Текст книги "Идеалист"

– Я проанализировал, пан профессор – усмехнулся я. – Как можно верить соратнику Шухевича, дававшему против бывшего друга свидетельские показания? Впрочем, я уже упоминал, что предавать друг друга и вообще всех подряд эти люди умели очень хорошо. В том же сорок третьем году оставшийся не у дел Шухевич предал даже самого Гитлера. Он объявил об организации украинской повстанческой армии, заявил о войне с Советами, поляками и немцами. Правда, в отношении последних имелась оговорка – если те начнут первыми. Борец за свободу попросту соскучился по этническим чисткам. Захотел, видно, вспомнить времена панской Польши, когда полиция не смела вмешаться в убийство поляков. Потом в Галицию вступили красные, и вот отчего-то до сих пор я не слышал о каком-либо организованном сопротивлении, которая оказывала им УПА. Ее боевики перешли в подполье, в том или ином виде просуществовавшее до середины пятидесятых, и вволю мародерничали, пока их не выбили окончательно.

Пацюк подавленно молчал, нервно протирая очки. Я продолжал:

– А что же главарь этой, с позволения сказать, армии? Летом сорок восьмого года мы встречаем его в Одессе, в фешенебельном санатории. С фальшивым паспортом он живет в номере-люкс с очаровательной связной, которую вроде бы зовут Анна. В паспорт бандита вклеена та самая фотография, которая проходит по чекистским ориентировкам, Шухевич даже не удосужился ее поменять. Откуда такая беспечность у тертого убийцы? Да просто от того, что Шухевич был уверен – его не тронут. Он был занят тем, что сливал всех своих товарищей советским спецслужбам. Пока шестерки из его так называемой армии кантовались на допросах, Шухевич зависал в санаторном люксе с бухлом и красивой девчонкой. Потом он, видимо, решил взяться за старое, но уже бесповоротно изменилась сама история, и в пятидесятом эту тварь попросту убили. Это довольно подробно описано в мемуарах русского разведчика Павла Судоплатова. Окружили здание кооперативной лавки в селе под Львовом и предложили Шухевичу сдаться. Тот стал отстреливаться, и его пристрелили как собаку. Ничуть не жаль, кстати. Но это уже лирика.

Я закончил, провел ладонью по лбу, словно вытирая пот. Давно я так хорошо не выступал. Я был полностью собой доволен.

– Свободен, пан студент, – сказал профессор Пацюк. И добавил: – Неуд.

Я удивленно воззрился на него. Он отвел глаза.

– Пересдавать не пытайтесь. Костьми лягу.

Я молча вышел из аудитории.

VI

Скоро меня призвали в армию. Мама смахивала слезы и успокаивала себя тем, что, мол, хорошо хоть Украина небольшая, за Полярный круг точно не попадешь.

Против службы выступал отец. Он полагал, что вооруженные силы Украины находятся в очень плохом состоянии. При Советском Союзе хоть более-менее пристойно было.

В глубине души в этом вопросе я ему не очень доверял. Время от времени по «телебачению» показывали репортажи о модернизации украинской армии. Так что хотелось даже верить, что я попаду в цивилизованное, соответствующее всем евростандартам войско. К тому же страна невелика. Если дадут отпуск, то из любого конца страны можно будет быстро добраться до родителей. Что в этом плохого-то? И везде тепло, солнечно, привольно.

В последний вечер я вышел с отцом покурить на лестницу. Отец курил «Ватру» без фильтра. Я же солидно извлек из кармана пачку импортного «Кента».

– Зря начал, – вскользь заметил отец. – В армии лучше не курить. На бегу сдохнешь.

– Я не сдохну, – пообещал я. – Я крепкий.

– Да знаю. Но все равно это вредно… На самом деле это всего лишь игра, – вдруг произнес отец.

– Что ты имеешь в виду?

– Армейскую службу. Относись к ней, как к игре. И не заигрывайся.

– Хорошо, – кивнул я.

– И не будь говном. Это вообще главное. Дедовщины тоже не ссы. Деды твои – такие же пацаны, как и ты. Они тебя дрючат, но вспоминают на твоем месте себя. Поэтому не делай того, что было бы потом неприятно вспоминать. Даже если никто не видит – все равно не делай.

Он щелчком выкинул окурок в форточку подъездного окна, похлопал меня по плечу и, задумчиво опустив голову, пошел в сторону нашей двери.

VII

Запорожская область, где я в итоге оказался, – не самый худший вариант для службы. Часть войск противовоздушной обороны расположилась в живописном месте, которое лет двести назад считали бы чистым полем. Вокруг части на много десятков километров простиралась голая равнина. Самое близкое препятствие, на которое наталкивалась безграничная степь, оказывалось Азовским морем. До него было около шестидесяти километров.

Степь была та самая, которую топтал когда-то легендарный батька Махно, один из немногих достойных героев незалэжного пантеона. Где-то в этих местах в мясорубке отчаянного боя носились изобретенные им тачанки, мешались в кучу кони и люди, разрывались снаряды, трещали пулеметные очереди, грозно звучал «Интернационал».

Вибрации украинской степи – сплошь спокойствие, но при этом и тревога. Словно знаешь, что за этим сладким, лукаво пропитанным ароматами воздухом таится что-то до крайности опасное. Разъезд ли конников батьки Махно, орда ли печенегов, татарин ли с саблей, отряд ли казаков. Именно по этой степи кочевники, возвращаясь из набегов, уводили в плен наших предков. Возможно, это их миллионоголосое отчаяние и создало эту извечную степную тоску, постигнуть которую не единожды пытались классики великой русской литературы.

Служба у солдата шла, а степь только распалялась. Совсем уж невыносимо соблазнительной становилась она летом. Осень убавляла жар, но не красоту, наполняясь порой тонкого и изысканного очарования. И лишь в ноябре, когда с начала моей службы прошло полгода и появилось немного свободного времени, степь вдруг показала свое истинное лицо. Она стала ровным, темным и агрессивным пространством. Почти всю последующую зиму небо было густо затянуто низкими плотными тучами.

В армии я открыл для себя интересную деталь украинского языка – он, напевный и мягкий, не был предназначен для команд. Все попытки переложить кондовые российские «равняйсь» и «смирно» на мову выглядят неубедительно. Языки, команды на которых звучат резко, агрессивно – немецкий, русский, турецкий, – принадлежат народам-воинам. А вот звуки итальянской, венгерской, а также, несомненно, украинской речи предназначены расслаблять победителя, усыплять его внимание. Медоточивая мова – язык побежденных.

Дедовщины почти не было. Избили меня всего раз сорок, ну максимум пятьдесят, да и то несерьезно – не до реанимации, как в сопредельных частях. Я ожидал много худшего. Национализма в нашей части тоже почти не водилось. Русских было даже больше, чем украинцев. А оружия мы и не видели, если не считать того, с которым заступали в караул, ну, и раза три за весь срок службы выезжали на стрельбища.

В общем, жизнь в армии проходила размеренно, без каких-то там особенных экцессов и форс-мажоров. Но вдруг наступила зима. А вместе с ней в нашу часть пришел апокалипсис.

Вследствие извечного армейского бардака чего-то не поделили коммунальщики и военные. Видимо, предназначенные коммунальщикам армейские деньги просто заблудились на чьих-то банковских счетах. Стороны вцепились друг в друга – одна перестала платить, вторая перекрыла отопление. Командование глухо молчало. И тому были свои резоны – об украденных-то деньгах начальству ведь не доложишь.

Отдуваться пришлось, разумеется, солдатам славной украинской армии. Чем и как мы согревались, чем топили костры и буржуйки в условиях степи – долгая и не самая приятная история. Скажу лишь, что два заброшенных хутора в окрестностях части окончательно исчезли с лица земли. От них не осталось даже руин. Все, что могло гореть, сожгли солдаты.

Раза два приезжал генерал, зычно гаркал перед строем:

– Шо? Змэрзлы, хлопци?

– Служимо Украйни! – залихватски отвечали ему всем строем.

Визиты генерала были бессмысленны. Отопление так и не включили. Генерал же просто смотрел сквозь нас честными глазами – разумеется, тоже был в доле. Хорошо, что весна в том году случилась ранняя, и проблема с отоплением отпала. Помыться же можно и холодной водой – солдаты, небось, не институтки какие.

В общем, после той зимы рассказы Джека Лондона о замерзающих в бескрайнем белом безмолвии золотоискателях меня больше не пугают.

Как-то раз около двух ночи вся казарма подскочила с койкомест от звуков канонады. По-настоящему рвались снаряды, визжали пули. Где-то лопались стекла.

«Неужели война? – подумал я. – Интересно, кто это мог на нас напасть? Кому мы нужны?»

Команды «на выход» и «к построению» не последовало. Напротив, взмыленные офицеры велели нам оставаться под прикрытием казарменного здания. Прямо на наших глазах кто-то обстреливал часть по периметру, причем очевидно используя артиллерию. Из окна я увидел, как взлетел на воздух деревянный ящик караульной будки. Дежурный, впрочем, уже давно успел сбежать и где-то залечь.

Мы все тоже залегли. И вовремя – стекла в казарме начали вылетать уже одно за другим. Никто не понимал, что происходит. Всем было страшно.

– Америка по Югославии промазала! – предположил кто-то из хохлов.

И кто-то даже поверил.

Позднее выяснилось, что на складе боеприпасов начался пожар. Потушить его сразу не успели, а после пожарные расчеты уже не рисковали приближаться к такого рода очагу возгорания.

Расследовать происшествие приехала комиссия минобороны, сопровождаемая тремя представителями СБУ – службы безопасности Украины. Солдат поочередно вызывали на беседу.

Фамилия эсбэушника, которому достался я, была Пономаренко. Был он старше меня лет на пять, но уже капитан, ну и первый в моей жизни представитель этой зловещей конторы. Раньше я с ними никогда не сталкивался.

Мне когда-то казалось, что все чекисты должны быть похожи на Штирлица. Во всяком случае, других ассоциаций у меня не возникало. Но капитан оказался угрюмым краснорожим жлобом, сканирующим окружающих узкими щелочками глаз. К тому же он явно был со страшного бодуна, и перегарищем разило от него так, что у меня только что не щипало в носу.

– Звание, фамилия? – буркнул он по-русски почти без акцента.

– Младший сержант Репин.

– Инициалы?

– Илья Ильич.

– Гля! А был бы Ефимыч, то был бы как великий украинский художник.

– Русский, – вырвалось у меня.

– Что-что? – поднял он правую бровь.

– Я говорю, что Илья Ефимыч Репин был великим русским художником.

– А как же картина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану»?

– Репин написал ее в Екатеринодаре, – парировал я. – Еще точнее, в станице Пашковской. Ему позировали местные жители. Есть свидетельства.

– Умный, значит, – недобро констатировал эсбэушник.

– Никак нет, товарищ капитан. Просто интересовался биографией однофамильца.

– А вот скажи мне, умный: ты ведь русский, да?

– Русский.

– Украину не любишь? Да? – Ну и вопросы у этого капитана.

– Если вопрос касается моих личных предпочтений, то ответ скорее положительный: люблю! – отрапортовал я.

– Скорее положительный, – покачал головой Пономаренко и вдруг, выпучив глаза, надсадно заорал: – Упор лежа принять!

Я автоматически рухнул на пол.

– Делай раз! – я коснулся подбородком пола и завис.

Команда «делай два» последовала не скоро. Гонял он меня долго и основательно. Изредка тупо задавал один и тот же вопрос: кто поджег склад? Ответить ему было нечего – ведь я и понятия не имел, кто его поджег.

– Я тебя загоняю, говно, – флегматично бурчал эсбэушник. – Делай два!

Я молча выполнял команду, отчетливо слыша характерный звон стекла. Такой бывает, когда горлышком бутылки или графина задевают край стопки.

– До смерти загоняю, – словно беседуя сам с собою, бубнил сверху спецслужбист. – Забудешь, как мать родную зовут. Зато про склады все вспомнишь. Я тебя научу Украину любить.

Резко пахло водкой. Особист кряхтел, выдыхая. Минут через десять скомандовал:

– Встать! Смирно!

Руки-ноги затекли, слегка подташнивало.

– Крепкий хлопец, – с фальшивой уважительностью продолжал эсбэушник. – Присаживайся вон на стул.

Он налил в стопку водки и подвинул мне:

– Пей, солдат.

Выпив, я тут же приятно поплыл. А после предложенной Пономаренко сигареты с фильтром так и вообще почувствовал себя на седьмом небе. Почаще бы так отжиматься.

– Про поджог склада точно ничего не слышал?

– Нет, – покачал я головой. – Ничего похожего.

– Пшел, – угрюмо буркнул капитан.

Остаток срока дослуживал я в Белой Церкви. В новой части было получше. Да и то – все-таки почти Киев, не заброшенная степь. Утомительной идиотской уставщиной меня, как старослужащего, не особенно обременяли. К тому же основное время я все равно проводил в элитном поселке, где строил кому-то очередной особняк. Солдаты, умевшие работать, здесь ценились больше, чем умевшие стрелять.

После дембеля я поехал домой на электричке, и через час с небольшим был уже дома.

В электричке я подвел итоги. За время службы я научился: мешать раствор, класть кирпич и шлакоблоки, пить водку, воровать топливо. То есть, время прошло с пользой.

VIII

Киев встретил меня потрясающей погодой. За время моего отсутствия город заметно изменился. Стало больше вывесок и рекламных щитов на украинской мове. Воздух был как-то особенно наэлектризован.

Мне же было не до мовы. Передо мной стоял вопрос: чем себя занять и вообще – как жить дальше? Я мог предпринять еще одну попытку стать полноценным участником социума – восстановиться в университете. Но эта возможность отчего-то не манила. Перед глазами как живой возникал образ профессора Пацюка. Да и доучивавшиеся приятели рассказывали, что хохлонауки стало ощутимо больше, да и не особенно-то нужны сейчас стране выпускники высших учебных заведений. Попросту потому, что предложить им страна ничего не могла.

Я плюнул и окончательно простился с этой идеей.

С работой в столице дело тоже обстояло неважнецки. Хотя официально считалось, что недавний российский дефолт Украины не коснулся, местная экономика находилась в полной заднице, равно как и частный бизнес. Рабочие руки, как я успел убедиться за месяц с небольшим, тоже никому не требовались. А служить охранником меня отчего-то не тянуло. Такой вот я привередливый.

Как-то в День победы, девятого мая, я оказался в центре города. День был теплый, и мне хотелось пошататься по Крещатику, выпить пива и проникнуться всеобщим праздничным настроением.

Неподалеку от пересечения с Майданом я увидел толпу.

– Если бы не Россия, – горланил с трибуны какой-то сивоусый дед, – Украина гораздо раньше смогла бы стать независимым демократическим государством. Были бы достигнуты соглашения с Гитлером! Украинцам жизненно необходимо объединяться и противостоять кровавым москальским угнетателям!

Внимавшая маразматику толпа не была агрессивной. Пенсионеры в пиджаках и шляпах. Работяги-хохлы средних лет. Из молодежи – несколько ботаников в толпе да трое парней в камуфляже у трибуны.

В одном из них я неожиданно идентифицировал тощую, долговязую фигуру бывшего одноклассника Генки Шлюпкина – в школе я его, было дело, несколько раз поколачивал, но вообще он создавал впечатление нормального парня. Интересно, что он делает среди этой мерзопакости?

Тем более, что Шлюпкину, по-видимому, было как-то не по себе. Лицо его какое-то озадаченное и сосредоточенное, глаза бега ли и непрестанно щурились. Такое бывает у не самых смелых ребят перед дракой. Генка словно готовился, что сейчас его будут бить.

Камуфляж на моем полудохлом однокласснике смотрелся нелепо и был явно не по размеру. К тому же ему не хватало какой-то стати, которая возможна только у людей, служивших в армии – камуфляж, как правило, органично смотрится лишь на тех, кто знает, зачем он нужен. А студента пединститута Шлюпкина служба в вооруженных силах обошла стороной.

Погомонив, «незалэжники» стали расходиться. А я подошел поближе и поймал одноклассника за рукав.

– Здоров, революционер! – насмешливую иронию в моем взгляде скрыть было сложно. – Воюешь?

– Я тороплюсь, – заметался он.

– Да подожди ты, – успокоил я. – Давай вот пивка попьем. Расскажешь, как дошел до жизни такой.

– До какой? – нервничал одноклассник.

– В камуфляже вот ходишь, – усмехнулся я. – Как он тебе достался?

– Да обычно. Ветераны выделили. Им охрана была нужна. Ну, для митинга, от хулиганов всяких… Я и вызвался. Мне просто не хотелось с младшими товарищами в общей толпе стоять…

Я вспомнил физиономии сочувствующих ботаников. Мне тоже, пожалуй, не захотелось бы стоять рядом с такими. Но из Шлюпкина охранник тоже малоубедительный.

– А что, служивших там у вас совсем нет?

– Почти нет, – покачал головой Шлюпкин, и вдруг пристально уставился на меня, словно ему пришла в голову какая-то мысль. – Слушай, а ведь ты только что из армии?

– Ну да…

– Так айда к нам! У тебя ведь и работы, наверное, нет. А ветераны говорили, что нам надо найти побольше крепких парней. Давай к нам!

– Ветераны чего именно? Кухонных баталий?

– Ну что ты. Великой отечественной!

– Ветеран Великой отечественной не станет всерьез говорить о возможных соглашениях с Гитлером.

– Да какая разница, чего он там несет? – пожал плечами Шлюпкин. – Главное, деньги платят.

– И что, много тебе платят?

– Ну… мне пока не платят, – признался Шлюпкин. – Заслуженным товарищем надо стать. Тогда это… платить будут. Возможно, что и немало.

– Ты что, хочешь стать у этих заслуженным товарищем?

– Ну, – помялся он, – я бы не возражал.

– Ты же даже не хохол. Что ты среди этих бандеровцев-то забыл?

– Илья, мы живем в такой стране. За ними будущее.

– За бандеровцами? Это кто тебе сказал такую чушь?

– Слушай-ка, Илюх, – с неожиданной твердостью заговорил Шлюпкин. – Ты просто не врубаешься, что происходит в стране. В Украине сейчас заинтересовано чуть ли не все значимое мировое сообщество. Знаешь, сколько денег сюда вбухивают одни только америкосы? Думаешь, Кучма до скончания века будет здесь метаться, как говно в проруби? Скоро придут другие люди. Вон те и придут, – мотнул он головой в сторону Майдана. – И памятников еще тому Гитлеру понаставят… Не надо так на меня смотреть, Илюх. Я тебе говорю – понаставят. Там будет и бабло, и перспективы.

– Хорошо, Геша, – я прикрыл глаза, силясь до времени не выдать свое омерзение. – У тебя ведь родные воевали? Дед под Ржевом погиб, я помню, ты в классе на девятое мая как-то рассказывал.

– Ты меня, кажется, не слышишь. Повторяю: новые времена. Перспективы. Бабло. Перспективы. Бабло. Деда уже не вернуть. А ты парень крепкий, и не дурак к тому же. Тебе и карты в руки. Так что еще раз предлагаю, подумай – и давай к нам.

– На счет три, – сквозь зубы произнес я, не открывая глаз.

– Что на счет три?

– …ты исчезаешь к едрене матери. А я открываю глаза и удивляюсь. Иначе я тебя, гандон, щас на бутерброд намажу. Раз!

Неспешно закончив счет, я открыл глаза. Шлюпкина не было.

IХ

Ближе к лету на набережной я случайно встретил старого знакомого. Вытянутое лицо этого щуплого паренька я помнил еще по армии, по белоцерковской части. Тихий, но проворный парнишка. Ведра с раствором подавал. Был настолько незаметным, что я не знал даже его фамилии. А может, и знал, да не помнил.

Сослуживец тоже меня узнал. Тут же пошел на меня, с неожиданной фамильярностью раскрыв объятия:

– Кого я вижу, братан! Сколько лет, сколько зим.

Он тоже запамятовал мое имя, и мы познакомились вновь. Звали моего сослуживца Игорем Ревенко.

Мы сидели в уличном кафе и пили пиво. Выглядел парень неплохо – прилично одетый, очевидно, при деньгах. Игорь быстро выяснил, что я сижу без работы на нуле и, не теряя времени, озвучил очень заманчивое предложение:

– Поехали в Москву? Хрена ты будешь тут на Хохланде висеть? Ты не поверишь, как ты вовремя появился. Я сейчас как раз очередную бригаду работяг формирую.

– А кто тебе в ней нужен?

– Мне все нужны. Каменщики, сварщики, плиточники. Там и объект уже есть, искать не придется, просто одному туда резона ехать нету.

– И каменщиком могу, и сварщиком.

– Тю, а то я не знаю, – всплеснул руками Ревенко. – Я ж рядом с тобой вон сколько проработал. Ну, и шо тут тогда думать? Поехали! В Москве вся сила и все бабло!

В чем было не отказать Ревенко, так это в умении убеждать. Уже через несколько минут я был уверен, что обязательно поеду. К тому же, строго говоря, я ведь потомственный москвич. Самый что ни на есть настоящий.

А Ревенко поддавал и поддавал, называя мне неправдоподобные числительные – московские зарплаты.

– Тут, у нас, хоть лопни, такого бабла не заработаешь. Еще три пацана с нами едут. Все свои. Жилье на объекте есть. Сезона три-четыре повкалываем, и на хату можно заработать. Ты на мою чуйку можешь положиться, я по этому бизнесу уже ас! – уверял Ревенко.

И я положился.

…К вечеру я собрал свой старый рюкзак. Отказался от настойчивых просьб матери запастись консервами – Ревенко уверял, что на объекте кормят вполне пристойно. Укомплектовался я двумя парами старых джинсов, которые было не жалко добить на стройке, а также взял комплект чистой одежды – ходить по музеям и театрам, каковые с Москвой у меня ассоциировались крепко и по моему представлению должны были находиться там едва ли не на каждом перекрестке. Заодно, на всякий случай положил блокнот, пару почтовых конвертов и ручку – писать родителям письма, несколько книг – читать по вечерам. И еще мною был добыт из комода старый пленочный фотоаппарат – как же можно не взять в Москву фотоаппарата? Это ведь лучший город в мире!

– Может, и нас с отцом перетянешь, – говорила мать за последним семейным ужином. По поводу моего отъезда она не возражала.

– Ну, это вряд ли, – скептически махнул рукой отец. – Не верю я Москве этой. Гнилой это город. А столько денег, чтоб нас перевезть, честным путем не заработаешь. Да и не стану я там жить никогда в жизни.

– Город-то, может, и гнилой теперь, – мать с сомнением покачала головой. – Столько слухов ходит, теперь уж и не знаю. Зато сын у нас не гнилой! Да и преувеличила я насчет переезда, конечно. Что мы там делать-то будем? У меня там ничего не осталось, кроме могил родительских. Но вот в гости я бы к Илье приехала. Может, и доведется когда, – вздохнула она.

– Да ладно, мам. Если с зарплатой Ревенко не наврал хотя бы наполовину, то уже все будет хорошо. Сниму квартиру да приглашу вас в гости. Делов-то.

…Мы снова вышли с отцом покурить на лестничную площадку. Второй раз за всю жизнь. Кажется, я начинаю понимать, что такое семейные традиции.

– Что тебе сказать-то? – задумчиво произнес он. – Ничего нового я не скажу. Не будь говном, не трусь, не общайся со всякой сволочью, и будет у тебя все хорошо. Если ты достойный человек, то тебе везде будет хорошо… Человеком оставайся, в общем.

Я молча кивнул.