Текст книги "Тревожный август"

– Интересно, – Червяков поправил очки, – очень интересно. Вы, видимо, считаете меня человеком, которому ничего нельзя доверять? Так я должен понимать ваш вопрос?

– Гражданин Червяков, здесь спрашиваю я.

– Это почему же? Я, к примеру, даже не знаю, кто вы. Меня сюда пригласили, а мое право отвечать вам или нет.

– Логично, но неразумно. Я начальник отделения Московского уголовного розыска. Фамилия моя Данилов. Зовут Иван Александрович. Вам этого достаточно?

– Вполне, только прошу документы показать.

Данилов усмехнулся, вынул удостоверение. Он смотрел, как Червяков читает его, близко поднеся к глазам, и еще раз удивился, как такому человеку доверили машину.

– Все в порядке, – Червяков протянул обратно удостоверение. – Теперь спрашивайте.

– Мы остановились на том, что вам поручили помочь Ивановскому вывезти ценный груз.

– Да. Меня вызвали в нашу спецчасть, объяснили всю важность задания и даже выдали наган. Правда, машину мне дали старую, я сразу же написал об этом докладную записку.

– Почему же вам дали плохую машину?

– Теперь уже сказать трудно. Машина сломалась у Колхозной площади. Мы ее бросили и отнесли ящик в дом к Ивановскому.

– Вы помните этот ящик?

– Очень хорошо. Он большой, деревянный, сверху обитый тонким железом, по бокам две ручки.

– Больше вы не были у Ивановского?

– Был. В декабре.

– Зачем?

– В машине Дмитрий Максимович оставил чемоданчик с бельем. Я его обнаружил в гараже, на следующий день. Но отнести не мог. Меня срочно направили в Балашиху в ремонтные мастерские чинить разбитые на фронте машины. В декабре я вернулся и пошел к Ивановскому. Я очень удивился, застав его дома. А еще больше удивился, когда увидел в прихожей тот самый ящик. Тогда я понял, что Ивановский просто жулик. Я долго не решался сообщить о нем. Потом опять уехал в Балашиху. Приехал в апреле и решил пойти в Ювелирторг, в их промкомбинат, и сообщить.

Червяков снял очки, помолчал.

– В промкомбинате я передал заявление заместителю начальника охраны, фамилия у него странная, подождите, – Червяков достал пухлую записную книжку, близоруко поднес ее к глазам. – Ага, вот… Шантрель.

– А почему же вы к нам не пришли?

Червяков опять надел очки и посмотрел на Данилова. За выпуклыми стеклами глаза казались огромными, особенно зрачки.

– К вам я боялся.

– Ага. Так что произошло с вашей машиной?

– Ночью вчера ко мне четверо военных пришли. Да, кстати, тот самый Шантрель запретил мне говорить об этом. Ну, пришли военные…

– Какие?

– Обыкновенные, в гимнастерках, сапогах, с наганами. Допросили меня. Документ показали, что они из охраны промкомбината. Потом сказали, что воспользуются моей машиной, их якобы сломалась. А моя во дворе стояла. Вот и все. Утром машины нет, я и заявил.

– Побудьте здесь.

Данилов вышел в соседнюю комнату. Полесов сидел у самой двери.

– Слышал?

– Слышал.

– Поезжай в промкомбинат.

Полесов

В кабинете директора промкомбината сидели двое: пожилой человек в гимнастерке военизированной охраны и девушка в милицейской форме. Директор повертел в руках удостоверение Степана и, возвращая, спросил:

– Вы к нам по поводу Ивановского или из-за этой кражи?

– Какой кражи?

– Да…

– А вы из МУРа? – взволнованно спросила девушка. – Вы что же, нам не доверяете?

– Кому это вам? – Степан присел на стул.

– Нашему отделению. Я следователь Анохина. Я думаю, что эту кражу мы сами размотаем.

Степан невольно улыбнулся. Это «размотаем» так не вязалось с ее аккуратной гимнастеркой, пушком на щеках и маленькими карими глазами.

– Вы уж объясните мне все по порядку, ладно?

– Дело простое. Очень простое, – горячо заговорила Анохина. – Вчера вечером пропало со склада четыре комплекта обмундирования. У нас есть предположение, что они похищены для продажи.

– Вы, наверное, подозреваете кого-нибудь? – Степан опять усмехнулся.

– Конечно, и усмешки ваши неуместны, товарищ…

– Полесов.

– Товарищ Полесов, – закончила Анохина.

– Вы не обижайтесь только, договорились? – примирительно сказал Степан. – Здесь все немножко сложнее. У нас есть мнение, что эти два дела тесно между собой связаны. Правда, пока это предположение. Вы расскажите, что случилось.

– Такое, значит, дело, товарищ уполномоченный, – откашлявшись, начал рассказ пожилой человек в вохровской форме. – Я начальник военизированной охраны промкомбината. Вчера кто-то взломал окно каптерки и похитил четыре комплекта обмундирования. Гимнастерки и шаровары. Между прочим, диагоналевые. Шерстяные, значит. Мы их перед самой войной получали. Так они без дела лежали до срока.

– А почему без дела? – поинтересовался Полесов.

– Так мужчин всех забрали на фронт. Женщины у нас теперь в охране, а им галифе без надобности. Думаем, что кто-то свой расстарался. На продажу или, вернее, на Тишинку, на харчи менять.

– Вы мне покажите склад.

– Пошли.

Промкомбинат был небольшой. Всего несколько аккуратных двухэтажных домиков с огромными окнами. Каменный забор, с вышками по углам и проволокой по гребню, отделял его от тихой Шаболовки. Степан уже знал, что на вышках постоянно дежурят бойцы охраны, по проволоке пущен ток, у ворот караульное помещение. Люди же несли службу отлично. Да и в самом комбинате ювелирные изделия занимали сейчас только треть производства. Рабочие, опытные мастера-ювелиры, привыкшие к необычайной точности, выполняли особо секретные задания фронта, такие, что знать об этом даже ему, Полесову – чекисту и большевику, не полагалось.

Нет, с улицы сюда не проникнешь. Да и какой вор полезет на охраняемый объект ради четырех комплектов обмундирования, за которые на Тишинке можно получить только водку с закуской. Нет, здесь что-то другое.

Каптерка была небольшой. Обыкновенная каптерка, как на заставе у него, когда Степан служил старшиной на границе. Те же стеллажи по стенам, тот же запах кожи и ружейного масла.

Сейчас тюки с гимнастерками валялись на полу.

– Какие размеры пропали?

– Один – пятьдесят четвертый, рост третий, два – пятьдесят второй, четвертый, и один – сорок восьмой, третий рост, – сказал начальник охраны.

– Вот видите, – повернулся к Анохиной Степан, – видите, как получается: если бы брал просто для продажи, то схватил бы первую попавшуюся пачку и ушел. А здесь он размеры выбирал.

Степан подошел к разбитому окну, присел на корточки, осмотрел пол. Потом, выйдя из помещения, обошел здание. Под окном на траве валялись осколки стекла. Полесов еще раз оглядел раму. Да, рассчитано, на дураков. В разные стороны торчало минимум четыре острых как ножи осколка. И ни одной нитки на них, ни одной капли крови.

Он повернулся к начальнику охраны:

– Окно разбито изнутри. Кто-то вошел, открыл ключом дверь, выбил окно и забрал вещи. Причем этот «кто-то» имел сюда доступ, у него был ключ. У кого есть ключи?

– Только у меня и еще запасной в караулке.

– Все ясно. Где ваш заместитель Шантрель?

– Он в ночь дежурил, теперь сутки свободный.

– Принесите из отдела кадров его личное дело.

Данилов

Машину они оставили на улице. Шантрель жил во флигеле, в глубине двора. Шли порознь, обходя сквер, на скамеечках которого под деревьями сидели старушки. Флигель был маленький. Четыре окна выходили в заросший палисадник.

«Ничего себе, домик тихий, – подумал Данилов. Сиди у окошка, чай пей и дыши озоном. Прямо дача. Только не пил здесь чай Григорий Яковлевич Шантрель, 1900 года рождения. Он здесь другим делом занимался, совсем другим».

Данилов прислушался, во флигеле было тихо. Через открытое окно доносился голос из репродуктора: «…Роман „Мать“ занимает важное место в творчестве Горького. В нем пролетарский писатель…»

– Второго выхода нет, – сказал за спиной Муравьев.

– Понятно. Ты, Игорь, здесь останься, в палисаднике, цветочки там всякие посмотри… Понял?

– Так точно.

– Белов и Полесов за мной.

Входная дверь была закрыта, и Данилов постучал. Осторожно постучал, как знакомый. В глубине квартиры по-прежнему мягкий актерский голос рассказывал о творчестве Горького.

Иван Александрович постучал сильнее, потом еще. За дверью закончилась передача о Горьком и начался концерт Александровича.

– Так мы до вечера колотиться будем. Видимо, Григорий Яковлевич давно уже ушел. Ты, Сережа, сбегай за дворником или слесаря приведи, жалко же дверь ломать.

– А зачем, – сказал Белов, – замок здесь английский, давайте я в окно влезу и открою.

– Я тебе влезу, ишь жиганское отродье, – раздался за спиной голос.

Данилов оглянулся. Около них стояла старушка.

– А я смотрю и думаю, не к квартиранту ли моему гости. Вроде военные. Значит, к нему. Он спит, всю ночь дежурил, теперь не добудишься.

– Правильно, мамаша, – сказал Степан, – мы к Григорию Яковлевичу, к нему самому.

– С работы, что ли, или так, друзья?..

– Мы из милиции, – прервал ее Данилов, – вы уж откройте скорее, дело у нас к вашему жильцу срочное.

– Ну, если казенная надобность…

В маленькой прихожей были три двери.

– Вон там его комната.

Данилов дернул за ручку, дверь была закрыта изнутри.

– Вы постучите, он спит.

– У вас есть второй ключ?

– Да там задвижка…

– Степан, ну-ка попробуй, – Данилов достал наган. – А вы бы к себе в комнату пошли, – повернулся он к испуганной старушке.

Полесов отошел на шаг и ударил плечом в дверь. Створки разошлись, комната была пуста.

Когда-то один из учителей Данилова, старый оперативник Покровский, говорил, что жилище может многое рассказать о характере человека. Иван Александрович бывал в квартирах, на которые наложила отпечаток человеческая индивидуальность. Сколько он их повидал за время работы в угрозыске! Всякие видел. Но были и такие, как эта: здесь вроде ничего не говорило о характере и склонностях хозяина. Убогая старая мебель, пустой шкаф, под кроватью чемодан с грязным бельем.

– Позови Игоря, найди понятых и начинайте обыск, – приказал он Полесову, – а я пойду с хозяйкой поговорю.

Иван Александрович постучал в соседнюю комнату и скорее догадался, чем услышал, о приглашении войти. Хозяйка сидела в углу под иконой и, глядя на дверь, быстро крестилась. Маленькая, седенькая, с жидким пучком волос на макушке, она была похожа на добрую, ручную белую мышь, увидевшую кота.

– Да чего вы испугались-то, – приветливо улыбнулся Данилов. – Полноте. Ваше имя-то как, отчество?

– А ты, поди б, не испугался, если бы к тебе такие ловкие пришли? Имя мое Нина Степановна.

– Вы успокойтесь, мы вам ничего дурного не сделаем. Мы же из милиции.

– Вам видней, уважаемый, – хозяйка опять перекрестилась. – Вам видней. Вы молодые, грамотные, значит. Зачем старуха-то вам?

– У нас к вам никаких претензий. Мы вот к жильцу вашему.

– А я ему говорила. Ох, говорила. Ты человек, мол, военный, откуда продукты-то берешь? Одному столько не дадут.

– Какие продукты?

– Да всякие: и мука у него, и сахар, и мясо. Он говорил: родственники привозят. Значит, из-под Москвы. А я все равно не верила. Что это за родные такие, чтобы сахару привозили три мешка, сухофруктов тоже мешок, консервы опять же.

– А где он это держал все?

– Да на чердаке. Потом к нему его барышня приезжала. Тьфу, – старуха закрутила головой. Слово «барышня» она проговорила нараспев, с презрением. – Крашеная такая, кольца золотые. Она где-то по торговой части работала. Воровка, наверное. Я вот вчера пошла карточки отоваривать, а продавщица мне подушечки…

Старушка говорила долго и все не по делу. Но Даиилов не перебивал ее, он много на своем веку свидетелей видел, они были разные. Из одних слова приходилось тащить словно клещами, другие, наоборот, говорили много и охотно, часто о вещах посторонних, но в их рассказе, словно в пустой породе, иногда мелькало и очень важное. Поэтому он слушал Нину Степановну внимательно, иногда сочувственно кивая головой.

– Он мне, знаете, и говорит, – продолжала старуха, – время, дескать, сейчас голодное, а людям жить надо, питаться. Может, кто и у вас есть, кто всякие камешки там или золото на хорошие продукты обменяет. Я ему говорю: такими делами отродясь не занимаюсь…

– Ну зачем же так, Нина Степановна. Мы ведь кое-что все же знаем, например, о том, что вы ему помогли.

– Да господи, святой крест, начальничек, нет на мне ничего. – Старушка выпалила это быстро и замолчала, словно поперхнулась.

Стоп. Где же он ее видел? Глазки эти маленькие, словно буравчики. Пучок волос… Хотя нет, не было у нее тогда пучка. Маленькие руки с круглыми ладошками и короткими пальцами. Где? И фраза эта: «…начальничек, нет на мне ничего». Так тихие квартирные хозяйки не говорят. Они больше о карточках и распределителях.

И он вспомнил, вспомнил эти ее руки. Они сгребали золотую пыль из-под ювелирных тисков. Выглядела она тогда полнее, и голос у нее был хриплый от ненависти, а потом в Гнездниковском, МУР тогда находился там, она крестилась на портрет Дзержинского.

– Да, Нина Степановна. Годы идут, а замашки остаются старые. Нехорошо знакомых не узнавать.

– А я тебя, Данилов, сразу признала, – сказала вдруг старуха совсем другим голосом. Сказала и словно выпрямилась. – Поседел ты, а все такой же. Орел. Молодым тогда был, жалостливым. А сейчас, видать, заматерел. Дай, что ли, папироску.

Иван Александрович достал портсигар. Хозяйка взяла его, поглядела на выгравированную надпись: «Тов. Данилову за борьбу с правонарушителями. От Пермского исполкома».

– Ишь ты, от исполкома. А цена ему какая? Копейка цена.

– Здесь цена не по тому прейскуранту идет, Степановна, другая моему портсигару цена.

– Это понятно. Только в двадцать пятом ты от мужа моего, покойника, мог золотой иметь, с алмазной монограммой. Да не захотел. Видишь, железным балуешься. Другая, значит, цена?

– Это точно, другая. – Данилов чиркнул спичкой, дал прикурить. – Но разговор у нас не о муже покойном, а о жильце вашем.

– А я ему не судья. Он продукты на золото менял, а я при чем?

– Мы сейчас у вас обыск сделаем, тогда и посмотрим.

– Делай. Моя судьба прятать, а твоя – искать. Только про Гришку ничего не знаю и к его делам не причастная. А золото, если найдешь, так это мое. Папенькой моим, золотых дел мастером Крутовым, оставлено. Его никто у меня отобрать не сможет.

– Ладно, о золоте потом. Вы мне скажите, как к вам Шантрель попал?

– Пришел сам. Узнал, что сдаю комнату, попросил прописать. Я не стала отказывать. Человек он военный, мне с ним не так страшно.

Вошел Белов.

– Иван Александрович, в комнате – ничего, а на чердаке два ящика консервов нашли и мешок сахару.

– Хорошо, в машину погрузите. Да и хозяйку не забудьте. Она с нами в МУР съездит. Может, там и вспомнит чего. А здесь устроим засаду. Останешься ты и Полесов, со стороны улицы вас ребята из отделения подстрахуют.

Данилов и начальник.

В подъезде постовой, увидев Данилова, бросил руку к козырьку и шагнул к нему.

– Ты чего, Зенин?

– Вам передано немедленно к начальнику явиться.

– Ладно.

Иван Александрович провел рукой по щеке. Щетина отросла и кололась безжалостно. В таком виде наверх идти не хотелось, не привык он к этому. Когда-то давно молоденьким реалистом он пришел на работу в ЧК. Тогда и брить ему было нечего, пушок рос, но был порядок: каждый оперативник держал в ящике стола бритву и помазок. Феликс Эдмундович не терпел неаккуратности. Он сам в любое время суток был подтянут и выбрит, от других требовал того же.

Уже у кабинета Данилова поймал замначальника Серебровский.

– Ваня, тебя начальник два часа ищет, хотел в питомник ехать: собаку за тобой посылать.

– Я только побреюсь.

– Ваня, и думать не смей, если я все дела бросил и тебя ищу, значит, крайняя надобность.

Он обнял Данилова за плечи и повел к лестничной площадке. Серебровский был, как всегда, выбрит, и от него по-довоенному пахло одеколоном. Когда-то они с Даниловым работали в одной бригаде. У красавца Серебровского была необыкновенная особенность сразу располагать к себе женщин. Поэтому когда требовалось допросить кого-нибудь из «подруг жизни» клиентуры бригады, то лучше Серебровского сделать этого никто не мог. Женщины всегда становились на пути Сережи Серебровского, и не было у него из-за них служебного роста. Перед самой войной его забрали в наркомат, но там нашлась чья-то секретарша, и опять его отправили на старую работу, правда, с повышением.

– Слушай, ты где одеколон берешь? – поинтересовался Данилов.

– Страшная тайна, Ваня: в ноябре сорок первого я с одной дамой познакомился. Так она в тэжз работала. Когда их эвакуировали, она мне говорит: если нужно, я тебе одеколона продам сколько хочешь. Вот я и запасся. Да я тебе дам, у меня есть.

В приемной начальника у стены сидели трое военных с худыми, изможденными лицами; у одного рука была на перевязи. Увидев Данилова и Серебровского, они встали.

– Это к нам из госпиталей направили, – пояснил Осетров, – на пополнение оперативного состава.

– Вот что, – приказал Серебровский, – начальник сейчас уедет, а ты товарищей командиров накорми и проводи отдохнуть в общежитие. Как вернемся – поговорим.

В кабинете начальник, наклонившись, копался в сейфе.

– А, дорогая пропажа. Ну, как?

– Докладывать?

– Некогда, – он подошел к Данилову, – иди переодевайся, да побрейся. В горком нас вызывают, к секретарю.

– Так, – Данилов сел. – А зачем?

– Полегче чего спроси. Позвонил его помощник и говорит: давай с Даниловым. Я ему объяснял, что ты на операции, а он: разыскать. Через каждый час звонит – тобой интересуется…

На столе зазвонил телефон правительственной связи, или, как его называли, «вертушка». Начальник подошел, снял трубку.

– Да… Есть… Будем через сорок минут.

Он отошел от стола и еще раз оглядел Данилова.

– Двадцать минут тебе на бритье, на тары-бары всякие. И вниз. – И уже в спину крикнул: – Гимнастерку надень новую!

Данилов брился в общежитии, благо там стоял кипятильник с горячей водой. Бритва шла с треском, как коса. Иван Александрович глядел на себя в зеркало, и грустно ему становилось. Все-таки беспощадная вещь – время. Какие у него годы? Сорока двух еще нет, а вот и голова уже вся седая, и морщины. А, впрочем, еще ничего, не так уж он плох. Крепкий пока. Правда, иногда одышка появляется, да редко – головные боли.

– Хорош, хорош, – засмеялся за спиной Серебровский, – я тебе обещанное принес. На, владей, «Тройной». Только смотри! Я слышал, что после коньяка он на первом месте стоит по вкусовым качествам.

– Да полно тебе, – Данилов вытер лицо мокрым полотенцем.

– А ты пробовал?

– Было дело.

– Ну и как?

– Ты попробуй.

– Ты же знаешь, Ваня, что я только портвейн и пью.

– Аристократ. Твоя фамилия случайно не Юсупов-Серебровский?

– Нет, Серебровский-Сумароков-Эльстон, – замначальника засмеялся, обнажив белоснежные зубы.

И Данилов еще раз подивился его характеру. Серебровский был человеком мягким, веселым и щедрым. И все эти качества он сочетал с огромным личным мужеством и знанием дела.

К машине они вышли вместе.

– Ну, Ваня, езжай в верха. Только по дороге крепко подумай, какие у тебя подходы к рынкам есть.

– А мне-то они зачем? Рынки – это Серегина дело.

– Все равно подумай, об этом разговор будет. Мне сегодня верный человек в наркомате шепнул.

У машины уже стоял начальник. Он окинул взглядом Данилова и, ничего не сказав, открыл дверцу, сел на переднее сиденье. Иван Александрович устроился сзади. Шофер развернул машину, и та понеслась по полупустой Петровке, пугая клаксоном-кукушкой редких пешеходов.

Начинало темнеть. И сумрак этот был особенно заметен из-за светомаскировки. Дома глядели на улицу черными, ослепшими глазницами окон. Москва выглядела усталой. Правда, в сорок первом, в августе, тоже окна завешивали и баррикады строили. Но тогда и женщин нарядных много было, и мужчин в светлых костюмах. А сейчас все в темном, все будто в одинаковой форме. Но все-таки было что-то еще, чего Данилов никак не мог определить. И мысль эта не покидала его, когда они шли по длинным коридорам горкома партии, мимо одинаковых дверей с фамилиями на табличках.

Да, здесь все изменилось. Последний раз он был в этом коридоре в конце октября сорок первого года, тогда горком больше походил на Смольный времен революции. А теперь тишина, солидность, как и положено столичному комитету партии.

Они вошли в приемную, из-за стола им навстречу поднялся помощник, молодой человек в полувоенной форме, с кобурой на широком командирском ремне.

– Подождите, товарищи, у секретаря рабочие с «Серпа и молота», присядьте пока.

В приемной ждал уже один человек. Он широко улыбнулся Данилову, протянул руку.

– Не узнали?

– Ба! Виктор Кузьмич, да я тебя в штатском сроду не видел. Ишь ты, какой стал…

Это был Королев, капитан госбезопасности, с которым они вместе кончали банду Широкова. Он был одет в элегантный костюм, пиджак спортивного покроя сидел на нем, как влитой. Коричневая шелковая рубашка, галстук соответствовали тону костюма.

– Трудновато тебя узнать, трудновато.

– Это и хорошо. Нас с тобой не всегда узнавать надо. Слушай-ка, тут по моему ведомству кое-что для тебя пришло. На, читай.

«На ваш запрос сообщаем, что лесничий тов. Данилов Александр Андреевич в настоящее время является комиссаром партизанского отряда „Смерть фашизму“. Зона действия отряда (дальше зачеркнуто). Подпись, печать».

Данилов сглотнул комок, подступивший к горлу, и еще раз прочитал спецсообщение. Жив отец. Жив. А он уже и надеяться перестал. Комиссарит. Прямо как в гражданскую.

В это время распахнулась дверь кабинета, и из нее вышли люди. Они шли через приемную, о чем-то споря, видимо продолжая неоконченный разговор. Но Данилов не слышал их голосов и того, как помощник пригласил пройти в кабинет секретаря. В мыслях он был далеко, на Брянщине у отца, в его доме, окна которого выходили в лес и в котором было так хорошо и тихо.

– Ты что, заснул? – Начальник дотронулся до его плеча. Ждет, идем.

Секретарь горкома встретил их у дверей кабинета, крепко пожал руки, показал на кресла у стола, приглашая садиться.

– Можно курить, товарищи.

Неслышно появился помощник, поставил стакан с чаем и сел в углу кабинета в тени.

Секретарь прошелся по кабинету, остановился у стены.

– Я пригласил вас, товарищи, для того, чтобы совместно обсудить создавшееся положение. Вам хорошо известно, что вся Московская область освобождена от немцев. В настоящее время линия фронта проходит на рубеже Гжатска. Но наступление гитлеровцев продолжается, по-прежнему тяжелые бои идут в излучине Дона, враг рвется к Волге, хочет захватить Кавказ, лишить нас нефти. Государственный Комитет Обороны делает все, чтобы остановить и разгромить врага. Для этого успешно ведется реорганизация и перевооружение армии. Перед Московской партийной организацией поставлена задача – в кратчайший срок сделать наш город кузницей оружия. Москва и область становятся крупным центром оборонной промышленности. Вполне естественно, что мы просто обязаны создать все условия рабочему классу столицы для нормального труда. На нашем совещании должен был присутствовать представитель Московского военного округа, но он запаздывает, причина уважительная…

На столе тихо звякнул один из телефонов. Секретарь взял трубку и сказал одно слово: «Проси».

В кабинет вошел невысокий генерал-майор с зелеными звездами на защитного цвета петлицах.

– Извините за опоздание, – чуть глуховато сказал он, – был в частях.

– Ну вот, теперь все в сборе, – секретарь горкома сел за письменный стол. Товарищи, генерал-майор Платонов возглавляет охрану тыла войск МВО, он и доложит нам обстановку.

Платонов расстегнул полевую сумку, вынул бумаги.

– Дело такое. Обстановка в тылу наших войск, то есть в Московской области, в общем нормальная. Население освобожденных районов помогает бойцам и командирам чем может. Соответственно воинские части тоже идут навстречу нуждам трудящихся. Мы отдаем трофейную технику в восстанавливающиеся колхозы, на полях работают команды выздоравливающих бойцов, ну, конечно, продовольственную помощь оказываем. Но за последнее время в зоне действия наших подразделений имеют место случаи нападения на отдельные машины с продовольствием, на склады, фуражные пункты. С подробной сводкой я всех ознакомлю. По данным наших особых отделов, стало известно, что существуют вооруженные группы, сформированные из бывших уголовников, укрывшихся фашистских пособников и дезертиров. Это, товарищи, нарушает нормальную работу тыла действующей Красной Армии. Мы обратились к Московскому горкому партии с просьбой оказать нам помощь. Вот вкратце обстановка, – генерал полез за папиросами.

– У вас все, товарищ Платонов? – спросил секретарь.

– Пока все.

– Что скажет представитель госбезопасности? Королев встал, помолчал немного, видимо собираясь с мыслями.

– Госбезопасность располагает достаточно вескими данными о том, что вражеская разведка, причем обе службы – абвер и СД, постоянно засылает свою агентуру в наш тыл. Борьба с ней ведется успешно, наши компетентные органы располагают людьми, работающими в тылу у фашистов и передающими нам весьма ценные сведения именно по этому вопросу. Оставив надежду устроить панику, грабежи и беспорядки в Москве, враг сегодня решил прибегнуть к другим методам: вызвать недовольство жителей, нарушив снабжение, организовать черный рынок. Вражеские агенты торгуют через подставных лиц фальшивыми продовольственными карточками, причем в некоторых местах их просто сбрасывают с самолета. Надо отметить, что население столицы в целом проявляет высокую сознательность, большинство фальшивых карточек сдано. Но есть и другие лица, и именно на них делает ставку вражеская агентура. Эти люди являются косвенными пособниками врага, и наше дело их выявить. Кроме того, по нашим данным, немецкая агентура пустила в обращение фальшивые денежные знаки. Однако, считая, видимо, что это дело ненадежное, попасться можно, враг снова делает ставку на уголовный, деклассированный и чуждый нам контингент населения, чтобы организовать продовольственный кризис. Для этого сформировано несколько бандгрупп, и они начали действовать. Вот о них и говорил только что товарищ генерал.

Данилов слушал Королева, а мысленно уже перебрал все возможные подходы к рынкам, вспоминал все последние происшествия, связанные с продовольствием. Пока определенной картины не складывалось. Все распадалось, но, возможно, не так надо рассматривать эти случаи. Попытаться объединить их, найти систему.

Королев закончил и сел. С минуту все молчали.

– Разрешите мне, – начальник МУРа поправил ремень. Хорошо он выглядел в этом кабинете, высокий, широкоплечий, в красивой коверкотовой гимнастерке с тремя малиновыми ромбами на синих петлицах и двумя орденами Красного Знамени на груди. – Как я понимаю, нас вызвали для координации действий и создания единого руководства операцией. Но вот о чем мне хотелось бы доложить. Дело в том, что, начиная с июня 1941 года, работа наша приняла несколько иные формы. – Он раскрыл папку, достал отпечатанные на машинке страницы. – Вот, товарищи, пачки сводок за последние полгода. Никаких серьезных уголовных проявлений нет. Мелочовка.

– Что-что, – переспросил секретарь горкома, – как вы сказали?

– Мелочовка, – начальник несколько смутился, – ну, это на нашем профессиональном жаргоне означает мелкие дела, не представляющие особой угрозы. Однако и с этими проявлениями мы боремся…

– Это мы знаем. – Секретарь горкома взял сводку, пробежал ее быстро глазами. – Партийная организация Москвы в курсе дел милиции. Мы приняли соответствующее решение, обратились в Президиум Верховного Совета, и скоро об этом узнают все. Я понимаю вас так, что организованной преступности у нас нет. Как вы считаете, товарищ Данилов?

– К сожалению, работа у наших товарищей есть, правда, она, приняла действительно несколько иные формы. С начала войны не было заметно активизации старых профессионалов. Кроме банды Потапова – Широкова. Но, как видите, ее работа тоже была инспирирована немецкой разведкой. Сейчас, а именно сегодня, мы занимаемся одной группой. Данилов кивнул в сторону генерала и Королева.

– Значит, так, – секретарь горкома посмотрел на часы. Давайте составим план мероприятий, определим участки работы.

Полесов и Белов

До темноты они сидели в коридоре. Степан нашел старую, двадцатых годов, подшивку журнала «30 дней» и читал «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова. Иногда он начинал хохотать. Тогда Белов, сидевший у двери, неодобрительно поглядывал на него.

Сергею читать не хотелось. Полистал «Огонек» и бросил. Да разве до чтения сейчас! Их оставили в засаде, а в такой обстановке всегда одно беспокойство. Впрочем, вот Полесов читает Ильфа и Петрова, смеется, ему почему-то спокойно. И «Двенадцать стульев» он открыл для себя впервые, а он, Белов, помнит их почти наизусть. В институте они соревновались, кто лучше знает роман. Выиграл он: на его вопрос, с какой стороны в Старгород вошел Бендер, никто не смог ответить. А вошел-то герой книги со стороны деревни Чмаровки. Такие вот дела были раньше…

Белов

Перед самой войной родители его уехали в Ташкент к бабушке. А Сергей собрал однокурсников, которые, конечно, были в городе, и они устроили вечеринку. Танцевали, пели, спорили и говорили о войне. Утром провожали девушек. Было пасмурно, улицы пусты, легкое вино туманило голову, и ребятам казалось, что нет более счастливых людей на земле, чем они. А потом выяснилось, что в те минуты, когда они спорили о возможности войны, она уже началась.

Он пошел в военкомат в понедельник, выстоял огромную очередь. Ему отказали: сильный грипп год назад дал осложнение на легкие. Тогда он решил схитрить: пошел в горком комсомола. И снова медкомиссия…

Родители остались в Ташкенте. Отец прислал пространное письмо, в котором советовал, как сохранить квартиру. Сергей, не дочитав, порвал это письмо: отношения с отцом были выяснены давно, еще в девятом классе.

В сентябре сорок первого он уехал рыть окопы. Под Москву послали бригаду из студентов московских вузов. Работали от темна и до темна. Делали перерыв, чтобы поесть из походных кухонь горячую жидкую кашу. Спали здесь же, в землянках. Каждый день приезжали военные инженеры, лазали по окопам, проверяли блиндажи, наносили их на карты. Газет не было, радио тоже. Но о том, что происходит на фронте, узнавали по приближавшемуся его дыханию. Именно дыханию, так сказал знакомый парень – первокурсник из ИФЛИ Андрюша Громов.

Ночью они сидели, курили на бруствере окопа. Где-то вдалеке, за лесом, грохотала канонада.

– Сейчас он стихнет, – прошептал Андрюша.

– Кто? – удивился Сергей.

– Фронт. Он дышит и только ночью засыпает. Слышишь?

– Ты мистик, Андрюша.

– Нет, понимаешь, я его как будто вижу: он словно огромный зверь, похожий на динозавра, что ли, он ползет все ближе, ближе. Он еще далеко, но мы уже слышим его дыхание.

– Так нельзя, – твердо сказал Сергей. – Это похоже на страх. А мы должны его остановить и остановим.