Текст книги "Зло"

А дальше все было как в сказке. Коля взял у него паспорт, пять тысяч и ушел. Вернулся он поздно ночью, поддатый, и положил на стол перед Мишкой новенький паспорт. Так Мишка Николаев вновь поменял фамилию и стал Михаилом Сергеевичем Баландиным, прописанным по адресу Колиной мастерской.

– Туфта? – Мишка посмотрел на свою заросшую рожу, глядящую на него с фотографии.

– Обижаешь. Прокололи тебя по всем правилам. За такие деньги менты что хочешь сделают. А вот твое место работы.

Коля протянул коричневую книжечку, на обложке ее золотом вытиснено: «Московский комитет художников-графиков».

Мишка развернул ее, увидел все ту же фотографию бородатого фраера и узнал, что с сегодняшнего дня он – фотохудожник.

– Я специально тебя зарегистрировал как фотохудожника, ты же раньше фотографией увлекался.

Когда это было… Сколько прожитых лет таится в слове «раньше». В этом слове живут неудачная первая юношеская любовь, неосуществившиеся планы молодого человека, несостоявшаяся жизнь в зрелости. Коварное это слово – раньше. Опасное. Кладбище несбывшихся надежд.

– Какие у тебя планы, Миша?

– Не знаю, Коля. Денег у меня навал. На дело больше ни за что не пойду. Должок с Ястреба получить надо. Но это просто так не делается. Он сейчас испуган, поэтому осторожен. Знает, что получить с него хотят. Мне пока на дно лечь надо.

Но Коля все-таки приспособил его к делу. Отвез в Большой Козихинский в мастерскую к фотохудожнику Мите Преснякову. Митя когда-то был кинооператором на «Мосфильме», но залетел за иконы по дурости, отмотал два года на «химии» и стал фотохудожником. Пробил себе шикарную мастерскую, сделал пару удачных альбомов, но заскучал. Его кипучий характер требовал иного выхода. Был Митя человек добрый и хороший, но гоголевский Манилов в сравнении с ним – мальчишка. Пресняков придумывал проекты, которые должны были укрепить его социальный статус и материальное положение, и пытался их реализовывать.

Поэтому он с легким сердцем передал аппаратуру и заказы новоявленному фотографу, но поставил условие: снимки идут за двумя подписями и пятьдесят процентов гонорара причитается ему.

Махаон согласился – что значили для него жалкие копейки.

Мишка увлекся новым делом, фотографию он любил с детства и снимал достаточно прилично. Но одно дело – любительские снимки в альбом девушкам, и совсем другое – серьезная профессиональная работа. Он накупил пособий и книг. Безжалостно «жег» пленку, снимая дорогими Митиными камерами. У него начало получаться, и тогда он взялся делать фотоальбом о Сокольническом парке.

Митя одобрил слайды, альбом был сдан в издательство, и Мишка получил первые в жизни честно заработанные деньги. Странное чувство испытал он, пересчитывая у кассы коричневые сотни и красные десятки. Внезапно ощутил себя другим человеком. Все, что было до сегодняшнего дня, случилось не с ним, а с неким Махаоном. А фотохудожник Баландин никогда не имел с ним ничего общего.

Он забыл обо всем. О покойном Федоре, Ястребе, убитом Жорике. Сейчас он видел в визире фотокамеры забытую зелень парка Сокольники, и это вносило в его жизнь порядок и смысл.

Но от прошлого невозможно уйти. Оно все равно догонит, как бы ты ни пытался бежать от него. В издательстве, где выходил фотоальбом, от милой редакторши он узнал об аресте Ельцова. И сразу понял, почему это случилось. И старая жизнь, со страхом и ненавистью, снова накрыла его горячей волной.

Его была вина. Его, Мишки Махаона. Из-за него погиб Федор, из-за него попал в зону Юра Ельцов. Ястреб использовал свои непонятные и страшные связи, чтобы лишить Мишку любой поддержки.

Охота на него велась изощренно. Для ментов Махаона не существовало. Он умер в Лабытнанги, поэтому его могли пасти только люди Ястреба.

Надо было принимать решение. И это пугало Мишку.

Бывший удачливый медвежатник Махаон все больше исчезал в прошлом. Сегодняшний день лепил из него совершенно нового человека, поступки которого подчас удивляли самого Мишку. За два года он выстроил свой необыкновенно комфортный мирок, хотя понимал, что, если Ястреб найдет его, рухнет всё. Теперь было что терять. Деньги обеспечивали ему спокойную жизнь на много лет вперед. Новая профессия и недавно обретенные друзья – душевный комфорт. Махаону было нечего терять, кроме воровской свободы. Он никогда не боялся зоны, воспринимая это как данность, как некие издержки профессии. Теперь ему стало страшно потерять свою спокойную и сытую жизнь.

Чтобы найти Ястреба, нужно было опять окунуться в прошлое, встретиться с блатными и расшифровать свое новое обличье. Этого Мишка категорически не хотел.

Но сегодня он увидел в «Яме» Юрку Ельцова и понял, что ему придется выходить из подполья. А это значит – прощай, полюбившаяся профессия, прощай, прелестная редакторша, с которой у него уже два года продолжался роман.

В плохом настроении проснулся Махаон этой ночью. В очень плохом.

О том, что Ельцов прописался в Москве и начал работать тренером в юношеском клубе, Шорин узнал от вездесущего Вовчика. Известие это неприятно поразило его. Шорин не любил, когда начинала отказывать точно выверенная схема. Приходилось прибегать к услугам людей, к которым он обращался в очень редких случаях. Одно дело – договориться и передать дорогой подарок или деньги за отмену приговора или назначить кого-то на работу за бугор, и совсем другое – расписаться в собственном бессилии, показать, что он не может справиться с бывшим зэком. Поэтому он решил пока не пускать в ход тяжелую артиллерию.

Шорин позвонил генералу милиции Кравцову, человеку, ему многим обязанному, и пригласил на обед в Дом журналиста. Они встретились в два часа. Кравцов приехал в форме, он нашил на штаны генеральские лампасы полгода назад и еще не мог этим натешиться. Директор проводил их в маленький кабинетик на два стола и лично занялся обслуживанием дорогих гостей.

Шорин наблюдал, как жадно ест Кравцов, как он мажет хрустящие палочки икрой, как пьет ледяную водку, и у него невольно возникло чувство брезгливости.

– Я тебя, Толя, вот почему побеспокоил.

– Слушаю внимательно, – прожевывая кусок балыка, ответил Кравцов.

– Восемьдесят восьмое прописало некоего Ельцова Юрия Петровича.

– Ельцов… Ельцов… Журналист, что ли?

– Именно.

– А какая у него статья была?

– Двести шестая, часть вторая. Надо прописку аннулировать, а его за сто первый километр.

– Дел-то всего… Исполним. Ваше слово для меня – закон.

Шорин вынул из кармана конверт.

– Здесь тысяча, Анатолий, мало ли кого угостить придется.

Кравцов сунул деньги в карман.

– Балуете вы меня, Александр Михайлович.

– Ничего, ты только служи хорошо, а мы тебе поможем. Я тут в гостях у Николая Анисимовича был, завел о тебе разговор. Министр пообещал мне выдвинуть тебя на начальника управления кадров. Что молчишь?

Кравцов чуть не подавился водкой, откашлялся, вытер слезы.

– Александр Михайлович, вернее человека не найдете.

– Надеюсь, Толя, надеюсь. Но хватит о делах за таким столом, давай закусим и выпьем.

Из ресторана Шорин вышел весьма довольный встречей. Кравцов, которому он вовремя наврал о беседе со Щелоковым, теперь будет землю есть, чтобы выполнить его просьбу. Что касается работы Ельцова, то место, которое он занимал в нынешней иерархии, было настолько ничтожным, что, будь воля Шорина, он бы оставил его учить пацанов боксировать на всю оставшуюся жизнь. В спорткомитет он решил даже не звонить, хотя свои люди у него там были. Лишат Юрочку прописки, и работа накроется.

Вечером он с Леной поехал ужинать в Дом литераторов. За их столом немедленно образовалась неплохая компания, и они прекрасно провели вечер. Ночевал он у Лены и проснулся утром совершенно разбитым. Этой бабе абсолютно нельзя давать пить перед сексом. Иначе она начинает звереть. А такие утехи ему не по возрасту.

Шорин вернулся домой, выпил валокордин и прилег в комнате, где стоял «прямой» телефон. Кравцов позвонил в двенадцать, как и договаривались. Шорин поднял трубку.

– Минуточку… Идите, – приказал он невидимому собеседнику, так чтобы Кравцов слышал, – и помните, Владимир Иванович, что справку эту будет смотреть лично Леонид Ильич… Слушаю, Толя, – сказал он в трубку, – ничего без начальника сделать не могут.

– Александр Михайлович, – голос Кравцова был крайне взволнован, – Ельцова прописали по личному указанию Юрия Михайловича. Я здесь поделать ничего не могу.

– Неужели сам распорядился? – севшим от волнения голосом спросил Шорин.

– Так точно. И его резолюция на заявлении.

– Ладно, Толя, ты в эти дела не влезай. Мы сами поправим молодого человека. Быть зятем Леонида Ильича не только почетно, но и крайне ответственно. Я свою просьбу снимаю. Будь здоров.

– До свидания, Александр Михайлович… – В голосе генерала послышалось облегчение.

Вот это номер! Когда же Юрка Ельцов скорешился с брежневским зятем? Неожиданный кульбит. Конечно, милиция против резолюции первого зама не пойдет. Воздействовать на «молодого человека», чтобы он отменил резолюцию, – невозможно. Наверняка дядька Ельцова, бывший начальник МУРа, когда-то пересекался с первым замминистра. А тот славен тем, что никогда не бросает старых приятелей в беде.

Вот здесь-то и заканчивалось эфемерное могущество Шорина. Если генерал-полковник узнает о его делах со своей женой, он от Александра Михайловича мокрого места не оставит. Значит, надо было звонить самому. Ох как не хотелось Шорину делать этого, но куда денешься. И он позвонил и униженно попросил о встрече.

Встречу назначили сегодня вечером на даче в Барвихе. «Мерседес» Шорин оставил дома, поехал один, без шофера, на скромных «жигулях»-«шестерке».

Дача самого была обнесена официальным зеленым забором, с проволокой сигнализации по гребню. Шорин подъехал к воротам. Из КПП вышел прапорщик-чекист в пропотевшей рубашке.

– Документы.

Шорин протянул удостоверение МВД, в котором значилось, что он – консультант министра.

– Ждите, – сказал прапор и скрылся в будке.

Через несколько минут он появился, протянул документ и сказал:

– Машину поставьте на стоянку. Вас ждут.

То, что ему не дали въехать на территорию, сразу поставило Шорина на место. Исчез барственно-номенклатурный деятель из дорогого московского ресторана.

Через проходную шел человек мелкий, незначительный, которого и не видно-то на фоне этого государственного благополучия.

У входа на территорию, в самом начале посыпанной желтым песком дорожки, Шорина ждал помощник Матвея Кузьмича, высокий человек с лицом альбиноса. Он не протянул руки, не здороваясь, процедил всего два слова:

– Ждет. Прошу.

По тропинке, якобы заросшей, а на самом деле искусно выполненной художником-садоводом, они двинулись к беседке, построенной в стиле старых дворянских интерьеров. Тропинка эта, березовая аллея, беседка создавали иллюзию декорации к чеховскому спектаклю.

Матвей Кузьмич сидел в беседке в кресле-качалке в ярких заграничных шортах, его сухие крепкие ноги теннисиста были покрыты рыжеватыми волосами. Он пил чай, в пепельнице дымилась трубка.

– Иди, Леша, – сказал он помощнику.

Когда тот ушел, он выдержал паузу и предложил Шорину сесть.

– С чем прибежал, Саша? Чем порадуешь?

– Дело в том… – начал Шорин, но Матвей Кузьмич перебил его.

– В том дело, – усмехнулся он, – что ты своей поблядушке Ленке пообещал сгноить ее бывшего мужа. Так?

Шорин молчал.

– Молчишь. Тогда слушай дальше и запоминай. Ответь мне, какую опасность для нас представляет этот человек? Тогда я тебе отвечу: никакой! Понимаешь?

– Но вы же читали его статью? – попробовал перебить Матвея Кузьмича Шорин.

– Не перебивай меня, Саша, а слушай. – Он встал, поправил редеющие волосы на голове. Его тонкогубое лицо монаха-инквизитора дернулось, темные глаза стали еще темней. – Кто такой Ельцов? Когда он встал на нашем пути, это был известный журналист, коммунист, человек, прекрасно выполнивший свой интернациональный долг. Зять замминистра, связи. Теперь вспомни, когда мы выкинули его из газеты, из второго издания страны, и он пошел работать в «Литературку», вспомни, как резко сократились его связи, а стало быть, и влияние. Он выпал из номенклатуры. И сразу стал обычным газетным щелкопером без рода и племени.

– Но он же… – пытался вставить слово Шорин.

– Ты прав, он подумал, что все эти литературные болтуны – особая категория нравственно чистых людей и они помогут ему в его борьбе. При обыске у него отобрали статью. Да знаешь ли ты, что все варианты этого сочинения сразу же попадали ко мне на стол? Все эти прогрессивные интеллигенты больше других хотели орденов, премий, загранкомандировок. Они сдали его. Ты никогда не спрашивал меня, почему Ельцов со статьей поперся в шашлычную на Пушкинскую, а не в Дом журналиста?

– Почему?

– Да потому что я велел замредактора назначить ему там конспиративную встречу. Он назначил. Ельцова закопали. Прогрессивный журналист к ноябрьским получил Трудовое Красное Знамя.

Теперь он вернулся, и ты пытаешься выгнать его из Москвы. А кто вернулся-то? Известный журналист? Нет. Коммунист? Партия разобралась с ним. Вернулся бывший боксер, ставший тренером у пацанов. Так кого мы должны бояться? Судимого мастера спорта? То, что он стал учить мальчишек драться, а не побежал по редакциям в расчете устроиться, говорит о том, что Ельцов правильно оценил свое положение. И поверь мне, года через два-три он станет известным тренером.

Партия наказывает, Саша, а не уничтожает. Ты сам тому яркий пример. Партия дала Ельцову еще один шанс. Пусть работает. У тебя с ним личные счеты по женской части. Решай их без моей помощи.

Это что касается твоей просьбы. А теперь о деле. К сожалению, даже я не могу дать распоряжение поставить на твою квартиру спецсвязь. Ни АТС-1, ни АТС-2. Это все под недремлющим оком КГБ. Шорину там светиться ни к чему. А телефон в машине у тебя будет. Вот удостоверение Совмина.

Матвей Кузьмич вытащил из кармана шорт алую сафьяновую книжечку. В ней лежал вкладыш с надписью «Всюду».

– Вкладыш этот ты показывай, но не вздумай по нему шляться ни в ЦК, ни в Кремль. Понял?

– Понял, Матвей Кузьмич.

– Вот список интересующих нас людей. У каждого из них есть редкие камни. Займись этим. И помни: ты изымаешь их не для меня, генсека или кого-то еще, они нужны нам для помощи братским партиям.

– Я понимаю, Матвей Кузьмич.

– Тогда иди. Кстати, урку того не нашли?

– Думаю, Матвей Кузьмич, его давно нет в живых.

– Ну, дай бог.

Когда Шорин уехал, Матвей Кузьмич разжег погасшую трубку. Курил он мало и только трубку. Затягиваясь ароматным дымком, он вновь проговаривал про себя разговор с Сашкой Шориным и остался доволен. Все прошло как нужно. Ему удалось поставить на место этого злобного дурака. Пока он нужен. К сожалению, задуманное им дело мертво без таких, как Шорин.

В сорок седьмом он рекомендовал молодого выпускника юридического института, комсорга курса Сашу Шорина в секретари Советского райкома ВЛКСМ. Матвей Кузьмич тогда был секретарем МГК ВКП(б). Он выбрал Шорина не случайно. Будучи проректором юринститута, Матвей Кузьмич выделил его среди тысячи студентов, приблизил, помог, заставил работать на себя.

Именно благодаря доносам Шорина ему удалось состряпать дело космополитов-юристов. Его заметили и выдвинули в секретари МГК. Тогда он и Шорина подтянул на комсомольскую работу. Сначала секретарем райкома, потом в горком комсомола завотделом.

Когда горком партии возглавил Хрущев, он сразу же нашел общий язык с секретарем, курирующим административные органы. Матвей Кузьмич знал, на кого ставить. Хрущев был человеком ограниченным, любившим лесть. После ареста Абакумова началась чистка в МГБ. Никита Сергеевич настоял тогда на том, чтобы Матвей Кузьмич стал первым замом Московского УМГБ. Через месяц ему присвоили звание генерала. Матвей Кузьмич перетащил Шорина в органы, назначил его начальником отдела, дал майорские погоны. Он не ошибся в своем протеже. Никто, как Шорин, не умел в управлении придумывать сценарии заговоров.

А однажды Шорин пришел к нему в кабинет и положил на стол пару золотых швейцарских часов, золотой портсигар работы Фаберже и кулон с бриллиантами.

– Что это? – спросил Матвей Кузьмич.

– При обыске нашли, у академика Полунина. Протокол изъятия оформили, всё как положено. Все ушли, я решил осмотреться, нет ли документов от английского резидента. Пошукал и эти цацки нашел.

Шорин не сказал тогда шефу, что «нашел» он еще пятнадцать царских десяток и два кольца с камнями по полтора карата.

– Что прикажете делать?

– А ты как думаешь?

– Матвей Кузьмич, пусть как секретный фонд остаются, мало ли какого агента поощрить придется, часики золотые – хорошая премия.

– Ты прав, – сказал тогда Матвей Кузьмич и спрятал ценности в сейф.

За полтора года майор Шорин подарил государству ценности, конфискованные у врагов народа, на внушительную сумму.

Особенно удачно прошла операция по ликвидации гнезда агентуры «Джойнт» в московской промкооперации. Хорошо люди Шорина растрясли артельщиков. Старания его отметил сам министр, досрочно присвоив перспективному работнику звание подполковника.

А затем умер Сталин. Арестовали Берия с его командой. МГБ стало МВД, а потом КГБ. Новый хозяин страны Никита Хрущев не забыл услуг Матвея Кузьмича и перевел его в Управление делами Президиума Верховного Совета. Шорина арестовали, вернулись те, кого он отправил валить древесину. Но Шорин на следствии не сказал ни слова о секретном фонде. Исчезновение драгоценностей свалил на расстрелянных братьев Кобуловых. Это, мол, они присваивали ценности и заставляли неправильно составлять документы об изъятии.

Матвей Кузьмич близко сошелся с председателем Президиума Брежневым, стал его правой рукой. По его просьбе Леонид Ильич подписал приказ о помиловании Шорина. Матвей Кузьмич устроил своего подельника юристом на трикотажную фабрику в Балашихе. Так началась новая жизнь Шорина. Он стал юристом и советником при подпольных цеховиках. И связующим звеном между теневиками и чиновниками. Он покупал работников ОБХСС, передавая деньги партийным бонзам, устраивал бани с девочками для руководителей исполкомов. Шорин стал богат и знаменит в узких кругах подпольных коммерсантов. Он помогал достать левое сырье и получить иностранное оборудование. Сидел как адвокат на процессах, где расхитители получали смехотворное наказание. И в этом помогал ему Матвей Кузьмич. А Шорин пополнял его секретный фонд.

Матвей Кузьмич сделал верную ставку на Брежнева. Во время заговора против Хрущева по его приказу шоринские шестерки убрали двух много знающих работников аппарата ЦК. Уголовное преступление. Никакой политики. Дело об ограблении и убийстве у МУРа забрали люди Семичастного, и все закрылось. Так Матвей Кузьмич стал человеком, очень нужным Леониду Ильичу.

Ставка была сделана правильно. Он не любил вспоминать одну неспокойную ночь, без сна, когда мучился, решая, что делать. Сообщить Хрущеву о заговоре или нет? Никита Сергеевич доверял ему раньше и вполне мог, разобравшись с заговорщиками, вознести Матвея Кузьмича к высотам власти. Хрущев окружал себя людьми, для которых власть была способом получить еще большие права и возможности.

Соратники Брежнева использовали власть для личного обогащения.

Той ночью Матвей Кузьмич принял правильное решение. Тем более реальной власти у лысого уже не было. Он убрал маршала Жукова с поста министра обороны. Сдал генерала Серова. Сначала снял его с КГБ и назначил начальником ГРУ, а потом было сфабриковано дело Пеньковского, за уши к нему притянули начальника ГРУ и сослали в Приволжский военный округ.

Хрущев, убирая Жукова и Серова, забыл, что эти люди дважды сохранили ему власть. Первый раз – арестовав Берия, а второй – в 1957 году, когда Президиум ЦК КПСС решил снять его с поста первого секретаря. Хрущев забыл об этом, вернее, не желал помнить. И стал открыт, как мишень на огневом рубеже. У него не осталось людей, на которых он мог опереться. КГБ и армия его не поддерживали. У людей в погонах хорошая память, они не забыли, как Хрущев сокращал и калечил войска и спецслужбы.

После краха Никиты жизнь вознесла Матвея Кузьмича. Он стал генерал-полковником, зампредом Совмина, членом ЦК. Ему Брежнев поручил особо секретное направление. Матвей Кузьмич продавал оружие и стратегическое сырье развивающимся странам. Сделки были секретные. Чем расплачивались за автоматы, танки, ракеты африканские вожди, называвшие себя президентами, не знал никто, кроме Матвея Кузьмича. Через его руки проходили редчайшие многокаратные алмазы, сапфиры, изумруды. Золотые слитки, и платиновая проволока, и, конечно, наличные.

Это был секретный фонд. Фонд помощи братским партиям, работающим на СССР. Часть средств поступала в Союз, а часть оседала в сейфах банков Берна и Женевы, и только один человек знал все счета, коды допуска, сейфовые тайны – Матвей Кузьмич. Он делал это для страны, не забывая себя и генсека. У него по-прежнему имелся личный секретный фонд. Туда ушел ларец Абалова из ереванского банка, туда ложились ценности, бриллианты и антиквариат, которые добывали для него люди Шорина.

Редчайшая диадема из ограбленного музея Толстого, лучшие бриллианты из коллекции дрессировщицы Бугримовой.

Матвей Кузьмич ничего не боялся. Правду о нем знал Шорин, но кто он такой в сравнении с членом ЦК, которого со дня на день изберут кандидатом в члены Политбюро!..

В Москву незаметно прокрадывалось лето. Май уходил, по утрам становилось теплее, а вечером долго не наступала прохлада. Да и темнота опускалась на город только к десяти часам. Приметой вечера становились размытые краски, зыбкая перспектива улиц, запах зеленой свежести, который отдавала еще не опаленная летним солнцем городская зелень. Деревья, кустарники, клумбы во дворах вели свою героическую жизнь, сопротивляясь городскому смогу, настоянному на бензиновых парах.

Хорошее это было время – конец московской весны. Ельцов, уходя с вечерней тренировки, специально выбирал маршрут через старые переулки и поросшие липами проходные дворы. Правда, их оставалось в Москве немного. Переулки с деревянными домами, с выгнутыми спинами мостовых стали походить на театр военных действий. Город ломали. Уничтожали зелень. Ставили на новоявленных пустырях безликие каменные дома-коробки, заливали асфальтом бывшие клумбы, где росли когда-то настурции и мышиный горошек.

Наверное, так и должно быть. Город обязан меняться. И люди не должны тесниться в душных коммуналках. Но, понимая все это умом, сердцем Ельцов жалел переулки своего детства. И сегодня, проходя мимо трогательно беззащитных домиков Волконского переулка, с облупившейся краской, из-под которой выступала побитая временем деревянная основа, Юрий смотрел на них с грустью, как глядят на безнадежно больного человека.

Совсем рядом в руинах лежала Делегатская улица, по ней даже идти не хотелось. Тут возводили дома улучшенной планировки. Те, кто раньше жили здесь в деревянных московских особняках, давно уехали в новые районы. В однообразное, чудовищно неустроенное гетто для лимитчиков.

Старая Москва кончалась. Гришин и Промыслов изо всех сил старались стереть ее с лица земли.

Юра не пользовался машиной. Он шел пешком и проговаривал про себя статьи, которые никогда не будут напечатаны. Иногда статья получалась удачно, и он, придя домой, пытался записать ее. Но у него ничего не получалось, почему-то выключалась память, исчезали удачные фразы, а слова, ложившиеся на бумагу, были тяжелыми и неинтересными.

Он любил ходить пешком, за какой-то десяток дней, занимаясь с мальчишками, немного восстановил спортивную форму. На удивление быстро у него опять появился резкий акцентированный удар. Тело становилось послушным и гибким, налились силой мышцы ног. Работавший с ним на лапах Леша Парамонов одобрительно крутил головой. А однажды выпустил его на ринг. Противником Юры оказался молодой полутяж, перспективный перворазрядник.

Ельцов понимал, что на стороне парня молодость и регулярные тренировки. У него же главным оружием были подвижность и удар. Он отправил противника в нокдаун на первой минуте, потом, правда, сам получил несколько тяжелых ударов в голову, но выждал, спровоцировал противника на атаку, ушел от удара, парень провалился, и Юрий встретил его тяжелым крюком.

После боя паренек подошел к нему:

– Юрий Петрович, можно я к вам на тренировки ходить буду?

– У вас есть тренер.

– Тренер мой классный, но он не был хорошим бойцом. Я хочу ваш финт отработать.

– Приходи, – засмеялся Ельцов, – только тренера предупреди, чтобы обид не было.

Работа настолько захватила его, что он даже начал забывать разговор с Кретовым. Идя домой по спокойным, тихим улицам, глядя в лицо прохожим, Юрий ловил себя на мысли, что незачем ворошить прошлое. Было – прошло. Он же не Эдмон Дантес.

Дядька, словно чувствуя настроение племянника, молчал, не заводил разговор ни о Кретове, ни о генерале Болдыреве. Как будто не было того ночного, рвущегося разговора.

День сегодняшний удался, тренировка прошла прекрасно. К ним в зал Леша Парамонов привел замечательного парня из издательства «Физкультура и спорт», тот узнал Ельцова и даже краем уха слышал о его одиссее, но тем не менее предложил ему написать книгу о боксерах. Предложил, несмотря ни на что.

Этот разговор очень обрадовал Ельцова. Теперь он будет тренироваться и писать книжку о своем покойном тренере Николае Королеве. Он даже мысленно увидел ее. Обложку со своей фамилией, шершавую твердость переплета.

Слаб человек. Он надеялся на удачливое будущее. Книга эта должна показать всем бывшим знакомым, что он не сломлен. Что крылья успеха вновь раскрываются над ним.

На 2-й Миусской он свернул в проходной двор, еще думая о своем возвращении в потерянный мир. Следом, чуть не задев его, ворвалась белая «шестерка». Она резко затормозила, противно взвизгнула фирменная резина, и машина загородила узкий проход.

Ельцов еще шел по инерции, когда из «жигулей» вылезли трое. Здоровые, с литыми плечами, распирающими трикотажные рубашки, в одинаковых вельветовых джинсах. У каждого в руке был короткий черный шланг.

И Юра сразу понял, что это любимое оружие бомбардиров – резиновый шланг, залитый свинцом.

Они шли на него молча, хищные улыбки были словно приклеены на мрачные лица.

Конечно, можно было бы убежать. Элементарно повернуться и убежать. Лучше пять минут быть трусом, чем всю жизнь калекой. Но он понял, кто они такие. Понял, почему догнали они его в этом безлюдном проходняке. Прошлое догнало его, и бежать было некуда.

Но эта троица не знала, что не боксер стоял перед ними. Спецназовца, наемника из Африки встретили они в этом дворе. И включилась автоматика. Память услужливо подсказала, что надо делать.

И он первым прыгнул на того, кто шел посередине, на главного.

Ушел под руку с дубинкой, принял ее на плечо, выпрямился, одновременно рванув ее вниз. Противно хрустнули кости, зашелся криком человек, а он, подхватив его дубинку, упал, подсекая правой ногой второго, и в падении рубанул черным шлангом по шее.

Обожгло плечо. Достал его все-таки третий.

Ельцов перекатился и ударил его шлангом в пах.

– Ох, – только выдавил парень и согнулся, скорчился. А Ельцов разогнул его, зажав шею свернутым шлангом.

– Кто, сука? Кто послал?

Парень начал хрипеть, обмяк.

– Кто послал, сука?! Убью!

И тот, почти теряя сознание, понял, что его сейчас убьют, и выдавил:

– Ястреб.

Ельцов отпустил его и одним ударом сломал ключицу.

Трое корчились на грязной земле. А он подошел к машине, завел и загнал ее за угол дома на пустырь. Там, открыв багажник, нашел тряпку, засунул ее в бак. Подождал, пока она пропитается бензином, потом сунул в горловину бака и достал зажигалку.

Почти все он делал автоматически. Внезапно острая боль вернула его к действительности. Исчез наемник, спецназовец, бывший зэк. Посреди пустыря рядом с проходным двором на 2-й Миусской стоял обычный московский мужик Юрий Ельцов.

Он вытащил тряпку и тут увидел котлован, на который сразу не обратил внимания. Здесь начали нулевой цикл, но потом законсервировали объект. Юра подогнал машину к самому краю, вылез и столкнул ее. «Шестерка» с грохотом съехала вниз. Зазвенело стекло фар, и машина легла на бок.

Но Ельцов не видел этого, он уже шел в сторону Большой Грузинской, предельно сокращая дорогу к дому.

Дядька открыл дверь, взял у него из рук шланг. Посмотрел на ссадину на лбу.

– Наехали?

– Было дело.

– Сколько их?

– Трое.

– Ты их…

– Да, всех троих поломал немного.

И Юра рассказал, что случилось в проходном дворе. Потом дядька натер ему левую руку меновазином. Боль немного успокоилась.

– Ну, что будем делать, племянник? – Ельцов-старший взял дубинку, похлопал ею по ладони. – Приличное оружие. Жаль только, с ним по улицам ходить нельзя. Тебе надо было убежать от них.

– Интересно…

– Очень интересно. Во-первых, они могли тебя покалечить…

– Ну, это надо посмотреть.

– Во-вторых, – жестко продолжал Игорь Дмитриевич, – не забывай, что у тебя не снята судимость. А эти чистоделы могут тебя закопать еще на пару лет за драку. Дерись только на территории восемьдесят восьмого отделения.

Дядька усмехнулся, хлопнул дубинкой по столу.

– Какие мысли, племянник?

– Не знаю.

– Тогда слушай. Они уже начали атаку.

– Кто – они?

– Пока не ведаю, но ситуация от этого не меняется. В отделение звонил генерал Кравцов из МВД. Орал на начальника, требовал аннулировать твою прописку. Но ему зачитали резолюцию первого замминистра, и он сразу же осел. Сказал, что был не в курсе, мол, ему поступил сигнал от общественности.

– Значит, началось?

– Началось. Сразу после звонка они послали своих бойцов. Откуда этой мрази знать, что ты закончил калининградское училище, воевал в Африке. Но ты понимаешь, что на этом не закончилось?

– Наступление, дядя Игорь, лучшая оборона.

– Правильно. Мы должны опередить их. Пока они проиграли нам два заезда. Но гонка продолжается. Я, пока ты расслаблялся, кое-что узнал о генерале Болдыреве. Скажу откровенно, сведения эти не улучшили моего настроения. Думаю, бригада его непосредственно выходит на самый верх МВД.

– Получается, они официальные разгонщики?

– Вроде того. Но у меня есть план.

– Расскажи.

– Чуть позже, когда все приготовлю. Ну а пока будешь ездить на работу на машине.

– Знаешь, дядя Игорь, если бы мне кто-нибудь сказал, в какое дерьмо мне придется окунуться, ни за что не поверил бы. Я в партию в армии вступил. Считал, что теперь смогу сделать много хорошего для страны. А что оказалось?

Игорь Дмитриевич посмотрел на племянника, достал из стола трубку, набил, щелкнул зажигалкой.

– Что я тебе могу сказать? В сорок третьем я закончил школу, пошел в училище. Через год меня ранили. За год войны стал старшим лейтенантом, получил два ордена Красного Знамени. Все говорили, редкое везение. В феврале сорок пятого, после ранения, меня из госпиталя отправили в МУР. В сорок пятом мне стукнуло двадцать, и я сразу же попал в самый уголовный замес Москвы. Ты думаешь, все, что происходит сегодня, возникло во времена Брежнева и его компании? Нет, мой дорогой. Это было всегда. Партия, из которой тебя исключили, давно уже разделилась на две неравные части. Большая – это все мы, рядовые коммунисты, не повязанные партийными догмами, как воровским законом. Знаешь, как говорят блатные? Вход в закон – рубль, выход – сто. Так и у нас: вступил в КПСС – слепо выполняй все указания вождей. А что бывает с теми, кто ослушается, ты испытал на своей шкуре.