Текст книги "Колодец и маятник. Рассказы"

Примите и проч. Ваших превосходительств покорнейший слуга,

Ганс Пфааль».

Окончив чтение этого необычайного послания, профессор Рубадуб, говорят, даже трубку выронил, так он был изумлен, а мингер Супербус ван Ундердук снял очки, протер их, положил в карман и от удивления настолько забыл о собственном достоинстве, что, стоя на одной ноге, завертелся волчком. Разумеется, прощение будет выхлопотано – об этом и толковать нечего. Так, по крайней мере, поклялся в самых энергических выражениях профессор Рубадуб. То же подумал и блистательный ван Ундердук, когда, опомнившись наконец, взял под руку своего ученого собрата и направился домой, чтобы обсудить на досуге, как лучше взяться за дело. Однако, дойдя до двери бургомистрова дома, профессор решился заметить, что в прощении едва ли окажется нужда, так как посланец с Луны исчез, без сомнения испугавшись суровой и дикой наружности роттердамских граждан, – а кто, кроме обитателя Луны, отважится на такое путешествие? Бургомистр признал справедливость этого замечания, чем дело и кончилось. Но не кончились толки и сплетни. Письмо было напечатано и вызвало немало обсуждений и споров. Нашлись умники, не побоявшиеся выставить самих себя в смешном виде, утверждая, будто все это происшествие – сплошная выдумка. Но эти господа называют выдумкой все, что превосходит их понимание. Я, со своей стороны, решительно не вижу, на чем они основывают такое обвинение.

Вот их доказательства.

Во-первых: в городе Роттердаме есть такие-то шутники (имярек), которые имеют зуб против таких-то бургомистров и астрономов (имярек).

Во-вторых: некий уродливый карлик-фокусник с начисто отрезанными за какую-то проделку ушами недавно исчез из соседнего города Брюгге и не возвращался в течение нескольких дней.

В-третьих: газеты, которые всюду были налеплены на шар, – это голландские газеты, и, стало быть, выходили не на Луне. Они были очень, очень грязные, и типограф Глюк готов поклясться, что не кто иной, как он сам, печатал их в Роттердаме.

В-четвертых: пьяницу Ганса Пфааля с тремя бездельниками, будто бы его кредиторами, видели два-три дня тому назад в кабаке, в предместье Роттердама: они были при деньгах и только что вернулись из поездки за море.

И наконец: согласно общепринятому (по крайней мере, ему бы следовало быть общепринятым) мнению, Астрономическое общество в городе Роттердаме, подобно всем другим обществам во всех других частях света, оставляя в стороне общества и астрономов вообще, ничуть не лучше, не выше, не умнее, чем ему следует быть.

Трагическое положение

«Блэквудовская» статья мисс Психеи Зенобии[10]10
   «Сборник Блэквуда» был одним из наиболее известных американских журналов. Рассказ этот – сатира на американских писательниц, которых во время По расплодилось очень много и произведения которых читались нарасхват, несмотря на явно бессмысленное содержание многих из них. По не раз возвращается к этой теме, и под видом мисс Психеи Зенобии от него достается всем писательницам, отличающимся не талантом, но плодовитостью.


[Закрыть]

Был тихий и ясный вечер, когда я однажды бродил[11]11
   Вероятно, ошибка переводчика: рассказ начинается от имени мужчины, но продолжается от имени женщины.


[Закрыть] по улицам славного города Эдине[12]12
   Эдинбург.


[Закрыть]. Толкотня и сутолока на улицах были ужасные. Мужчины разговаривали; женщины пронзительно вскрикивали; дети вопили, свиньи визжали, телеги скрипели, быки ревели, коровы мычали, лошади ржали, кошки мяукали, собаки танцевали. Да, танцевали! Да разве это возможно? Увы, подумал я, дни, когда я танцевал, миновали! Вечно так! Какой рой грустных воспоминаний вечно и всегда вызывает в душе гения, одаренного созерцательными способностями и воображением, особенно если он подвергается постоянному, вечному, непрестанному, горькому, раздражающему, продолжительному и, если могу позволить себе так выразиться, продолженному, да, продолженному и продолжающему, горькому, мучительному, тревожному, и, если позволено воспользоваться таким выражением, очень тревожному влиянию ясного, богоподобного, небесного, возвышающего и возвышенного, очищающего действия того, что можно, совершенно справедливо, назвать самой завидной – нет! самой благотворно-прекрасной, самой восхитительно-эфирной и самой милой вещью (прости мне, читатель!) в мире… Но чувства моя всегда увлекают меня. В таком настроении, повторяю, какой рой воспоминаний вызывается пустяком! Собаки танцевали! А я – я не могла! Они радостно прыгали и скакали, я плакала и громко рыдала. Трогательное обстоятельство! Оно непременно напомнит читателю это прелестное место, относящееся к гармонии вещей, в начале третьего тома прекрасной и почтенной китайской повести «Че-пух-а».

В моей одинокой прогулке по городу у меня было два скромных, но чудных товарища: Диана, мой пудель, прелестнейшее из созданий, с пучком шерсти над глазом и голубой лентой, повязанной по-модному вокруг шеи. Диана была не более пяти дюймов ростом, но голова ее была несколько больше тела; ее очень коротко обрубленный хвост придавал интересному животному вид оскорбленной невинности, вследствие чего все чувствовали к нему расположение.

А Помпей, мой негр Помпей! Милый Помпей! Как мне забыть тебя! Я шла под руку с Помпеем. Он был трех футов ростом (я люблю точность) и лет семидесяти или восьмидесяти. Он был кривоног и тучен. Рот его нельзя было назвать маленьким, а уши короткими. Зубы же его сверкали, как жемчужины, а белки больших глаз навыкате восхитительно белели. Природа не одарила его шеей, а лодыжки поместила (как обыкновенно у его расы) посередине верхней части ноги. Костюм его был поразительно прост. Его единственную одежду составляли галстук дюймов десяти шириной и почти новое драповое пальто, прежде служившее высокому, полному и знаменитому доктору Денеггрошу. Пальто было отличное, хорошо скроенное, хорошо сшитое, почти новое. Помпей поддерживал его на ходу обеими руками, чтобы оно не попало в грязь.

Наша компания состояла из трех лиц, и с двумя из них читатель уже знаком. Но было еще третье: и это третье была я. Я – синьора Психея Зенобия. Я не Сьюки Сноббс. Внешность у меня внушительная. При достопамятном событии, о котором идет речь, я была одета в красное атласное платье и небесно-голубую бедуинку. Костюм был отделан зелеными аграфами и семью грациозными оборками из оранжевых аврикул. Таким образом, я была третьей в компании. Так говорят, что и фурий первоначально было всего три: Мельти, Нимми и Хетти – Размышление, Память и Игра на скрипке[13]13
   Желание блеснуть ученостью, показывающее невежество писательницы.


[Закрыть].

Опираясь на руку любезного Помпея и в сопровождении Дианы, следовавшей на почтительном отдалении, я шла по одной из многолюдных и очень приятных улиц Эдины. Вдруг перед нами показалась церковь – готический собор, обширный, старинный, с высокой колокольней, уходившей в небо. Какое безумие вдруг овладело мной? Зачем я бросилась навстречу своей судьбе? Меня охватило непреодолимое желание взобраться на головокружительную высоту и оттуда окинуть взглядом все огромное пространство города. Дверь собора была гостеприимно открыта. Судьба взяла верх. Я вошла под величественные своды. Где был тогда мой ангел-хранитель? Если действительно такие ангелы существуют. Если? Зловещее слово! Какой мир тайн, неизвестности и сомнения заключается в этих немногих буквах! Я вступила под величественные своды! Вошла и без вреда своим оранжевым оборкам миновала портал и оказалась в притворе. Так, говорится, великая река Альфред протекала под морем, не сливаясь с ним и не заливаемая им.

Мне казалось, что лестнице не будет конца. Кругом! Да, ступени вились все кругом и кругом, все выше и выше, так что наконец и я, и догадливый Помпей, на руку которого я опиралась с доверчивостью первой привязанности, мы оба начали подозревать, что верхний конец этой длинной спиральной лестницы был случайно, а может быть и нарочно, снят. Я остановилась, чтобы перевести дух, и в эту минуту случилось происшествие, слишком достопамятное в моральном и метафизическом смыслах, чтобы обойти его молчанием. Мне показалось, я даже была вполне уверена! Я не могла ошибиться! Нет!.. Я уже несколько минут с беспокойством наблюдала за движениями моей Дианы: Диана почуяла крысу! Я тотчас же обратила внимание Помпея на это обстоятельство, и он – он согласился со мной. Уже не оставалось места для сомнения. Диана почуяла крысу! Силы небесные! Забуду ли я когда-нибудь волнение этой минуты? Увы! Где же после того человеческий рассудок, которым мы так кичимся? Крыса! Она была здесь, то есть где-нибудь недалеко. Диана почуяла крысу. Я же не чуяла ничего! Так говорят, что некоторые особы находят приятный и сильный запах в прусском ирисе, между тем как для других он не имеет никакого запаха.

Наконец мы преодолели лестницу: между нами и верхней площадкой оставалось всего три или четыре ступени. Мы все поднимались, и оставалась всего одна ступень. Одна ступень! Одна маленькая, маленькая ступенька. Сколько человеческого счастья или горя зависит часто от такой ступеньки на лестнице человеческой жизни! Я подумала о себе, потом о Помпее, а потом о таинственной и необъяснимой судьбе, окружающей нас. Я подумала о Помпее – увы! – подумала о любви! Подумала о тех шатких ступенях, на которые часто вступала и, может быть, опять вступлю, и решила быть осторожнее, сдержаннее. Оставив руку Помпея, я без его помощи поднялась на последнюю остававшуюся ступеньку и вышла на площадку колокольни. Пудель не отставал от меня. Один Помпей не поспевал за нами. Стоя на верху лестницы, я ободряла его. Он протягивал ко мне руки и при этом, к несчастью, выпустил полы своего пальто, которые до того крепко держал. Неужели боги никогда не перестанут преследовать нас? Пальто упало, и Помпей запутался одной ногой в волочившуюся его полу. Он споткнулся и упал: такое следствие было неизбежно. Он упал ничком, ударившись своей проклятой головой о мою… грудь и свалив меня с ног, так что я растянулась на жестком, грязном, отвратительном полу колокольни. Но моя месть была решительной, немедленной и полной. Схватив руками за его голову, я вырвала большой клок черной курчавой шерсти и отшвырнула прочь с выражением полного презрения. Они упали между веревками колоколов и там застряли. Помпей встал и не сказал ни слова. Но он жалобно взглянул на меня своими круглыми глазами и – вздохнул. О боги, этот вздох! Он запал мне в душу. А волосы, эта шерсть? Если б я могла достать этот пучок шерсти, я омочила бы его слезами в знак сожаления. Но – увы! – я уже не могла достать его. Когда он качался на веревках колокольни, он казался мне живым. Мне казалось, что шерсть стала дыбом от негодования. Так говорят, что растение с острова Ява Хаппидэнди Флос Аэрис красиво цветет и продолжает жить, если его вырвать с корнем. Туземцы подвешивают его на веревках и любуются им в продолжение многих лет.

Мы помирились и стали отыскивать отверстие, через которое можно бы взглянуть на город Эдину. Окон не было. Свет проникал в мрачное помещение через единственный квадратный проем, около фута в диаметре, находившийся на высоте семи-восьми футов от пола. Но чего не добьется энергия истинного гения! Я решила добраться до отверстия. Тут была масса колес, шестерней и других кабалистического вида инструментов, загораживавших дыру, а через нее проходил железный стержень часового механизма. Между колесами и стеной, где находился этот проем, я могла с трудом протискаться, но была воодушевлена отчаянной решимостью и решила добиться своего. Я подозвала Помпея:

– Видишь это отверстие, Помпей? Мне хочется выглянуть в него. Постой тут, под самой дырой. Протяни руку, вот так, а я влезу на нее. Ну, теперь другую, с помощью ее я вскочу тебе на плечи.

Он сделал все, как я ему приказывала, и, влезши к нему на плечи, я увидала, что могу легко просунуть голову и шею через отверстие. Вид был великолепный. Я только остановилась на минуту, чтоб приказать Диане держаться тихо и сказать Помпею, что буду осторожна и постараюсь, чтоб ему было как можно легче держать меня. Я заверила, что буду нежна к его чувствам, как бифштекс. Проявив таким образом справедливость к своему верному другу, я вся предалась восхищению пейзажем, расстилавшимся перед моими глазами.

Однако на этом предмете я не стану останавливаться. Я не стану описывать город Эдинбург. Кто не бывал в городе Эдинбурге – древней Эдине? Я ограничусь только описанием прискорбного происшествия, случившегося со мною. Удовлетворив в известной степени свое любопытство относительно пространства, положения и общего вида города, я успела рассмотреть церковь, в которой находилась, и изящную архитектуру колокольни. Я заметила, что отверстие, через которое я просунула голову, расположено в циферблате гигантских часов, и с улицы, вероятно, имело вид дырочки для ключа, какие бывают у французских карманных часов. Без сомнения, оно предназначалось для того, чтобы часовщик мог просунуть через него руку, переводя стрелки часов изнутри, если в том будет необходимость. Я также с изумлением заметила огромные размеры этих стрелок, меньшая из которых имела не менее десяти футов длины и в самом широком месте – от восьми до девяти дюймов ширины. Стрелки, очевидно, были из крепкой стали с острыми краями. Заметив эти особенности и некоторые другие, я снова обратила свой взор на чудный вид внизу и скоро погрузилась в его созерцание.

Меня вывел из него голос Помпея, объявившего, что он не в состоянии выдерживать более и просит меня покорнейше сойти. Требование было не благоразумное, и я объяснила ему это в несколько пространной речи. Он отвечал, но, очевидно, не понимая моих взглядов на предмет. Я, конечно, рассердилась и напрямик объявила ему, что он дурак, косоглазый невежда, что его мысли просто как у бессмысленного быка, а слова – чепуха. По-видимому, он удовлетворился этим, и я продолжала свое созерцание.

Прошло, может быть, около получаса после этого перерыва, и я была поглощена божественным видом, расстилавшимся подо мной, как меня заставило вздрогнуть что-то очень холодное, слегка дотронувшееся до моего затылка. Излишне прибавлять, как я испугалась. Я знала, что Помпей у меня под ногами, а Диана, согласно моему строгому приказанию, сидит в углу башни. Что это могло быть? Увы! Я слишком скоро узнала это. Повернув осторожно голову я заметила, к своему ужасу, что огромная, блестящая, похожая на меч минутная стрелка часов в своем движении опустилась мне на шею. Я поняла, что нельзя терять ни секунды, и сразу рванулась назад. Но уже было поздно. Не было возможности высвободить голову из страшной ловушки, в которую я попала и которая с ужасающей быстротой становилась все теснее и теснее. Нельзя описать всего ужаса этой минуты. Я вскинула руки, пытаясь изо всех сил поднять тяжелую железную полосу. Это было все равно, что пытаться приподнять весь собор. Она опускалась все ниже и ниже. Я кричала, чтобы Помпей помог мне, но он сказал, что я обидела его, назвав косоглазым невеждой. Я звала Диану, но она только отвечала: «боу-оу-оу», объясняя, что я «не велела ей ни под каким видом выходить из угла». Таким образом, от моих спутников мне нечего было ждать помощи.

Между тем ужасный, тяжелый «серп времени» (теперь я только понимаю все глубокое значение этого литературного оборота) не останавливался и, по-видимому, не собирался останавливаться. Он опускался все ниже и ниже. Он уже вонзился на полдюйма своим острым концом в мое тело, и сознание у меня начало путаться. Одну минуту мне казалось, что я в Филадельфии в обществе доктора Денеггроша, а затем в кабинете м-ра Блэквуда, выслушивая его драгоценные наставления. Потом на меня нахлынули светлые воспоминания давно прошедшего счастливого времени, и я думала о том прекрасном периоде, когда мир не был пустыней, а Помпей таким жестокосердым.

Тиканье механизма забавляло меня. Говорю: «забавляло», потому что мои ощущения граничили теперь с полным блаженством, и самый пустяк доставлял мне удовольствие. Неумолкаемое тик-так, тик-так часов казалось моему слуху самой дивной музыкой и даже напоминало мне приятные проповеднические разглагольствования д-ра Оллапода. На циферблате были огромные цифры; какой был у них умный вид! И вдруг они начали отплясывать мазурку, и, кажется, именно цифра V исполнила ее, к моему особенному удовольствию. Очевидно, она была дамой, получившей хорошее воспитание. В ее манерах не было ничего крикливого, порывистого. Она изумительно выделывала пируэты, вертясь на своем остром конце. Я попыталась, было, предложить ей стул, потому что она, по-видимому, утомилась; но только тут вполне поняла свое отчаянное положение. Да, отчаянное! Стрелка врезалась мне в шею на два дюйма. Я начала чувствовать нестерпимую боль. Я молила о смерти, и в эту мучительную минуту невольно повторяла чудные стихи поэта Мигеля де Сервантеса:

 
Vanny Buren, tan escondida,
Query no te senty venny
Pork and pleasure, delly morry
Nommy, torny, darry, widdy![14]14
   Набор слов, не имеющих ровно никакого смысла, только по звуку напоминающих испанские слова.


[Закрыть]
 

Но меня ожидало новое несчастье, и такое, от которого могли бы расшататься самые крепкие нервы. От тяжелого давления стрелки глаза мои положительно выходили из орбит. В то время как я раздумывала, как трудно мне без них обойтись, один из них прямо вывалился у меня из орбиты и, покатившись по крыше колокольни, попал в водосточный желоб, проходивший по карнизу. Потеря моего глаза была не так чувствительна, как обидно было выражение дерзкой независимости, с которой он смотрел на меня, выкатившись. Он лежал в желобе у меня под носом, и его поведение было бы смешно, если бы не было так отвратительно. Никогда я еще не видала такого подмигивания!

Такое поведение моего глаза в желобе возмущало меня своей дерзостью и позорной неблагодарностью, но было также крайне неприлично ввиду симпатии, всегда существовавшей между обоими глазами одной и той же головы, хотя они и стояли далеко один от другого. Мне пришлось тоже волей-неволей подмигивать, отвечая негодяю, лежавшему у меня под носом. Впрочем, я скоро почувствовала облегчение: и второй мой глаз выскочил. Падая, он покатился по тому же направлению, как первый (очень возможно, что тут был заговор). Оба вместе выкатились из желоба, и, признаться, я была рада, что избавилась от них.

Стрелка врезалась мне в шею на четыре с половиной дюйма, и ей оставалось только прорезать тонкий слой кожи. Я ощущала такое счастье, сознавая, что, самое позднее, через несколько минут освобожусь от своего неприятного положения. И мое ожидание не обмануло меня. Ровно двадцать пять минуть шестого пополудни большая минутная стрелка продвинулась на своем ужасном пути настолько, что перерезала небольшой остаток кожи на моей шее. Мне вовсе не было жаль, что голова моя, причинявшая мне столько хлопот, наконец совершенно рассталась с туловищем. Она сначала покатилась по крыше, потом задержалась на секунду в желобе и затем одним скачком очутилась на улице.

Откровенно признаюсь, что мои чувства были очень странного, мало того, самого непонятного, таинственного характера. Я чувствовала себя и здесь и там в одно и то же время. В моей голове я воображала себе, что я настоящая синьора Психея Зенобия, а с другой стороны, была убеждена, что моя личность заключена в туловище. Чтоб выяснить свои мысли по этому предмету, я ощупала в кармане табакерку, но, намереваясь, вынув ее, воспользоваться ее приятным содержимым, тотчас же заметила свою собственную несостоятельность. Тогда я бросила табакерку вниз, к своей голове. Она с удовольствием взяла понюшку и наградила меня в благодарность улыбкой. После того она обратилась ко мне с речью, которую, за отсутствием ушей, я с трудом могла расслышать. Однако я поняла, что она удивлялась, как это я могу жить при таких обстоятельствах. В заключительной фразе она привела благородные слова Ариосто:

 
Il pover hommy che non sera corty
And have a combat tenty erry morty[15]15
   Смесь итальянских слов с английскими, к которым приделаны итальянские окончания.


[Закрыть].
 

Сравнивая меня, таким образом, с героем, который, не заметив в пылу битвы, что умер, продолжает сражаться с беспримерной храбростью. Теперь уже ничто не мешало мне спуститься с моей высоты, и я это сделала. Что особенно поразило Помпея в моей наружности, я до сих пор не знаю. Только он растянул рот до ушей, зажмурил глаза, будто желая раздавить веками орех, наконец, сбросив свое пальто, он пустился бежать вниз по лестнице и исчез. Я прокричала ему вслед гневные слова Демосфена:

 
Эндрю О’Флегефон, ты, правда, спешишь                убежать[16]16
   Естественно, что эти слова Демосфену принадлежать не могут: поэтесса перемешала имена.


[Закрыть],
 

и затем обратилась к своему сокровищу, одноглазой, косматой Диане. Увы! Какое ужасное зрелище поразило меня! Не крысу ли я увидала, удирающую в свою нору? Неужели то были косточки моего любимца, съеденного чудовищем? Боже! Что же узрела? Не дух ли это, простившийся с телом; не тень, не призрак ли моей любимой собачки, который я увидала сидящим так грустно в углу? Слышите! Она заговорила и, – о небо! – на немецком языке Шиллера:

 
Unt stubby duk, so stubby dun
Duk she! duk she!..[17]17
   Совершенная бессмыслица; слова подобраны, по звуку походящие на немецкие.


[Закрыть]
 

И не справедливы ли – увы! – ее слова:

 
И если умер я, то умер
За тебя… за тебя!
 

Милое создание! Она пожертвовала собой ради меня. Без собаки, без негра, без головы, что теперь оставалось бедной синьоре Психее Зенобии? Увы! Ничего.

Все кончено.