Текст книги "Не стреляйте в партизан…"

О таких кто-то едко выразился: «Будешь в доме, будешь в хате и с женою на кровати».

Корж отвечал:

– Да, перебьют нас по первому снегу, как зайцев, если будем прятаться. Но мы же не зайцы. Будем и зимой бить немцев. Немцы на танках, а мы на конях и санях по лесам и болотам. Пусть угонятся за нами. У нас одна дорога, а у немца – их сотня, чтобы нас выследить.

На него наседали:

– Давайте пока еще не поздно двигаться к фронту, там передохнем, вооружимся получше – и опять в бой.

Он упорствовал:

– До фронта, считай, тысяча километров. Надо воевать здесь, в тылу врага. Один партизан может сделать то, что не под силу целому батальону или полку. Подорвешь эшелон с танками или боеприпасами, уничтожишь железнодорожный мост – посчитай, сколько жизней солдатских спасешь на фронте.

Судили-рядили… Думы тяжкие у каждого о Родине, о семье, о себе. Мы, молодые, как-то легче относились к жизни. А вот пожилые терзались больше. Но 23 сентября состоялось партийное собрание отряда, и большинство (десять человек) проголосовало за то, чтобы обязать коммуниста В.З. Коржа вести отряд к линии фронта. В ответ Корж отрезал:

– Меня обком партии оставил в тылу врага. Вы что, выше обкома?

Однако споры в отряде не утихали. Бродил народ. И в середине октября Корж с болью в душе отпустил еще одну группу людей за линию фронта. Ушли В.А. Морозов, Ф.И. Положенцев, И.А. Сидорович, А.А. Гусев, П.И. Павлов, К.И. Конушкин, Т.Н. Шардыко – все люди уже немолодые, руководители областных организаций.

Ушли с ними С.А. Полонников, С.И. Тронов – недавно появившиеся в отряде окруженцы. Их-то понять еще можно было, они рассчитывали вернуться в свою часть. Важно было и то, что многие ушли и забрали свои автоматы. Осталось их у нас в отряде только три.

В тылу врага над тобой нет прокурора, нет судьи, нет военного трибунала. Ты сам себе и судья, и прокурор, над тобой только твоя совесть. От совести не спрячешься, не убежишь, не уклонишься. Она всегда с тобой, это высший судья. Вот она и диктовала каждому свое.

Федор Иванович Положенцев, работавший до войны заведующим отделом обкома партии в Пинске, потом снова вернулся к нам. В апреле 1943 года он стал секретарем Пинского подпольного обкома КП(6)Б.

В белорусском энциклопедическом издании «Беларусь у Вялiкай Айчыннай вайне 1941 – 1945» он значится как один из организаторов и руководителей партийного подполья и партизанского движения на территории Пинской области. Все это, конечно, так. Но тогда, в октябре 1941 года, Положенцев ушел из нашего отряда.

Кстати, после войны те, что ушли от нас с целью перейти линию фронта, оказались даже в более выгодном положении, чем мы, оставшиеся в глубоком вражеском тылу. По крайней мере, те, кто дошли. Ведь они, добравшись до Москвы и возобновив контакты с партийным и военным руководством, написали своеобразные отчеты о том, что делали. Потом эти справки стали чуть ли не единственными архивными документами, касающимися тех трагических месяцев.

Мы, находясь в лесах, в почти непрерывных боях и постоянном маневрировании, никаких справок, отчетов не составляли. И вообще бумаг не писали. Да если бы и писали, то отправить их за линию фронта не могли бы. А накапливать документацию такого рода в условиях, когда нет стопроцентной гарантии ее сохранности, не было смысла. Вдруг еще к врагу попадет.

Вот и получается, что в архивах очень мало документов, касающихся партизанского движения в 1941 году. Исключением в каком-то роде являются подмосковные партизанские отряды. Но они действовали в прифронтовой зоне, с ними легче было поддерживать связь. Да и формировались они зачастую на советской стороне фронта. Значит, составлялись нужные списки, издавались приказы.

А вообще-то в том, что о партизанах, действовавших в 1941–1942 годах в глубоком тылу врага, например в Беларуси, мало документов в архивах, больше всего виноваты мы сами. К «бумажной канцелярии» мы, откровенно говоря, относились не очень серьезно. Какие бумаги, мы же воюем! Не раз был свидетелем того, как В.3. Корж на просьбу подписать очередное донесение в Центр о проведенных операциях отмахивался: «Наше дело – воевать. Потом напишут другие».

И в самом деле, написано много. Но поскольку послевоенные исследователи работали на основании документов, то получалось так, что львиная доля написанного посвящена 1943–1944 годам.

Не секрет, что у некоторых мемуаристов, особенно у тех, кто прибыл в зону партизанских действий уже в 1943 году, получилось так, что и само партизанское движение, чуть ли не вся боевая и политическая работа против оккупантов началась лишь с их прибытием. Теперь и я сожалею, что не вел записей, хотя бы коротких.

Повторюсь, рассказывая о событиях того трудного времени, я никого не хочу осуждать. Как заметил кто-то из мудрецов, каждый может вынести ровно столько, сколько может.

Но, возвращаясь к уходу группы Положенцева, считаю нужным сказать, что в тот момент такое решение девяти товарищей не добавило оптимизма оставшимся в глубоком тылу. Скажу больше, никогда, пожалуй, наше настроение не было таким плохим. Но, к счастью, недолго. На следующий день в наш отряд влились десять новых бойцов из местных жителей.

В ноябре отряд насчитывал уже 80 человек, зимой – более 200. Вот еще одна красноречивая запись в дневнике Коржа, сделанная в декабре 1941 года:

«Сильный мороз, метель. Мы находимся в постройках. Немцы с полицией рыщут по деревням Нежин, Калиновка, Малые Городятичи и собираются к нам. Ведется ежедневная разведка. Народ все прибывает, правда, сырой материал, требует большой тренировки». Все эти деревни теперь входят в состав Любанского района.

В ноябре мы провели несколько смелых операций. И очень важных для нас, для населения всей округи. Дело в том, что о приходе зимы говорили не только мы. Полицаи тоже распространяли слухи, что как только выпадет снег, они по свежим следам выловят всех партизан. Корж решил упредить события. 4 ноября мы разгромили полицию в деревне Боровая Житковичского района, а 8 ноября – в деревне Махновичи Старобинского. Здесь нам помог местный житель Быков.

Чтобы не навлечь на семью Быкова репрессий со стороны оккупантов и их прислужников, мы, уходя, связали ему руки и вели перед собой, подталкивая прикладом винтовки. Жене посоветовали погромче голосить. С только что мобилизованными полицаями, не успевшими замарать себя, крепко поговорили и отпустили.

Некоторые попросились в отряд. С ними Корж беседовал отдельно. Потом тоже инсценировали насильственный увод. Партизаны, кстати, всегда удивлялись проницательности Василия Захаровича. Не было случая, чтобы он ошибся в человеке. Все, кого приняли в отряд, хорошо воевали в партизанах. И ни один из полицейских, которых мы отпустили, больше в полицию не пошел.

Наиболее удачная в 1941 году операция была проведена 12 ноября. Мы ее начали с полицейского гарнизона в Забродье (теперь это Солигорский район). Там была самая заядлая, как выражался Корж, полиция. Это они больше всего грозились перестрелять нас, как зайцев и куропаток, по первой пороше.

План нашей операции был довольно замысловат. Часть партизан должна была выступить в роли полицейских. Сделать это было несложно. Полицейских повязок у нас хоть отбавляй. Корж запретил их выбрасывать.

Было в отряде и несколько комплектов немецкой офицерской формы, взятой еще в штабном автомобиле. В одну из них предстояло нарядиться мне, чтобы сыграть роль немецкого коменданта. Дело в том, что я знал пару десятков немецких слов. Корж стал у «коменданта», то есть у меня, «переводчиком».

Операцию начали в шесть утра. Деревню окружили, партизаны с повязками полицейских на рукавах были посланы в дома настоящих полицейских. Их взяли без единого выстрела. Очень важно было и то, что из окруженной деревни не ушел никто из местного населения. Значит, о том, что происходит в Забродье, никто не сообщил соседним полицейским гарнизонам.

Забродских полицейских мы обезоружили, связали и увели по направлению к деревне Красное Озеро. Там «комендант и переводчик» (я с Коржом) направились прямо к старосте. Было 11 часов утра. «Комендант» скомандовал за десять минуть собрать всех полицейских в школе, потому что хочет с ними говорить. Те действительно собрались быстро.

«Комендант» через «переводчика» сначала их отругал, заявив, что они плохо воюют с партизанами, неправильно вооружены, и приказал идти получать новое оружие, которое лежит на телегах у сарая. Там наши партизаны уложили полицейских носом в землю и связали, как и забродских. Но двое бросились бежать. Их пришлось уложить меткими выстрелами.

Однако выстрелы услышали полицейские соседней деревни Особо и цепью двинулись к Красному Озеру. В километре от Красного Озера цепь остановилась. Осовские полицейские видели, что у забродских сараев толпятся люди, стоят подводы. Но кто это – полицейские или партизаны – рассмотреть не могли.

Нужно было немедленно принимать решение, и я в своей немецкой форме пошел навстречу полицейским. Корж поспешил присоединиться к «коменданту». Когда подошли ближе, я стал кричать на «немецком языке», размахивать руками. Как потом напишет Корж, «он говорил ни на каком языке, который был никому не понятен, просто болтал».

Это очень точное определение, потому что немецкого языка я не знал тогда, не выучил его и после. Но Корж все это «переводил» очень правильно: «Пан комендант приказывает быстро следовать сюда, пойдем на партизан».

Полицейские выслали одного из своих удостовериться, что это в самом деле немецкий комендант. Когда тот подошел метров на пятьдесят, я снова стал орать, размахивая руками. Мол, поскольку я здесь человек новый, никого из вас не знаю, приказываю положить винтовку на землю и подойти ближе.

Тот так и сделал. Подошел к нам и убедился, что это действительно «комендант с переводчиком». Крикнул своим, чтобы тоже шли сюда. К нам двинулись еще четырнадцать человек. На расстоянии пятидесяти метров последовала та же команда «коменданта»: положить оружие на землю. Полицаи ее выполнили, поскольку видели, что их товарищ стоит рядом с «немецким комендантом» и никакого беспокойства не проявляет.

Так были ликвидированы полицейские гарнизоны в трех деревнях сразу. Закончилась операция в два часа дня. В ней участвовал 21 человек из обоих отрядов. Ее отголоски разошлись очень далеко. Она многим отбила охоту идти на службу в полицию.

По Старобинскому и Житковичскому районам разнеслась молва: «Скоро Комаров всю немецкую полицию на оброти позьмет!» В переводе с местного говора это означало «повяжет веревками».

После этой дерзкой операции, проведенной силами двух отрядов, встал вопрос об их объединении. Решался он на общем собрании, ведь «приказ сверху» издать было некому. Все партизаны собрались на поляне. Их решение было единодушно. Командиром избрали В.3. Коржа, комиссаром – Н.И. Бондаровца.

К тому времени полицаи откровенно опасались нас. Еще раньше, в октябре, нас информировало местное население, что полицейские поселка Ленин выходили из гарнизона в сторону деревни Белая, зная, что нас там нет, открывали сильную стрельбу, а через некоторое время возвращались и докладывали начальству, что уничтожили столько-то партизан.

Но 13 декабря они атаковали нас на хуторе Опин на высоком берегу реки Оресы. К счастью, место для обороны было хорошее, а часовые – Александра Степанова и Иван Черняк – своевременно подняли тревогу. Бой опять для нападавших сложился неудачно. Они потеряли 11 человек убитыми и шесть ранеными. 20 ноября сразу после полудня на наш лагерь напали до сотни немцев.

Выследил наш лагерь местный предатель по прозвищу «Матрос». Мы и сами за ним охотились, но ему удавалось ускользнуть. И вот он навел оккупантов. Хорошо, что дозорные опять вовремя их заметили. Да и лагерь был основательно подготовлен к обороне. Потому встретили мы фашистов дружным огнем, и они отступили. На поле боя они оставили двенадцать винтовок. Партизаны потерь не имели.

Корж жалел, что не удалось разгромить всех. Еще большее сожаление вызывало у него то, что приходилось оставлять обжитой, неплохо укрепленный, но уже рассекреченный лагерь. Некоторые партизаны возражали, мол, немцы больше сюда не сунутся. Но Василий Захарович был непреклонен.

В полночь мы уже были в деревне Ходыки – за два десятка километров. Жители расспрашивали нас обо всем и рассказывали, что какой-то немецкий офицер перешел на сторону партизан и помог им разгромить полицейские гарнизоны сразу в трех деревнях. Мы слушали и «удивлялись».

А на следующий день пришла новость, что из Слуцка в сторону Великого леса, где был наш лагерь, движется немецкая бронетехника.

– Может, вернемся в свои землянки? – съязвил Корж.

И принял решение: поскольку после дерзких вылазок немцы отряд в покое не оставят, уходим в Любанский и Стародорожский районы. Продуктов, правда, маловато. Но, говорят, там тоже есть партизанские отряды. Должны быть. Установим с ними связь, укрепимся. Вернемся на Пинщину в любое время.

Несмотря на то что немцы и полиция не оставляли попыток взять нас в кольцо, настроение у нас было хорошее. И не только потому, что мы уже почувствовали силу.

Еще 13 декабря, сразу после боя у хутора Опин, из сообщения Совинформбюро мы узнали о поражении гитлеровских войск под Москвой. Вот это была радость! Мы постоянно повторяли, сколько уничтожено немецких танков, а счет шел на сотни, сколько автомашин, орудий, минометов, номера разгромленных фашистских дивизий и корпусов, названия освобожденных населенных пунктов.

Мы ликовали, радовались, как дети. За всю войну я не помню такого приподнятого настроения, как в тот декабрьский день. Наконец-то лозунг «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!» приобрел для нас реальные очертания. Кто-то правильно сказал, что на войне мало красных дат. В основном, черные.

Уже потом будут расцвечиваться дни в календаре. Тогда, в глубоком тылу врага, впервые за полгода войны тот декабрьский день был для всех нас настоящей красной датой.

Главной победой в партизанском мироощущении, в понимании тех, кто сражался в глубоком тылу врага, стала та победа под Москвой.

Именно тогда, когда немецкая пропаганда трубила, что Красная Армия разбита, наша столица уже ими захвачена, Сталин сбежал, что надежд у русских нет, мы словно заново родились, у нас появились новые моральные силы, уверенность. Нам казалось, что и морозы стали помягче. Даже у пессимистов лица озарились улыбками. Между прочим, у партизан уже тогда был лозунг: «Убей немца на Полесье – он не появится под Москвой».

Потом праздниками стали и победа под Сталинградом, и на Курской дуге. Но это были как бы сами собой разумеющиеся победы. Мы уже были уверены, что они придут, что мы побеждаем и победим. Пусть мы не знали, где очередное крупное поражение потерпят гитлеровцы, но были убеждены, что потерпят.

С той победой под Москвой сравниться могло только взятие Берлина Красной Армией 2 мая 1945 года. 9 мая – венец всем усилиям по разгрому фашизма. Венец, который всегда будет сиять золотом славы, героизма и самоотверженности. Ничьи и никакие усилия не заставят его поблекнуть. Попомните мое слово.

МЫ БЫЛИ ОЧЕНЬ ДЕРЗКИМИ ПАРНЯМИ

Мы, партизаны, всегда действовали дерзко. Но зачастую, особенно в первые месяцы войны, мы действовали просто нагло. По крайней мере, по немецким меркам. Не вижу в этом слове ничего предосудительного.

Полностью согласен с Денисом Давыдовым, партизанившим во время войны с Наполеоном. Наглость для партизан, говорил он, полезнее нерешительности, называемой трусами благоразумием.

В партизанском деле на успех не мог рассчитывать тот, кто при каждом движении боится уколоть пальчик. Таким у нас попросту не было места. За любое, даже секундное промедление, а тем более растерянность можно было заплатить жизнью. А.В. Суворов, характеризуя одного из своих офицеров, сказал, что в бою тот застенчив. Так образно он намекал на то, что недостает человеку решительности в горячих ситуациях.

Так вот застенчивость в бою, отсутствие смекалки, особенно в усложняющейся ситуации, – не партизанская черта. Я убедился в этом на собственном опыте. Лучше сказать, испытал на своей шкуре. Об одном таком эпизоде расскажу подробнее.

Говорят, что один в поле не воин. Это правильно. Но «в партизанах» бывало всякое, часто даже нелогичное.

Шел четвертый месяц войны. В сентябре у Коржа созрела идея разгромить колонну немецких машин под носом у гарнизона городского поселка Старобин. Эта идея особенно понравилась нашим соседям, партизанам старобинского отряда. От такой дерзости партизан был бы резонанс во всей округе.

Летом и осенью 1941 года оккупанты часто ездили по грунтовой дороге Микашевичи—Старобин—Слуцк. Шоссе с твердым покрытием в этом районе тогда не было. Сидели в открытых грузовиках, самодовольные, загорелые – победители. Чаще всего ездили по пять-шесть автомашин и обычно в дневное время.

Первого октября отряд готовился к походу. Чистили оружие, проверяли боеприпасы. Получили провиант – по два куска отварного мяса и хлеб. Это на трое суток.

Шли скрытно, обходили все деревни. В разведку я и Виктор Лифантьев второго октября пошли без винтовок – пистолеты и гранаты спрятаны. Никто из местных партизан не мог пойти на это дело. Их, как я уже упоминал, могли узнать в лицо. А мы шли под видом окруженцев.

Вошли в деревню Махновичи. Полицейского участка в ней тогда еще не было. Прежде чем зайти в дом к нашему связному, навестили два десятка хат. Попутно запаслись хлебом и другим провиантом. Связной рассказал обстановку в соседних деревнях. В Долгом – небольшой гарнизон, в Желтом Броде – комендатура немецких пограничников.

В то время на бывшей польско-советской границе, которая проходила по реке Случь, оккупанты держали пограничные посты. Условились, в каком месте можно переправиться через реку. Мосты ведь были под контролем полицаев.

Переправились на лодке через Случь 3 октября. Скрытно вышли к деревне Летенец. Ночевали в лесу, костров не разжигали. Даже курить командир приказал «в рукав». В общем, удалось скрытно от противника подойти к райцентру.

Засаду сделали так, чтобы вести перекрестный огонь по колонне. Выставили прикрытие по флангам отряда и 5 октября прождали в засаде целый день. Но немцы не показались. Был какой-то праздник в тот день.

Партизаны остановили человек двадцать жителей соседних деревень, которые шли с богомолья. С ними поговорили, разъяснили обстановку на фронтах.

К вечеру командир снял засаду, и мы двинулись в сторону деревни Поварчицы с задачей побольше запастись провиантом и заодно разоружить полицаев. У старобинцев к ним был особый счет. За месяц до этого они убили партизана И. Бондаренко и комсомольца И. Хорсеева.

По лесной дорожке шли гуськом. Немецкий гарнизон был где-то рядом. Надо же было такому случиться: портянка так натерла мне ногу, что идти стало невмоготу. Я присел на пенек, снял сапог, переобулся, а отряда и след простыл. Подал условный сигнал, ответа никакого.

Лесная дорожка раздваивалась – одна влево, другая вправо. Сначала побежал по левой. Никаких следов, на сигнал никто не откликается. Вернулся обратно и рванул по правой дорожке. Выскочил на опушку леса – впереди селение и вышка. Немец стоит с пулеметом, благо, спиной ко мне.

Оказывается, я угодил в райцентр Старобин. Значит, Поварчицы, видимо, влево. В этих местах я был впервые, поэтому местности не знал. Не заметил, как отмахал три-четыре километра и выскочил на поляну.

Пасется табун лошадей. Рядом – пастух уже немолодой, с ним парнишка лет 14–15. Подхожу к ним.

– Чьи лошади?

– Колхозные.

Колхозов немцы не распускали.

– Из какой деревни?

– Поварчицы.

Командую старшему конюху:

– Забритай коня!

Это означает надень уздечку. Выполнил, подвел коня, даже подсадил меня, и я уже верхом.

– Ну, мужики, садись на коней, погоним лошадей на конюшню в деревню. Партизан не видели, не проходили здесь?

– Нет, какие партизаны?! У нас их нет.

Я потом сообразил: на мне трофейные немецкие сапоги, немецкий ремень с бляхой «Готт мит унс» («Бог с нами»), немецкая сумка от ракетницы. За кого они меня могли принять? За полицая.

Погнали мы лошадей к деревне. Они охотно затрусили домой. Лошадь домой всегда спешит. В это время вижу, что из деревни на повозке трое гонят в сторону Старобина.

Я на коне наперерез: «Стой, назад!» – и дважды пальнул в их сторону. Повозка развернулась и обратно в Поварчицы. Пастухи мои «улетучились», а табун лошадей уже на конюшне. Я – туда же. Конюх спрашивает:

– А где пастухи?

Называет по именам.

– Не знаю, были рядом, отстали, наверное. Партизаны проходили в деревню? Их много, человек восемьсот.

– Нет, не видел никого, никто не проходил.

– Как никто не проходил? Не может быть.

– Ей Богу никто не проходил.

Смеркалось, осенью темень быстро наступает. Конюх тоже исчез, а я пошел к ближайшей хате. На завалинке сидят две женщины и парень лет 17–18.

– Дайте попить.

– Вынесли кружку парного молока. Тепленькое, только что надоили.

– Дайте, пожалуйста, хлеба.

– У самих нет, уходи быстрее от беды подальше.

Вмешался парнишка:

– Мама, дай человеку хлеба.

Подчинилась мать, вынесла большую краюху.

Не заметил, как в темноте все куда-то исчезли, пока перекусывал. Голод ведь не тетка, считай, двое суток ничего не ел.

На другой стороне улицы в доме зажглась керосиновая лампа. Яркий свет помню до сих пор. Перелез через невысокий забор-штакетник. Собака злая увязалась. Отбился от нее прикладом.

Стал под окном и вижу: один мужик за столом, винтовка висит на стене, другой – полицай – стоит посреди хаты, опершись на винтовку. Женщина хлопочет у печки. Ору благим матом:

– Хата окружена партизанами! Винтовки – на лавку! Выходи из хаты!

Женщина запричитала:

– Ой, божечки, что же будет…

Женщине:

– Выноси винтовки!

Вышли два полицая. За ними тетка.

– Деревня окружена партизанами. Никуда не выходить из хаты. Приготовить хлеб и к хлебу. А вы – вперед к сельсовету!

Я знал, что семья партизана Федора Бородича живет в том же конце села, где сельсовет.

– Какой пароль сегодня?

Назвали.

– Идите вперед, называйте пароль полицаям и не вздумайте дурить, стреляю без предупреждения. Деревня плотно окружена.

Не прошли мы и сотни шагов, как навстречу бежит молодой полицай, ружье наперевес.

– Стой, руки вверх!

Оружие отобрал. Это была охотничья одностволка.

– Где остальные полицаи, сколько их?

– В засаде сидят около школы, человек восемнадцать.

– Вперед!

На плече у меня три винтовки, своя в руках, патрон в стволе. Посреди деревни на улице стоит группа селян. Подошли к ним.

– Здравствуйте, товарищи! Прошу соблюдать спокойствие. Деревня окружена, нас восемьсот человек.

И пошел агитировать. Красная Армия ведет тяжелые бои за Брянск, за Орел. Идут бои за Киев, Ленинград. Тяжело, но победа будет за нами. Еще никому не удавалось покорить нашу землю. Наполеону зубы сломали и Гитлеру сломаем хребет. Скоро будет наша победа, товарищи, а вы сидите по домам, развели полицаев. Как будете смотреть людям в глаза после победы?

Робко, но загомонили люди: а как Москва, много ли у Красной Армии танков, пушек. Немцы говорят, что Сталин из Москвы убежал в Сибирь. Красная Армия разбита. Советские танки из фанеры.

Я гну свое: неправда все это.

Прибежал мужик средних лет и набросился на молодого полицая:

– Ты чего здесь? Тебя послали ловить партизана, у Палашки просил хлеба…

И командует полицаям:

– Быстро за мной, ловить бандита!

Тут я подал голос:

– Ах ты, гад, застрелю! Сдай винтовку!

Четвертая винтовка на плече. Уже тяжеловато. Но продолжаю командовать.

– Расходитесь, мужики, по домам, из деревни никуда, она окружена. Подготовить в каждой хате по две буханки хлеба, сало или масло. Ясно?

Тот, которого я принял за старшего полицейского:

– Товарищ, я сейчас, мигом.

Принес два каравая и добрый кусок сала. Грозно спрашиваю:

– Где остальные полицейские? Пошли к ним.

– Товарищ, браток, не ходи, убьют.

– Если убьют, то и вас перебьем. Иди и передай приказ сложить оружие добровольно. В таком случае никого не тронем.

Прошло уже несколько часов, а партизан все нет и нет. Где отряд? Должен ведь обязательно прийти в Поварчицы. Давно все голодные. И Бородич собирался навестить семью. Точно знаю, что придут в деревню.

Еще раз командую:

– Расходитесь по домам, приготовьте еду, чтобы накормить партизан, а я пойду доложить командиру.

Идем по улице в ту сторону, откуда я пришел. Молодой полицай канючит:

– Товарищ, отдай мое ружье, 160 рублей заплатил. Отдай.

– Не могу без разрешения командира. Но обещаю, попрошу, чтобы отдали тебе ружье. Парень ты неплохой, зла людям не делал.

– Не делал, товарищ. У любого в деревне спросите, ничего плохого не сделал.

А мне становилось все тревожнее. Где же отряд? Давно уже должен быть в деревне. В конце улицы отпустил безоружных полицаев.

– Идите домой и готовьте хлеб. Я скоро вернусь.

Да, ситуация… Отряда нет, что случилось, не могу понять. Прошел два километра по дороге на восток, благо про дорогу расспросил (и не в одну сторону). Тяжело тащить четыре винтовки. Решил спрятать их недалеко от дороги под одиноким дубом. Днем заберем. Затворы из винтовок вынул как вещественное доказательство, а то ведь не поверят партизаны в случившееся. Наивная молодость.

По дороге одному идти опасно. Свернул на полевую тропинку и стал блуждать по торфяникам. Несколько часов ходил, пока перед рассветом не обнаружил, что ходил по кругу. Решил, что нужно дождаться светлого времени и разобраться, где нахожусь. Забрался в густой кустарник. Выбрал сухое место на бугорке, рядом винтовка и гранаты.

Живым не сдамся, буду драться до конца. От усталости задремал. Видать, крепко, так как не чувствовал даже холода. А уже наступали первые заморозки. Проснулся не столько от того, что замерз, сколько от близкой стрельбы. Значит, идут по моему следу. Стреляют где-то совсем рядышком.

Приготовился к бою. Приготовился к смерти. И вдруг опять наступила тишина. Тревожная тишина. Оказывается, блуждая ночью, я снова подошел близко к Поварчицам.

В тревоге прошел почти весь день. Осмотрелся. Недалеко пастушки-подростки пасли коров. Пошел к ним через кустарник.

– Откуда вы, ребятки?

– Из Копацевичей, из МТС.

Ага, значит, мне туда и надо. Там живет семья партизана Цыганкова. Расспросил, кто в каком бараке живет, откуда заходить и прочее.

– Вы, ребята, пионеры?

– Да.

– А в школу ходите?

– Еще не знаем, будут ли занятия.

– А где отцы?

– Мой папа на фронте. И мой тоже. А мой дома работает.

– Полиция есть?

– У нас нет. Только в Старобине и Поварчицах.

Когда стемнело, пошел в поселок. Зашел в каждую семью, чтобы не выдать Цыганковых, не навести полицаев на след. Нашел Цыганковых. Жена и малые дети за столом. Передал привет от мужа. Сказал, что скоро зайдет повидаться. Для верности назвал еще несколько знакомых ей партизан. Заволновалась женщина:

– Уходи, браток, быстрее. Немцы и полицаи сейчас и ночью стали появляться.

Расспросил дорогу на Долгое, Махновичи – те места, которые я уже знал и куда должен был вернуться отряд.

Вышел на проселочную дорогу, которую указала мне Цыганкова, и зашагал на восток. Ориентир уже был известен. Прошел несколько километров. Ярко светила луна. Шел я по левой теневой стороне дороги.

Вдруг вижу – навстречу идет группа вооруженных людей. Я замер. Значит, напоролся на патруль. Главное не шевелиться, не двигаться, не выдать себя. Присев на корточки, тихо, по-кошачьи отошел от дороги в лес и залег. Группа медленно прошла метрах в пятидесяти от меня. Думаю, что душа моя была в пятках.

Но надо было решать, что делать. Идти дальше? А если за этим патрулем появится другой? Решил, что надо идти, но днем, все-таки видишь обстановку вокруг. Забрался в густые заросли. Спать нельзя ни в коем случае. Боролся со сном, но безуспешно.

На рассвете в полудреме почудилось мне, что идут цепочкой люди. Вижу лица Коржа, Чуклая, Бондаровца. Открыл глаза. Нет, это не они. Идут гуськом – один, два, три… восемь человек. Направились к проселочной дороге. Один вышел на дорогу. Посмотрел влево, вправо, все свернули в лес. Я оцепенел, вжался в землю, только бы не заметили. Потом сообразил: раз не пошли по дороге, а свернули в темный еловый лес, значит, партизаны.

Я побежал в том же направлении, куда пошла группа.

– Товарищи, товарищи! Я свой, свой…

Лес безмолвствовал. Никого…

Потом понял: а может, и лучше, что никто не откликнулся и не вернулся. На мне ведь немецкое снаряжение – ремень, сапоги, ракетница. Расстреляли бы свои. Запросто. Это же был октябрь 1941 года.

Оценив ночные передряги, решил двигаться днем. Прошел всю дорогу спокойно. После всего, что случилось со мной за две эти ночи, бояться было уже нечего. То ли 7, то ли 8 октября подошел к деревне, не знаю, к какой. Лай собак. В крайней хате бабка что-то делает по хозяйству.

– Бабушка, что за деревня?

– Горка.

Ага, значит, справа Долгое, там гарнизон, туда нельзя.

– А немцы в деревне есть?

– Только что вышли со двора. Яйца заготавливают.

Вижу трех немцев-заготовителей, дальше еще человек десять.

Рванул вправо, по кустарнику вышел к пойме. Впереди речка Случь, а там и наш партизанский лес километров через 20–30.

Назад пути нет, справа Долгое, слева Желтый Брод, там немецкая погранзастава. Впереди Случь, там спасение. Болото перед речкой неглубокое, вода чуть выше колен. Немецкие пограничники – в окопах. Рассматривают в бинокль. Не стреляют. Быстрее к Случи! Почему не стреляют немцы?

Наконец-то низкий берег реки. Речка не очень широкая, но глубина достаточная в тех местах, метра три. При моем росте 160 сантиметров.

Догола разделся, в первый заплыв переправил гранаты и вещмешок. Винтовку и патроны оставил на берегу. Второй заплыв – одежда и сапоги, третий заплыв – винтовка, патроны и четыре затвора, те самые. Вода ледяная. Не знаю, сколько градусов, но я тогда холода не чувствовал. Одна мысль – только быстрей в лес. Оделся и в путь. Теперь-то я знаю эти места.

По пути перед Махновичами новый поселок, хат 15 – 20. Здесь живет наш связной, у которого я был на позапрошлой неделе. Опять обошел все дома, чтобы «не расшифровать» человека. У кого спичек попросил, у кого молока, у кого хлеба. Собрал немного хлеба и сала, заодно попал к связному.

Он мне описал обстановку. Немцы и полицаи появляются даже ночью. Убили недалеко в лесу военкома соседнего Любанского района и одного военного. Усиленное патрулирование ведут потому, что появились крупный советский десант и много партизан. Вооружены партизаны пулеметами, автоматами, кто-то видел даже пушки. Целая армия, а впереди партизан в черном пальто. За ним целое войско.