кармана револьвер и прежде, чем я или Джонсон смогли ему воспрепятствовать, выпустил по пуле в каждый из приборов, находящихся на мостике, навсегда выведя их из строя.

Затем он отдал мне честь и удалился с мостика как истинное воплощение лояльности и дружбы: ведь если никто из команды и не сможет узнать, что лейтенант Джефферсон Тарк провел свой корабль по ту сторону тридцатого, то все узнают, что первый помощник совершил преступление, наказуемое разжалованием и смертью. Джонсон повернулся и пристально посмотрел на меня.

– Следует ли мне взять его под арест? – спросил он.

– Ни вам, – ответил я, – никому другому я бы не советовал.

– Вы соучастник преступления! – гневно закричал он.

– Мистер Джонсон, вы можете спуститься вниз, – сказал я, – и заняться распаковыванием запасных приборов и укреплением их здесь, на мостике.

Он отсалютовал и оставил меня, а я некоторое время простоял, уставившись на бушующие волны, погруженный в горькие мысли о несправедливой судьбе, постигшей меня, и о печали и позоре, которые я невольно навлек на свою семью.

Радовало меня только то, что у меня нет ни жены, ни ребенка, которым пришлось нести бремя позора до конца жизни. у

Размышляя о своем невезении, я еще более ясно, чем ранее, увидел несправедливость закона, утверждающего мою вину, и как естественный протест против несправедливости, во мне росло чувство гнева и параллельно я ощущал тот дух, что когда-то древние называли духом анархии.

Первый раз в моей жизни я почувствовал, что во мне, независимо от моего желания и сознания, все восстает против обычаев, традиций и даже правительства. Во мне буквально поднялась волна возмущения, начавшись с еретического сомнения в святости установленного порядка вещей – фетиша, правившего Пан-Америкой в течение двухсот лет и основывающегося на слепой вере в непререкаемость предвидения давно изживших себя догматов Пан-Американской федерации – и завершившись непоколебимой решимостью защищать свою честь и жизнь до последней капли крови в борьбе против слепых и бесчувственных предписаний, для которых неудача и измена – одно и то же.

Необходимо заменить испорченные приборы на мостике: каждый на борту должен знать, когда мы пересечем тридцатый. А после этого я должен сохранить то душевное состояние, что охватило меня, воспротивиться аресту и настоять на том, что я сам верну свой корабль, оставаясь на своем посту до самого возвращения в Нью-Йорк. И вот там-то я сам доложу обо всем и потребую довести до общественного мнения запрос о необходимости навсегда стереть мертвые линии на морях.

Я знал, что я прав. Я знал, что нет более верного, чем я, офицера в морской форме. Я знал, что я хороший офицер и моряк, и был не согласен с разжалованием и увольнением, которые мне грозили только потому, что какие-то доледниковые окаменелости объявили двести лет назад, что никто не имеет права пересекать тридцатый.

Но, даже занятый этими размышлениями, я продолжал выполнять свои обязанности. Я проследил за тем, чтобы был брошен якорь и команда уже закончила исполнение своего задания; «Колдуотер» мгновенно повернулся по ветру и ужасающая бортовая качка, вследствие того, что его болтало, стала гораздо слабее.

Потом я увидел, что Джонсон спешит на мостик. Глаз его был подбит и уже наливался синевой, губа разбита и кровоточила. Позабыв обо всем, белый от ярости, даже не отдав чести, он буквально взорвался:

– Лейтенант Альварес напал на меня! Я требую, чтобы он был взят под арест. Я застал его на месте преступления – он ломал резервные приборы, и когда я попытался помешать, он набросился на меня и избил. Я требую, чтобы вы арестовали его!

– Вы забываетесь, мистер Джонсон, – сказал я. – На корабле командуете не вы. Я сожалею о поведении лейтенанта Альвареса, но не могу позволить себе забыть о том, что причиной его поведения являются верность, самопожертвование во имя дружбы. Будь я на вашем месте, сэр, я бы последовал его примеру. В дальнейшем, мистер Джонсон, я намерен продолжать командовать кораблем, даже в том случае, если он пересечет тридцатый, и требую безоговорочного подчинения любого члена команды и офицеров до тех пор, пока не буду освобожден от своих обязанностей офицером более высокого звания уже по прибытии в порт Нью-Йорка.

– Вы хотите сказать, что вы собираетесь пересечь тридцатый и избежать ареста? – он уже практически вопил.

– Вот именно, сэр, – ответил я. – А теперь вы можете спуститься вниз и когда вы найдете нужным вновь обратиться ко мне, то будьте любезны вспомнить о том, что я ваш командир, и в качестве такового меня следует приветствовать, отдавая честь.

Он вспыхнул, секунду помедлил, затем отдал честь и, повернувшись на каблуках, покинул мостик. Вскоре появился Альварес. Он был бледен, и за те несколько минут, что мы не виделись, постарел, казалось, лет на десять. Отсалютовав, он очень просто и прямо рассказал мне, что он наделал, и попросил, чтобы я велел взять его под арест.

Я положил ему руку на плечо. По-моему, у меня слегка дрожал голос, когда пожурив его за совершенное, я откровенно дал ему понять, что моя благодарность ничуть не. меньше, чем его верность. А потом я обрисовал ему свое намерение пренебречь предписанием относительно запретных линий и самому повести мой корабль в Нью-Йорк.

Я не просил его делить со мной ответственность. Просто я заявил, что не подчинюсь аресту, и что прошу его, всех остальных офицеров и членов экипажа о безоговорочном подчинении моим распоряжениям вплоть до того момента, когда мы причалим.

При моих словах лицо его просветлело, и он заверил меня, что я могу быть уверенным в том, что он готов подчиняться моим командам по обе стороны тридцатого. Я поспешил сказать ему, что в нем я и не сомневался.

Шторм продолжал бушевать еще три дня, а поскольку ветер за эти дни изменился самое большее на румб, то я знал, что мы уже далеко по ту сторону тридцатого, продолжаем стремительно двигаться на юго-восток. Заниматься ремонтом моторов или защитных устройств было в таких условиях невозможно, но на мостике у нас уже был установлен полный комплект приборов: узнав о моих намерениях, Альварес принес из своей каюты еще один. Комплект же, за разрушением которого застал его Джонсон, был третий резервный, о существовании которого на «Колдуотере» знал только Альварес.

Мы с нетерпением ждали, когда же наконец покажется солнце, чтобы определить свои координаты, но наши ожидания были вознаграждены только на четвертый день, всего за несколько минут до полудня.

Пока велись вычисления, все члены экипажа буквально извелись от возбуждения. О том, что мы обречены пересечь тридцатый, команда узнала почти одновременно со мной, и я склонен думать, что парни все были счастливы (до смерти, потому что страсть к приключениям и романтика все еще были живы в сердцах мужчин двадцать второго века, хотя мало что давало этим чувствам пищу между тридцатым и сто семьдесят пятым.

Экипаж ответственности за происшедшее никакой не нес. Они безнаказанно могли пересечь тридцатый и без всякого сомнения вернуться домой героями. Но как отличалось от их возвращения возвращение их командира!

Ветер установился ровный, но по-прежнему северо-западный, море тоже стало спокойней. Команда, за исключением тех, кто исполнял свои обязанности внизу, собралась на палубе. Как только наши координаты были окончательно вычислены, я лично объявил о них возбужденному, заждавшемуся экипажу.

– Парни, – сказал я, выступив вперед и глядя поверх поручня на их запрокинутые загорелые лица. – Я знаю, вы ждете сообщения о местонахождении корабля. Так вот, оно установлено: мы находимся на пятидесятом градусе семи минутах северной широты и двадцатом градусе шестнадцати минутах западной долготы.

Я остановился и гудение оживленного обмена мнениями пробежало по толпе, сгрудившейся внизу. – По ту сторону тридцатого. Но никаких изменений среди командного состава, в расписании или дисциплине до того момента, пока мы не причалим в порту Нью-Йорка, не предвидится.

Сказав это и отступив назад от поручня, я неожиданно услышал гром аплодисментов на палубе. Подобного я ни на одном корабле мира никогда не Слышал. Я сразу вспомнил истории о добрых старых днях, что мне доводилось читать, о днях, когда корабль строили для битв, а корабли мира были военными, ружья стреляли отнюдь не на тренировках, а палубы были залиты кровью.

Теперь, когда море стало успокаиваться, у нас появилась возможность заняться моторами, а несколько человек я послал проверить генераторы гравитационной защиты, надеясь все же на возможность вновь запустить их.

Две недели мы провозились с моторами, причем было совершенно ясно, что они были испорчены преднамеренно. Я назначил совет для изучения и рапорта о бедствии. Но все, что удалось в результате выяснить, так это то, что среди офицеров было несколько человек полностью на стороне Джонсона, так как совет во время своего расследования занимался в основном его защитой, хотя никакого обвинения никто ему не предъявлял.

Все это время нас относило почти прямо на восток. Ремонт моторов шел настолько успешно, что можно было надеяться, что через несколько часов мы сможем двинуться с их помощью на запад к берегам Пан-Америки.

Я занялся рыбной ловлей, чтобы хоть немного развеяться, и в то утро я тоже отправился на одной из лодок «Колдуотера» порыбачить. Дул легкий западный ветер. Море поблескивало под солнечными лучами. Мы отправились в западном направлении, поскольку я решил ни в коем случае ни на дюйм не продвигаться на восток на сколько это было в моих силах. В любом случае никто не должен был иметь возможности обвинить меня в желании нарушить предписания.