Текст книги "Дети железной дороги"

– Не смей, – прервала его шепотом Бобби.

– Ну что же, – с задумчивым видом потеребил подбородок начальник станции. – Вот вам мое решение. В этот раз я о вас забуду. Но помните, юный джентльмен: воровство есть воровство, и хоть назовите его добыванием, все равно, что мое, то не ваше. А теперь марш домой.

– Вы хотите сказать, что ничего нам не сделаете? Вот молодец! – похвалил его Питер.

– Вы очень милый, – сказала Бобби.

– Да вы просто лапочка, – сказала Филлис.

– Ладно уж вам, – засмущался начальник станции.

И на этом они расстались.

– Не трудитесь со мной разговаривать, – сказал сестрам Питер, когда они взбирались по склону холма. – Вы шпионы и предатели, и по-другому то, что вы сделали, не назовешь.

Но девочки были так рады, что он идет сейчас рядом с ними, а не сидит в полицейском участке, что даже не возмутились его словам.

– Но мы же ему признались, что виноваты не меньше тебя, – напомнила примирительным тоном Бобби.

– Это не так, – буркнул Питер.

– Это было бы именно так, если бы нас отвели судить в настоящий суд, – с уверенностью проговорила Филлис. – И прекрати на нас рявкать. Мы совершенно не виноваты, что раскрыть твой секрет ничего не стоило.

Она взяла его за руку, и он ей это позволил.

– Зато у нас теперь уйма угля в подвале, – чуть погодя нарушил молчание он.

– Ой, не напоминай! – воскликнула Бобби. – Не думаю, что нам стоит этим гордиться.

– Да кто его знает, – уже немного приободрился к этому времени Питер. – Я как-то даже сейчас не совсем уверен, что добывать уголь – действительно преступление.

Но девочки были абсолютно уверены в этом, а также и в том, что он сам абсолютно уверен, хоть и не станет им признаваться.

Глава третья. Старый джентльмен

После истории с шахтой Питера дети сочли разумным держаться подальше от станции. Однако они не хотели и не могли держаться подальше от железной дороги. Вся их предыдущая жизнь прошла на улице, по которой денно и нощно с грохотом проезжали кебы, омнибусы, тележки пекарей, мясников и мастеров, которые изготовляют подсвечники. (Самой мне не приходилось видеть тележки мастеров по изготовлению подсвечников, а вам?) В прежнем доме они постоянно слышали какой-нибудь из подобных грохотов, здесь же дремотную тишину сельской местности нарушал только грохот летящего мимо поезда, и им казалось, что это единственная их связь с прошлым.

Они спускались к железной дороге настолько часто, что шесть их ног протоптали в короткой траве тропинку, которая протянулась по склону холма от стоявшего на вершине Дома-с-тремя-трубами до самых путей. Вскоре они уже знали время, когда пронесется мимо очередной поезд, и каждый из них нарекли именем. Поезд в девять пятнадцать у них назывался Зеленым Драконом, в десять ноль семь – Змеем-из-Уонтли, а полуночный городской экспресс, порой будивший их своим жутким криком, – Ужасом-в-ночи. И это Питер ему придумал такую кличку, увидев однажды сквозь занавеси на окне, как он несется в призрачном свете звезд.

Зеленый Дракон был тем самым поездом, на котором ездил всегда старый джентльмен. Старый джентльмен обладал приятной наружностью, и детям что-то подсказывало, что он к тому же и просто приятный джентльмен, а это ведь далеко не всегда совпадает. Лицо его было свежим и гладко выбритым, а шевелюра – совсем седой. Воротнички он носил до странности необычной формы, да и фасон цилиндра его несколько отличался от тех, которые дети видели на головах у других джентльменов. Конечно, они не сразу в нем все разглядели и сперва заметили от него одну только руку.

Это случилось однажды утром, когда они, оседлав забор, ожидали Зеленого Дракона, который, согласно времени на часах Питера, полученных им среди прочих подарков на последний день рождения, опаздывал уже на целых три с четвертью минуты.

– Зеленый Дракон едет туда, где находится папа, – сказала Филлис. – Вот был бы он настоящим драконом, мы могли бы остановить его и попросили бы передать от нас папе привет.

– Драконы не так относятся к людям, чтобы приветы передавать, – знал толк в подобных вещах Питер.

– Ошибаешься, – возразила Филлис. – Драконы прекрасно себе служат людям. Конечно, сперва их нужно как следует приручить. Зато потом они все что хочешь берут и приносят, и их даже можно кормить из рук, как каких-нибудь спаниелей. Мне вот интересно, почему папа нам никогда не пишет?

– Мама сказала, что он пока слишком занят, но скоро уже напишет, – откликнулась Бобби.

– А давайте, когда Зеленый Дракон будет проезжать мимо, помашем ему, – предложила Филлис. – Вдруг он окажется настоящим и передаст привет папе. А если нет, ведь от нас не убудет из-за того, что мы зря помахали.

И вот, когда наконец Зеленый Дракон вырвался с шумом и криком из темного своего убежища, которым ему служил туннель, все трое, встав на забор, принялись изо всех сил махать ему носовыми платками. И, конечно же, никому из троих не пришло в голову задуматься, чистые они у них или нет, а они были очень даже нечистые.

Из окна вагона первого класса показалась рука и помахала им в ответ. На редкость чистая, заметим, рука с газетой, принадлежавшая старому джентльмену.

С того самого дня у детей и поезда в девять пятнадцать обмен махательными приветствиями превратился в традицию.

Дети, особенно девочки, очень хотели бы верить, что старый джентльмен встречается по делам с их папой, и сколь бы туманно ни представляли они себе их эти дела и встречи, им словно виделось наяву, как он рассказывает папе о трех его детях, которые, встав на забор в сельской местности, машут ему про свою любовь, не пропуская ни одного утра, выдалось ли оно сухим или мокрым.

Потому что теперь им разрешалось гулять в любую погоду, что было просто немыслимо, пока они жили на прежнем месте. Возможность с удобством гулять в дождь и слякоть им предоставила тетя Эмма, к которой они теперь за это испытывали запоздалую благодарность, а заодно и немного стыдились, что были к ней не совсем справедливы, пусть она им и казалась тогда не особенно симпатичной. Как же они смеялись над ней, когда она покупала для них непромокаемые куртки и длинные гамаши. И только теперь вот поняли, сколь и то и другое необходимо.

Мама все время была по-прежнему занята своими писаниями и отправкой по почте множества длинных голубых конвертов, в которые вкладывала написанные истории. В ответ приходили конверты различных цветов и размеров. Иногда, открыв их, она говорила с тяжелым вздохом:

– Еще одна история возвратилась домой на насест. О боже, что же теперь мне делать!

И детям ее становилось ужасно жалко.

Но случалось и так, что она, размахивая конвертом в воздухе, восклицала с улыбкой:

– Ура! Ура! Мне попался разумный издатель! Он принял мою историю и даже прислал уже гранки!

Сначала дети считали, что гранки – это письмо, которое маме прислал разумный издатель. Скоро, однако, они уже выяснили, в чем дело. Гранками назывались длинные полосы бумаги, на которых набрали типографским шрифтом мамины истории.

Когда издатель оказывался разумным, к чаю у них всегда появлялись булочки.

Питер как раз шел за ними в деревню, чтобы отпраздновать с мамой и сестрами разумность издателя журнала «Детский мир», когда ему повстречался начальник станции.

Питеру стало ужасно неловко. К этому времени он успел хорошо обдумать случай с угольной шахтой и теперь опасался желать начальнику станции доброго утра, хоть это и полагается, если поутру на пустой дороге встретил знакомого. Все лицо Питера, вплоть до вдруг заалевших ушей, охватил жар предчувствия, что начальник в ответ не станет приветствовать человека, который крал уголь. «Крал», разумеется, очень противное слово, но Питеру было ясно теперь, что поступок его по-иному не назовешь. Поэтому он уставился себе под ноги и хотел просто молча прошествовать мимо.

Однако начальник станции не стал смотреть себе под ноги, а, поравнявшись с Питером, пожелал ему доброго утра, и Питер тогда ему пожелал того же, а про себя произнес: «Видимо, он при свете дня не узнал меня, иначе с чего бы ему быть со мной таким вежливым?»

Чувство, которое вызвала в нем эта мысль, ему совсем не понравилось, и он, даже толком не понимая, зачем это делает, кинулся вслед за начальником станции. Тот, услыхав хруст гравия у себя за спиной, остановился и обернулся. Питер к нему подбежал, запыхавшийся и с пылающими ушами, и выкрикнул:

– Я не хочу, чтобы вы со мной обходились вежливо, если меня не узнали, когда увидели!

– Ты это о чем? – вытаращился на него начальник станции.

– Ну, я подумал, может быть, вы не узнали, что это я взял уголь? Ну, когда мне сказали сейчас: «Доброе утро». Но ведь именно я его взял. К сожалению. Вот.

– Если ты о добыче черных сокровищ, то я давно уже выкинул это из головы, – улыбнулся начальник станции. – Как говорится, что ушло, то прошло. А ты куда так торопишься?

– Иду покупать к чаю булочки, – объяснил ему Питер.

– А я думал, вы очень бедные, – удивился начальник станции.

– Да, бедные, – подтвердил Питер. – Но если какой-нибудь умный издатель берет у мамы ее историю, или стихи, или еще что-нибудь, у нас всегда образуется к чаю несколько пенни.

– О-о-о, – с уважением протянул начальник станции. – Значит, мама твоя сочиняет истории?

– Самые потрясающие, которые вы когда-либо читали! – пылко заверил Питер.

– Ты должен гордиться такой умной мамой, – сказал начальник.

– Я, конечно, горжусь, – отозвался Питер. – Только раньше, когда ей еще не пришлось постоянно быть такой умной, она куда больше с нами играла.

– Ну, мне, пожалуй, уж пора дальше идти, – заторопился начальник. – Заглядывай к нам на станцию. А что до углей… – И, на мгновенье умолкнув, он быстро проговорил: – А давай-ка мы больше вообще не будем о них вспоминать.

– Спасибо, – с большим облегчением выдохнул Питер. – Я очень рад, что теперь между нами нет недомолвок.

И он поспешил по мосту над каналом в деревню, и несся теперь вперед с такой легкостью, словно избавился вдруг от тяжелого груза, который давил на него с той самой поры, как возле стены угля рука начальника станции ухватилась за воротник его куртки.

На следующее утро, после того как все трое промахали Зеленому Дракону очередной привет папе, а старый джентльмен, конечно, махнул им в ответ, Питер позвал сестер на станцию.

– Стоит ли? – сильно засомневалась Бобби.

– Она имеет в виду историю с углем, – пояснила Филлис.

– Я встретил вчера начальника станции, – бросил с подчеркнуто равнодушным видом Питер, – и он особо настоятельно приглашал нас заходить в любое удобное для нас время.

– После истории с углем? – повторила Филлис. – Погодите минуточку, у меня опять развязался шнурок на ботинке.

– Вечно он у тебя опять развязывается, – проворчал Питер. – А начальник станции, к твоему сведению, гораздо больший джентльмен, чем ты, Фил, когда-нибудь будешь. Ты вот этим углем уже все мозги мне засыпала, а он просто сказал: «Не будем больше о нем вспоминать».

Филлис справилась со шнурком и молча пошла вперед, но плечи ее подрагивали, а потом с ее носа на рельсы упала большая слеза. Бобби это заметила и, обняв за плечи, спросила:

– Ну, что такое случилось, миленькая?

– Он сказал, я веду себя не по-джентльменски, – перемежала слова со всхлипами Филлис. – А я вот ни разу еще не сказала ему, что он ведет себя не как леди, даже когда он мою любимую куклу Кларинду привязал к дровам и сжег на костре, как святую во времена инквизиции.

И ведь она говорила правду: Питер два года назад действительно совершил этот акт вандализма!

– Но ты ведь первая… Ну, сама начала… Про уголь и все такое прочее, – справедливости ради отметила Бобби. – Знаешь, мне кажется, вам обоим лучше бы просто считать, что с тех пор, как мы помахали Зеленому Дракону, вы вообще ничего друг другу не говорили. Тогда честь никого из вас не будет задета.

– Я согласна, если он тоже согласен, – шмыгнула носом Филлис.

– Ну ладно, согласен, – сменил гнев на милость Питер. – Честь не задета. А если ты потеряла платок, то возьми вот мой. Не понимаю, что только ты с ними делаешь?

– Последний я, между прочим, тебе отдала, чтобы ты привязал им дверь кроличьей клетки! – накатила опять на Филлис волна возмущения. – Правильно в одной книжке написано: неблагодарные дети хуже, чем змеи!

– Ну хорошо, хорошо, извини, виноват, – хотелось теперь как можно скорее унять ее Питеру. – Теперь, наконец, мы можем идти?

И они дошли до станции, где провели замечательные два часа в обществе носильщика. Человеком он оказался достойным, крайне контактным и совершенно не уставал отвечать на вопросы со словами «почему», которые так раздражают обычно взрослых людей, занимающих более высокое положение в обществе.

Он перед ними раскрыл целый мир, о котором они раньше даже и представления не имели. Кто, например, из них мог подумать, что стык вагонов называется сцепкой, а рычаги, нависающие над ними, как змеи, существуют не просто так, а для экстренной остановки поезда.

Говорил носильщик о поездах столь нежно и уважительно, словно были они не просто конструкциями из металла и дерева, а живыми и симпатичными существами, и дети начали относиться к ним так же.

– Вот он, сердешный, бежит во всю прыть, торопится, – объяснял им их собеседник, как действуют эти «змеи». – А за рычаг если дернуть, он враз остановится. Такие же штуки есть и внутри вагонов. Да вы, верно, сами видали. Возле них еще надпись есть: «За необоснованное применение – штраф пять фунтов». Потому как вы дернули, может, необоснованно, а поезд-то все равно встал.

– А если дернуть обоснованно? – поинтересовалась Роберта.

– Тоже, конечно, встанет, – ответил носильщик. – Но это же если кто, например, в вагоне дал дуба или еще чего нехорошее там случилось, ну, вроде того, что вас кто-то убить собирается. Вот ехала одна старая леди. Кто-то из пассажиров в шутку ее убедил, что по стоп-крану можно в вагон-ресторан позвонить. А леди сильно проголодалась и тут же за рычажок дернула. Поезд остановился как вкопанный. К ним в вагон прибежал проводник, который уж, бедный, думал, что кто-то в вагоне доживает свои последние минуты. А старая леди ему и скажи: «Ох, пожалуйста, мистер, доставьте мне прямо в купе булочку и стаканчик крепкого портера». И поезд из-за нее опоздал на целых семь минут.

– И что проводник сказал старой леди? – интересно было узнать Питеру.

– Сам-то я не присутствовал, – отозвался носильщик, – но, полагаю, что слов было много, и все такие, что старая леди не скоро забудет.

Это была потрясающая беседа, и время за ней летело слишком уж быстро.

Несколько раз им являлся из своего святилища позади билетных касс сам начальник станции, и был он с ними очень приветлив.

– Будто с углем вообще ничего не случилось, – шепнула Филлис сестре.

Начальник вручил каждому из троих детей по апельсину и с торжественным видом дал обещание как-нибудь, когда будет не очень занят, сводить их в сигнальную будку.

Пока они были на станции, на ней останавливалось несколько поездов, и Питер сделал открытие, что на каждом из паровозов, как в городе на кебах, имеется номер. Он поделился своим наблюдением с носильщиком.

– Ясное дело, – покивал тот. – Это ж у них наподобие как у нас с вами имя. Знавал я одного молодого джентльмена. Вот ему паровоз повстречается, он его имя мигом себе и запишет в зеленый кожаный блокнотик с серебряными уголками. Папаша-то у него процветал по части оптовой торговли всякими разными канцтоварами.

Питер тут же подумал, что сам он хоть и не сын процветающего оптового торговца канцтоварами, но тоже может записывать номера паровозов. Зеленого кожаного блокнотика с серебряными уголками у него не было, зато носильщик ему подарил желтый конверт, на котором он тут же вывел карандашом:

379

663

И как только это произошло, Питер почувствовал, что, возможно, это начало великолепной коллекции.

Уже дома за ужином он спросил у мамы, не найдет ли она для него случайно зеленого кожаного блокнотика с серебряными уголками. Она ответила, что такого у нее нет, однако, узнав, зачем он ему понадобился, вручила ему блокнотик в черной обложке.

– Несколько страничек из него вырвано, – предупредила она, – но все равно в нем еще достаточно места для множества цифр. А когда ты его до конца заполнишь, получишь другой. Я так рада, что вам нравится железная дорога. Только прошу: не ходите по путям.

– Даже когда мы идем поездам навстречу и можем сразу увидеть их издали? – полюбопытствовал Питер после того, как в молчании обменялся с сестрами взглядами, полными безнадежной тоски.

– Да. Совершенно категорически, да, – отрезала мама.

И тогда Филлис спросила:

– А разве сама ты, когда была маленькая, не ходила по железнодорожным путям?

Мама считала честность одним из важнейших качеств, поэтому ей пришлось тяжело вздохнуть и ответить:

– Ходила.

– Так я и думала, – с укором произнесла Филлис.

– Но, милая, вы же знаете, как вы мне дороги! – воскликнула мама. – Не переживу, если кто-то из вас пострадает!

– Но разве ты в нашем возрасте была меньше дорога бабушке? – продолжила Филлис. Бобби пыталась знаками заставить ее замолчать, но Филлис всегда в упор не видела знаков, какими бы выразительными они ни были.

Мама встала из-за стола, наполнила чайник водой и только потом ответила:

– Никому в целом свете не была я так дорога, и никто меня так не любил, как моя мама.

Она опять замолчала, и лицо у нее стало грустным, а Филлис получила под столом весьма ощутимый пинок ногой от Бобби, которой была совершенно понятна причина маминой грусти. Мама ведь сейчас задумалась не только о собственном детстве, когда была для своей мамы всем и могла прибежать к ней с любыми своими горестями. Бобби уже догадывалась, что и взрослым тоже порой очень хочется поделиться с мамами своими тревогами, и мама, наверное, этого очень хотела бы, если бы ее мама была жива. Но их бабушка, а ее мама, уже умерла, и она, разумеется, не могла вспоминать об этом без грусти. А заставила вспоминать ее Филлис, за что Бобби и пнула ее ногой. И Филлис, конечно, тут же громко осведомилась:

– Зачем ты меня пинаешь, Боб?

Мама невесело усмехнулась.

– Ладно уж, будь по-вашему, – выдохнула она. – Только сперва убедитесь наверняка, что идете по стороне встречного поезда. И не ходите по рельсам возле туннеля и близко от поворотов.

– Поезда, точно так же как кебы и остальной транспорт, держатся левой стороны[1]1
  В Англии левостороннее движение. – Примеч. перев.


[Закрыть], – солидно произнес Питер. – Значит, если мы будем ходить по правой, то всегда только навстречу поезду.

– Молодец, – похвалила мама.

Полагаю, многие посчитают, что она не должна была уступать. Но ведь ей вспомнилось время, когда сама она была девочкой, и она уступила. И ни дети ее, ни кто-либо вообще в этом мире не смогут понять, чего ей стоило согласиться с ними. Разве очень чутким натурам, вроде таких, как Бобби, станут ясны ее чувства, да и то не совсем.

А на другой день маме пришлось лечь в постель. Голова и горло у нее страшно болели, руки были горячие-прегорячие, и есть она ничего не могла.

– Я бы на вашем месте, мадам, послала за доктором, – посоветовала ей миссис Вайни. – Нынче в нашей округе куча всякой заразы ходит. Старшенькая моей сестры точно так же вот простыла, а после инфекция ей в нутро пробралась, и уж два года теперь в себя не может прийти.

Мама сперва о враче не желала и слышать, но к вечеру почувствовала себя настолько хуже, что Питер был послан в деревню, где находился дом, возле ворот которого росли три дерева под названием «золотой дождь», а на самих воротах блестела начищенная медью табличка: «У. У. Форрест – доктор медицины».

У. У. Форрест – доктор медицины моментально отправился на вызов и по дороге вел оживленный и содержательный разговор с Питером, которому показался не только очаровательным, но и редкостно здравомыслящим человеком. Его интересовала не всякая там занудная ерунда, а действительно важные вещи, и в пути они обсуждали железные дороги и кроликов.

Маме доктор поставил диагноз: грипп.

Выйдя из ее комнаты, он обратился в прихожей к Бобби:

– Ну, леди самая серьезная, полагаю, у вас нет возражений побыть здесь старшей медсестрой?

– Разумеется, – подтвердила она.

– Тогда позвольте мне дать вам кое-какие рекомендации. Маме нужно тепло, поэтому не давайте огню в камине погаснуть. Приготовьте ей крепкий горячий бульон, чтобы сразу ей дать его, как только у нее снизится температура. Пока же ей можно давать виноград, бульон послабее, содовую воду и молоко. Неплохо бы и немного бренди, только дешевое не покупайте, потому что оно опасней отравы.

Бобби со свойственной ей обстоятельностью попросила доктора все это записать и, когда он ушел, показала рекомендации маме. Она прочитала и засмеялась совсем не тем звонким веселым смехом, который привыкла Бобби слышать у мамы, а каким-то чужим, очень тихим и хриплым.

– Глупости, – глухо проговорила она, откинувшись на подушку, и глаза у нее блестели, как две огромные бусины. – Я не могу позволить себе всю эту совершенно излишнюю ерунду. Пусть миссис Вайни попросту сварит два фунта бараньей шеи. Мясо вам на обед пойдет, а я смогу съесть бульон. А сейчас, моя милая, принеси попить и оботри, пожалуйста, влажной губкой мне руки.

Бобби немедленно выполнила и то и другое и, когда маме стало немножечко легче, спустилась к сестре и брату и начала им рассказывать, что посоветовал доктор и что ответила мама, и щеки ее при этом пылали, губы были поджаты, а глаза блестели почти так же сильно, как мамины.

– И теперь, – продолжала она, – только мы с вами можем решить, как поступим дальше. У меня есть шиллинг на баранину.

– Да обойдемся мы запросто без этой дурацкой баранины, – заявил Питер. – Хлеба и молока совершенно достаточно для поддержания жизненных сил организма. Вот на необитаемом острове люди вообще на совершеннейшей ерунде выживали.

– Правильно, – согласилась Бобби и попросила миссис Вайни сходить в деревню, чтобы приобрести там на шиллинг как можно больше бренди, содовой воды и говяжьего бульона.

– А вот больше у нас все равно ни на что денег нет, даже если мы вовсе ничего есть не будем, – сказала Филлис.

– Да, – подтвердила Бобби. – Сэкономить нам больше не на чем. Значит, надо найти какой-нибудь другой способ. Давайте-ка изо всех сил подумаем.

И они сперва начали думать, а потом делиться друг с другом своими мыслями. А когда Бобби опять отправилась подежурить возле мамы на случай, чтобы быть рядом, если ей что-то понадобится, Питер и Филлис, оставшиеся внизу, посвятили себя очень важному делу с участием белой простыни, ножниц, кисточки и банки черного брунсвикского лака, который миссис Вайни применяла обычно для подновления каминных решеток. С первой попытки они не смогли воплотить задуманное, а для второй им понадобилась еще одна простыня, и, вынимая ее из шкафа, они не задумались, что постельное белье тоже стоит немалых денег. Им тогда было просто не до того, потому что они осуществляли потрясающую… Впрочем, о том, какая идея их осенила, речь пойдет несколько позже.

Кровать Бобби перетащили в мамину комнату. Несколько раз в течение ночи она поднималась. То надо было подбросить уголь в камин, то напоить маму молоком с содовой. Мама часто что-то произносила, но это были бессвязные речи, и обращалась она не к Бобби, а словно к кому-то невидимому. Однажды она открыла глаза и начала громко звать:

– Мама! Мама!

Бобби, конечно, сразу же поняла, что это она зовет их бабушку, что совершенно бессмысленно, ибо бабушка их давно умерла.

К утру жар у мамы немного понизился, и она, очнувшись, позвала дочь. Выскочив из кровати, Бобби к ней подбежала.

– Наверное, я очень долго спала, – сказала она. – Воображаю, как ты устала, мой бедный утеночек. Мне очень жаль, что я доставляю тебе так много хлопот.

– Хлопот! – Бобби не удержалась и всхлипнула.

– Нет уж, плакать тебе совершенно не надо. Через день, в крайнем случае, через два я буду в полном порядке, – заверила мама.

– Конечно, – кивнула Бобби и даже смогла заставить себя улыбнуться.

Тому, кто привык спать десять часов подряд, весьма нелегко вскакивать несколько раз за ночь с кровати к больному. И пусть он даже сразу же после этого вновь засыпает, наутро начнет ощущать себя так, словно и вовсе не смыкал глаз. Бобби почти ничего не соображала, глаза у нее были красные и болели, однако, собравшись с силами, она прибралась в комнате и навела там к приходу доктора полный порядок.

Доктор явился к ним в половине десятого.

– Ну, маленькая медсестра, все в порядке? Тебе удалось добыть бренди? – полюбопытствовал он, едва только она впустила его во входную дверь.

– Удалось, – отвечала Бобби. – В маленькой плоской бутылочке.

– А вот винограда и говяжьего бульона что-то не вижу, – осуждающе произнес он.

– Виноград вы увидите завтра, – твердо проговорила Бобби. – А говядина для бульона уже томится в духовке.

– Откуда ты знаешь, что именно так нужно делать бульон? – удивился доктор.

– Помню, как делала мама, когда у Фил была «свинка».

– Молодец, – похвалил ее доктор. – Теперь пускай ваша служанка подежурит в комнате с мамой, а ты хорошенько позавтракай, потом сразу же отправляйся в кровать и поспи до обеда. Нам нельзя, чтобы старшая медсестра заболела.

Это и впрямь был очаровательный и здравомыслящий доктор.

Когда в девять пятнадцать утра поезд вылетел из туннеля и в вагоне первого класса пожилой джентльмен опустил газету, чтобы поприветствовать трех детей на заборе, их оказалось не трое, а всего лишь один, а именно – Питер.

И Питер не сидел, как обычно, на заборе, а стоял перед ним, приняв весьма эффектную и выразительную позу, словно служащий зоопарка, представляющий посетителям какое-нибудь редкое животное, или священник в воскресной школе, который, водя указкой по картинке из волшебного фонаря, объясняет детям изображенный на ней библейский сюжет.

Питер водил и тыкал, но не указкой, а пальцем в крепко прибитую гвоздями к забору большую белую простыню, на которой чернели огромные буквы. Некоторые из них расплылись, потому что Филлис переусердствовала с черным лаком, но все-таки надпись было легко прочесть, и она призывала: «Смотрите на станции».

И многие вскоре стали смотреть на станции, однако не обнаружили там ничего примечательного. И старый джентльмен выглянул из вагона и в свою очередь увидал лишь гравий подсвеченной солнцем платформы да желтофиоли и незабудки на станционных клумбах. Паровоз уже запыхтел, выражая намерение устремиться в дальнейший путь, когда перед старым джентльменом остановилась, пыхтя от быстрого бега, Филлис.

– Ой! – выдохнула она. – Я боялась, что вас уже не застану. Шнурки у меня постоянно развязывались. Я даже два раза на них наступала и падала. Вот. Возьмите.

Она сунула ему в руку теплый влажный конверт, и миг спустя поезд тронулся.

Старый джентльмен, опустившись в кресло, открыл конверт. И вот что он прочитал:

«Дорогой мистер. Мы Не Знаем Вашего имени!

Мама больна. И доктор сказал, что мы должны ей давать много разных вещей, которые будут в конце письма. Но она говорит, что мы не можем это себе позволить и должны купить для себя баранину, а она съест от нее бульон. Мы никого, кроме вас, здесь не знаем. Потому что папы нет, и адреса его у нас тоже нет. Папа Вам заплатит. А если он вдруг потерял все свои деньги или еще что-нибудь, Питер заплатит Вам, когда вырастет. В этом мы можем поклясться Вам честью.

Расписка за все вещи, которые нужны маме. Подписываю: Питер.

Посылку, пожалуйста, передайте начальнику станции, потому что мы не знаем, каким поездом Вы вернетесь. Скажите, что это для Питера, которому жаль насчет угля, и начальник станции все поймет правильно.

Роберта, Филлис и Питер».

Далее следовал список продуктов, рекомендованных доктором.

По мере его изучения брови у старого джентльмена поднимались все выше на лоб. Снова перечитав весь перечень, он слегка улыбнулся. А потом прочитал еще раз. И, наконец, отправив письмо в карман, вернулся к чтению «Таймса».

Стук в заднюю дверь раздался примерно в шесть вечера. Трое детей стремглав устремились к ней и открыли. На пороге стоял тот самый носильщик, который столько всего интересного рассказал им про поезда и железную дорогу. Войдя на кухню, он опустил на плиточный пол корзину с крышкой.

– Старый джентльмен срочно просил доставить ее непосредственно к вам, – объяснил носильщик.

– Спасибо большое, – поблагодарил его Питер и, так как носильщик замешкался, словно бы ожидая чего-то, быстро добавил: – Мне очень жаль, что я в данный момент не располагаю двумя пенсами и не могу вам их дать, как это обычно делает папа, но…

– Ох, и зря ж ты сказал про это, – с обидой его перебил носильщик. – У меня-то и в голове даже не было никаких двух пенсов. А намерен я был сказать еще, что сочувствую. Жаль мне очень, что мама у вас не в порядке. И с пожеланием, чтобы ей чуток получшало, принес я ей роз-эглантерий. Уж очень они хороши на запах. А ты про два пенса, – с укором добавил он, вынимая из шляпы букетик мелких, но очень душистых розочек.

– Прямо как фокусник, – позже отметила Филлис.

– Большое спасибо вам! – прямо тогда же воскликнул Питер. – И извините меня, пожалуйста, за два пенса.

– Без обид, – уходя, отозвался носильщик, но было видно, что он значительно покривил душой.

Оставшись одни, дети тут же открыли корзинку. Сверху лежала солома, под ней оказались стружки, а под ними уже – во множестве все, что им требовалось, и еще много того, чего они даже и не просили: персики, портвейн, два цыпленка, картонная коробка с розами на длинных стеблях, высокая узкая бутылка лавандовой воды и три толстых флакончика потолще с одеколонами. А подо всем этим великолепием лежала записка:

«Дорогие Роберта, Филлис и Питер!

Вот все, что вам было нужно. Ваша мама, конечно, захочет узнать, откуда вы это взяли? Ответьте ей, что получили посылку от друга, который узнал, что она больна. А вот когда она выздоровеет, вы обязательно ей должны сказать правду. И если она вам ответит, что вам не следовало ничего просить, скажите, что, по моему мнению, вы поступили совершенно правильно, и я надеюсь, она не слишком на меня сердится за то, что я позволил доставить себе удовольствие».

Далее следовала подпись: «Г. П.». И еще какие-то завитушки, которые детям не удалось разобрать.

– Я полагаю, мы были правы, – сказала Филлис.

– Правы? Конечно, мы были правы, – сказала Бобби.

– И все же, – засунул руки в карманы брюк Питер, – мне бы совсем не хотелось сейчас рассказывать это маме.

– А нам и не надо, пока она не поправится, – вспомнила Бобби, что посоветовал старый джентльмен. – А когда поправится, мы будем так рады, что даже не обратим внимания, если даже она нас станет ругать. Вы только взгляните на эти розы! Мама должна их увидеть.