Текст книги "Записки времён последней тирании. Роман"

– Можем. – хладнокровно произнесла я, что было вполне мне тогда свойственно.

– Но я хочу сегодня быть тебе ближе матери! И ближе отца!

– Я не хочу делить с тобою ничего. Ни ложе, ни угощения.

Он засмеялся… Ах, как это было страшно!

Волчьи зубы Луция блеснули в темноте, и снова он кинулся на шкуру своего роскошного ложа, прильнув ко мне разгорячённым телом. От него пахло, как от женщины, притираниями и маслами. Напомаженные волосы были уложены красивыми волнами. Так и льстилось мне вцепиться в них, а ещё лучше, если бы при этом, у меня был кинжал, или стилус. Ах, как бы этот будущий Нерон тогда взвыл: чем не луперк?

Ветер трепетал в ставнях, как пойманная в силок птица. Стол с кушаньями был разобран почти до основания: недаром же наши друзья разнесли по домам салфетки, разобрав остатки яств.

Скоро нестыдливое солнце прокатит по небесам в золотой колеснице, и своими священными лучами скользнёт по моему лицу. Луций вот – вот захрапит от вина, густо благоухая хмелем, кокосовым маслом и жиром помады.

Минута… и я решилась бы сбежать, соскользнув с покрывал. Но он бы настиг меня возле дверей, очнувшись от ложного сна, ухватив за запястья, и поволок бы обратно.

Нет, я не убежала… Застыдилась.

Одно движение и захрустела ткань, посыпалось на мраморный холодный пол ожерелье.

– Актэ Сокрушённая… – прошептал Луций, обрывая меня, как майскую розу, только вместо лепестков была одежда, в которой он путался, сгорая от мужского нетерпения.– Ты всего лишь рабыня, а ведёшь себя, как венценосная августа.

– Тем я и нравлюсь тебе…

И в то время я была спокойна. Потому что в ту ночь он меня отпустил так и не сказав о заговоре против Клавдия.

Утро было мрачным. Я не могла уйти прочь от Луция, потому что спал он чутко, обвив меня руками до того прочно, что пришлось всю ночь думать.

Всё бы ничего, но и я могу впасть в немилость и погибнуть. Вот, завтра сдохнет Клавдий и Луций станет императором.

Его доверие ко мне необъяснимо.

Наконец, когда его объятия распались, я ушла. Эклога спала под дверью, в обнимку с моим – же плащом. Центурион округлил глаза, увидев меня в проёме дверей, лохматую, как бегущая Эхо, с растрёпанными волосами, и совершенно нагую.

Золотые булавки и сердоликовое ожерелье осталось у Луция. Потом, через много лет мне их вернули, но, Клавдий был уже мёртв, а Нерон женат на Поппее.

5

На репетиции Кузя, уже одетая и причёсанная для роли вошла в гримёрку к Платону.

– Ты всё – таки решила? Но можно просто крикнуть из – за сцены: «Поражай чрево» И пару стонов, и всё… Понятно будет. А потом выходят Афраний Бурр с Аникетом с окровавленным мечом и говорят, что надо звать императора.

– Я решила на сцене. Мне, в общем – то в моём нежном возрасте… уже нечего бояться.

– Лучше бы Инка и Наташка играли, и первым и вторым составом. Как ты будешь видеть изнутри наши косяки?

– Я хочу почувствовать дрожание воздуха. Ты же прекрасно знаешь, что пока этого не случится, не случится и спектакля.

– А его не видно, дрожания этого?

– Пока нет. Это потому что меня на сцене нет.

Кузя обвила шею Платона руками.

– Ты такой красивый, Агенобарб мой, и тебе так идёт римская мода!

– У меня в голове уже тоже сплошной рим.

– Это нормально для такого гениального актёра, как ты. У тебя не урчит в животе? Ты не нервничаешь?

– Я уже давно этим не страдаю.

– Я уже зазернилась в отравительницу… извини… И ты помнишь, да, что я из– за своей привычки не умирать на сцене пропустила в своё время свою Джульетту и свою Дездемону?

– Помню, ты говорила.

Дверь гримёрки распахнулась и вошёл народный артист Павел Дымников. Степенный, гладковыбритый, чуть полноватый и спесивый ноздрями мужчина.

Платон его ненавидел. Дымников в подпитии всегда орал, что его главные визави уже на том свете и никто кроме него не сыграет больше великих ролей. Что он не первый, а главный! И только так позволял называть себя.

Впрочем, в этом Кузином великом театре были звёзды только Первой Величины, вроде Сириуса и Альдебарана.

Поэтому и Дымников, как прирождённый баран радовался, когда Платон называл его Альдебараном, имея в виду его спесь и тупость.

Впрочем таких, как Дымников, обабившихся от пива гениев в каждом театрике на рубь приходился пучок.

Платон, однако, широко улыбнулся. Ему нравилась его восхитительная улыбка.

– Павел Вячеславович, вы прямо красавец!

– Ну! Ну! – пробасил Дымников.– Главного гандона в этом спектакле играю я! А ты получается, второй гондон!

– Но вы – же великий!

– Пора учинить орден великого гондона, Платоха! Кузя! Пошли– ка, покурим.

Кузя сразу перестала быть Агриппиной.

– У меня опять нет сигарет! Платон по своей детсадовской привычке вечно у меня их крадёт.

– Аааа… у меня только вейп. Но я дам тебе пыхнуть. А?

– Фу.

– Ты же моя жена, а Агриппина Гай Германиковна?

– Да уж!

– Тогда отлезь от маленького Агенобарбика и выйдем! В самом деле.

Кузя, извиняясь будто, пожала плечами и вышла следом за Дымниковым, уже сжимающего в зубах свою вейпотрубочку.

– Мдя… – сказал Платон размазывая жирные белила по гладковыбритому лицу. – И что тут скажешь? Что с этого дурака взять, кроме анализов и те под наркозом…

В прежние времена Кузя была любовницей Дымникова. Они пережили короткий и бурный роман закончившийся абортом, а после Кузя назло прежнему любимому вышла замуж за режиссёра вот этого самого театра. Ей тогда едва ли исполнилось двадцать пять лет. Муж на четверть века был старше.

Но что-то до сих пор в Кузе играло к этому альфа – самцу всех времён и народов. Может и не играло, но при Дымникове она как– то терялась. Хоть и не всегда.

Позвонила Цезия Третья. Виву отправили в летний лагерь и теперь Цезия Третья просилась, чтобы Платон хоть на неделю вырвался на море. Решили полететь в Неаполь, и заодно сходить в Помпеи. Почему бы и нет? По теме…

– Я совсем там свихнусь! – крикнул Платон в телефон.– Ты что, хочешь, чтобы я до премьеры не дожил?

– Нет! А что? Всё лето консервироваться в Москве?

– Ну, езжай к сестре в Саратов!

– Да? Может ещё за ромашками на Марс слетать?

На том разговор окончился. И после него Цезия Третья всё равно купила билеты в Неаполь.

В июле, в самую жару, она потащит его смотреть на Везувий и заставит цитировать Плиниев.

Дверь снова открылась и отвлекла Платона от горьких мыслей. Позади показалась Анжела в накладных волосах чисто золотого цвета и чёрной длинной тунике в пол.

– Оооо… ну ты вообще… – обернувшись, облизнул внезапно запылавшие губы Платон.

– Ты тоже ничего… – кокетливо мурлыкнула Анжела.– Твоя режисучка пошла курить со своим слоником Гнеем Домицием. Я вообще, прифигела. Какой ему Гней Домиций? Ему только животастых полканов в « Тайнах следствия» играть.

– А что ты хотела… Старая любовь не ржавеет.

– Вот и я говорю.– выдохнула Анжела и кисейным телом, завёрнутым в шёлковую ткань прилипла к Платону.

Он поцеловал её за ухом и залился краской.

– Тебя красят годы. Раньше ты была только свеженькой, а сейчас ещё и объём прибавился.

– Это платье.

– Как думаешь, Поппея… Когда я умру, меня причислят к лику святых за все мои страдания?

– Страдания мы сами себе придумываем, чтобы чувствовать себя живыми, Платон…

Платон покачал головой утвердительно.

– Это правда. Для того, чтобы это понять не надо быть Достоевским. Смотри, всё у меня есть, а страданий ещё больше, чем было тогда, когда я был и унижен, и оскорблён.

– Вот и работай над кармой. Живи без « зачем»

Анжела, в сущности, была очень умной женщиной. И она единственная любила Платона без всяких условий.

– Если бы я мог, я бы сжёг вас всех… – сказал Платон.

Но его снова никому не было слышно.

– Давай после спектакля убежим?

– К тебе? – спросила Анжела, горько улыбнувшись

– Да, ко мне на хату.

– Давай… У меня там за сценой « Бейлиз», так что выпьем перед выходом. Только ты меня сильно не ударяй, хорошо? А то в прошлый раз немного попал.

– Надо же было, чтобы натурально получилось, я же тебя убиваю, все – таки, по пьесе…

Платон спрятал свою голову в складках шёлка на груди Анжелы.

– Смотри… прилезет старая кошёлка.

– И чёрт с ней. Как я тебе? Хорошо ли я завит?

– Роскошно, как Цезарь.

– Иногда я думаю, как мы всё– таки недалеко от них ушли…

– Да, вообще не ушли.

– Если бы… у меня был…

Голос Кузи позвал актёров приготовиться к выходу.

– Я побежала… А то она сообразит, что меня нет…

***

К концу спектакля Анжела была хорошо навеселе. Кузя хмурилась. Она поняла, что сегодня её Платон показывает свои молодые клычки.

– Ну, ладно, я стерплю. Их семь, а я хозяйка всем.

Такое впору было бы говорить Цезии Третьей, но та, в принципе, не парилась. И правильно делала. Иначе бы она не была женой Платона уже девятнадцать лет.

Анжела и Платон ехали по Садовому на новой тачке полной комплектации, довольно оборотистой. Впрочем, она не ехала, а перемещалась. Платон выпил всего только пару глотков « Бейлиз», но настроение всё равно поднялось.

– А помнишь, как ты поднял меня на руки и кружил, а потом ударил меня о люстру и с неё посыпались хрустальные подвески? Мы их целый час подбирали!

– А ты? Ты помнишь, как мы ехали тогда на гастроли по Подмосковью и в автобусе была такая громадная рюмка пятилитровая, которую Лёшка Сыров наполнил до половины водкой и мы её передавали, от одного к другому, будто это братина на тризне.

– Да! Помню, я тогда тебя ждала, что ты приедешь, я раньше дома была, а Инна мне звонила и орала в трубку, чтобы я поберегла свою невинность!

– Но ты же её тогда уберегла!

Анжела смеялась, её жемчужные зубки, давно сменившие настоящие, белели в полумраке салона.

– Ах, какие закаты над Москвой! Какие закаты!

Платон рулил с удовольствием вспоминая, как носился по Москве на своей первой шестёрке в середине девяностых, играя в некий вариант современного « стрит – челленджа»

– Смешно было! Я мог обогнать помпу и оказаться впереди слонов и балдахинов.

– Что? – смеясь переспросила Анжела.

– Что? – крикнул Платон.– Зелёные побеждали всегда! А? Помнишь того возницу, первого, который погиб на моих глазах.

Анжела смеялась.

– Ты что от Бейлиза? От Бейлиза поехал?

– Да! От тебя! От тебя, Поппея!

Анжеле нравилось, что Платон называл её Поппеей, хотя роль была весьма неоднозначной.

– Если ты будешь гнать, у тебя заберут права!

– Плевать!

Платон вспотел, ему стало жарко под кондиционером. Он рулил одной рукой, а вторую положил Анжеле на ногу и сжимал её мягкую ляжку, словно это был некий антистресс.

– Хорошо, что ты такая – же мягкая, как раньше! Не жирная, как моя Цезия Третья, а мягкая, нежная.

– Она звонила?

– Нет! Едем купаться. Едем в Серебряный Бор!

– Едем! – завизжала Анжела и сделала музыку громче.

 
…
 

На мокром песке босая Анжела выглядела трогательно, как девочка. Она всегда следила за фигурой и сейчас, в тридцать восемь, ничем не отличалась от той, прежней.

Та же смешная поступь, тот же шаловливый взгляд, но иногда в нём читалась какая-то тяжёлая мысль, словно бы не своя.

Анжела мочила ноги и ждала Платона на берегу.

С противоположного берега хорошо были видны многоэтажки новых жилых комплексов, унизанные бисерным светом. Они падали отражениями вниз, в воды Москвы – реки и ползли, колеблемые нежным волнением, не доползая никуда.

Это недвижимая подвижность приковывала взгляд и Платона, с шумом рассекающего водную гладь, под круглой луной.

Из леска веяло свежестью, от песка лавовым теплом.

Платон плыл вперёд, в восторге купания даже позабыв о том, что заплыл слишком далеко.

– Плаатон! Плааатон! – кричала с берега Анжела.– Возвращайся! Мне тут страшно одной!

– Я убью тебя так… Я сделаю корабль, и подарю тебе его. И когда корабль выйдет на середину озера, он распадётся на части. И балка упадёт на тебя и ты умрёшь…

Над водой звенели комары.

– И тебя съедят жадные рыбы, и раки и всякая морская и озёрная дрянь. И все гады станут ещё гаже, наевшись тебя.

– Плаатон!

– Я плыву! Плыву!

Платон видел на той стороне реки холмы и арки Акведука Тепловатого, по желобам которого вода текла в Рим из Остии.

– В Остию… в Остию… Мне нужно побыть одному…

VII

Впрочем, я привыкла жить во дворце уже очень скоро. Постоянные крики и вопли шатающихся туда – сюда Агриппины, Клавдия и Луция, бесшумная, то и дело появляющаяся, как тень, Октавия, вечно пришибленный, задумчивый Британник, будто чувствующий свою судьбу, и я среди них. Вольноотпущенница в собственном крыле, которой позволено было даже участвовать в Матроналиях. Это было дико, но Агриппина добилась этого и я впервые рядом с собой увидела почтенных и самых сановитых римских матрон.

В первую неделю нашего близкого знакомства, когда фулоны -мойщики отнесли наши простыни Агриппине и та удовольствовалась содеянным, Луций почти не покидал моих комнат, обустроенных в восточном крыле дворца где два центуриона всегда несли службу под нижней галереей. В моём распоряжении оказалась спальня – кубикула, столовая с ложем и картибулом, для приёма гостя, а гость всегда был один и тот же: Луций. И нечто напоминающее кабинет с ложем, облицованным слоновой костью, с подушками, поставцом и двумя сундуками. Как сказал Луций, со мной мог прийти побеседовать Сенека, чтобы разузнать какими байками я кормлю будущего императора.

Ни для кого, кроме Клавдия это уже был не секрет.

Прополоскав рот и облачившись в тончайшую тунику, Луций приходил ко мне со своей половины чуть только солнце начинало выбрасывать лучи из -за облаков. Мы не проводили ночей вместе, зато днём не расставались, приучая друг друга к настоящей жизни, взрослой, которую постигнув, Луций бы женился. Партия ему была уже приготовлена. Я знала об этом. Сама «партия» ещё нет, но смутные догадки слезами отражались на её лице.

Наконец, в конце первого месяца, Луций покинул меня.

Я уже приросла к нему душой. Он стал мне близок. Он стал мне понятен, и я по – настоящему считала, что ему больше не нужна никакая другая женщина. Он уверил меня в этом и даже намекнул, что теперь у него «есть всё». И любимая кифара, и чтение, и спорт, и любовь. Всё, без чего жизнь его стала бы бессмысленна и невозможна.

Для меня в то время стало понятно, что ночи нашего «знакомства» увенчаются плодами и я в страхе побежала к Агриппине.

Агриппина как раз слушала донесение о делах в Верхней Германии от посыльных легата Помпония. Она была напряжена этими вестями, к тому же уставшая от простуды, изводившей её всю зиму. Да их с Паллантом усилия, как оказалось, введшие Луция Домиция в род Клавдия, выпили из неё силы.

Агриппина, закутанная в паллу поверх шерстяной туники и в валяных сапожках, сухая и надменная, улыбнулась мне в лицо, лучившееся дурацкой радостью.

– Я знала, что так и будет, но не зря я послала к тебе сына именно сейчас. Именно сейчас, когда его нужно отвлечь от моих дел с Клавдием… – и она кивнула на скульптуру Императора, стоящую между двух дверей. – Иди к Локусте, детка. Возьми у неё травки… корешки… чего там ещё… она знает. И чтобы больше вы не допускали этого. Он теперь Нерон, а не Домиций… У него не должно быть по помёту щенков от каждой встреченной им на пути суки.

Я заморгала глазами, набросила серое покрывало на голову и убралась на своё место. Знать своё место… Нужно каждой из нас…

Не думала я, что убийца жён, мужей, в конце концов, убийца матери, убийца своего учителя, убийца ВСЕГО, что было песком меж пальцев… не убьёт только меня. Суку без помёта. Меня, Актэ… пергамскую царевну, из рода Аталлидов… Вольноотпущенницу и рабыню.

В середине априлия, когда начинались заезды в Цирке, новый Луций появился у меня. Он, как и прежде был нежен и ласков, но глаза его беспокойно бегали. Я узнала, что посещать мою половину было ему запрещено Агриппиной.

– Что-то она хочет сделать очень важное… для меня… – говорил он беспокойно перебирая наборный золотой хвост моего пояска.

– И ко мне тебя пускать было не велено… – сказала я.

За время нашей разлуки я не покидала свою половину, разве три раза в носилках, когда посещала Субуру ещё до свету, чтобы никто не видел меня у Локусты. После этого я долго болела душой и телом и даже принялась сочинять длинные стихи, которые хотела после показать Луцию. Но увидев его уже пасынком Клавдия, уже Нероном, желание моё ушло.

Две вертикальные морщинки пересекали его гладкое юношеское чело над переносьем. У него появился пух на подбородке.

– Скоро сменю претексту на тогу и пожертвую бороду богам… – Вздохнул он, целуя мои пальцы и ладони. – Тогда всё изменится для нас. Для тебя и для меня, моя царица…

Я засмеялась, гладя его по непослушным волосам, смазанным помадой для «волн».

– Для меня уже никогда… Не изменится больше, чем изменилось. Приходи ко мне всякий раз, когда сердце позволит тебе и не спрашивай меня, приму ли я. Я приму тебя всегда. Любым, мой господин…

– Не называй меня так, с подобострастием. Ибо ты единственная, кто может говорить мне всё.

– Я и говорю всё.

– Тогда скажи… – и он ненадолго задумался.– Думаешь, что богам угодно терпеть меня таким, каков я сейчас?

– А почему нет? Людей на свете, как упавших маслин в роще… Когда лица твоего коснётся бритва, ты станешь императором… Боги тебя сами избрали, позволив родиться на свет в твоём роду. Боги дали тебе иной род и лучшую судьбу. Разве это не высшее их благоволение?

– Сенека говорит, что я должен стать другим, для того, чтобы править.

– Сенека? – улыбнулась я. – Со времён школьного счёта я не думала, что учителем может быть тот, кто сам не воспитал ни одного ребёнка.

– Но он учитель. Он же мудрейший муж.

– Да… но…

– Скажи!

– Но всё останется между нами.

– Клянусь Юпитером.

– Сенека… научит тебя плохому. Нечисты его помыслы, как у настоящего учителя. Он тщеславен, жаден и сластолюбив. От этого его ум изворотлив для продажи. Чтобы продать пояс, нужно собрать его на основу. На что он наденет такую тяжесть?

Луций опустил голову, отпустил мой пояс и ещё долго лежал на меховом покрывале из леопардовых шкур у моих ног, опираясь на предплечье.

– Я думаю так – же. Но я должен внимать ему. Потому что он научит меня тому, чему никто больше не сумеет.– сказал он, наконец, подняв на меня голову.

Я взяла её в руки и стала целовать его глаза.

– Не оставляй меня больше так надолго, Луций.

Он дрогнул всем телом.

– Да… не называй меня так больше… Не называй.

Он резко поднялся и почти выбежал из дверей, но вернулся и ткнул пальцем мне в грудь.

– Завтра заезд. Ты будешь.

Я не успела и рта открыть, как он убежал прочь оставив меня в недоумении. Я крикнула служанку Рацию, проворную семнадцатилетнюю гречанку и приказала ей бежать на Форум и разузнать всё о завтрашних играх.

 
…
 

Торжественная процессия уже в половине шестого утра двинулась от Капитолия к Цирку, сверкая золотом и белизной. Клавдий устраивал бега в честь вступления Луция в род Клавдиев, поэтому величавость была не та, что при астийских играх или других зрелищах в честь открытий новых храмов и больших праздников.

В процессии участвовала в основном молодёжь: друзья и приятели Луция и Британника. Претор, увенчанный золотым дубовым венком, который держал над его головою раб, одетый в алую тогу и короткую шёлковую тунику расшитую по краям золотыми пальмовыми листьями, правил парой лошадей, стоя на головной колеснице. Ни Британнику, ни Луцию не удалось взять вожжи тенс, двигающихся неспешно позади многочисленных клиентов, родственников, борцов, возниц и всадников, на которых ехали

изображения богов и августов ибо ни у того, ни у другого не было в живых одного родителя, поэтому вожжи нёс мальчик Диодор, любимец Клавдия, кравчий с каштановой копной волос прекрасной, как у молодого Актеона.

Я была уже в Цирке, заняв должное место выше императорской ложи. Агриппина, Паллант, неразлучный с нею и Клавдий, как троица, которую водой не разольёшь, уже вспотела в своей натопленной ложе, и от количества мехов, устилавших мраморные широкие скамьи. Утра были ещё прохладные и зябкие, к тому же Агриппина ещё не совсем выздоровела. Там же сидела и Октавия, белее летнего облака.

Наконец, гремучие аплодисменты ознаменовали вход помпы в Цирк. Пёстрые трибуны, украсившие деревянные ярусы, заволновались. Зрители вскакивали со своих мест, кричали, визжали и свистели. Приготовления к заездам заняли ещё около часа. Солнце, вышедшее из -за туч начало греть, но ещё не пекло.

Рация и Ланувия, сидевшие по обе стороны меня, грызли орехи и переговаривались, мешая мне сосредоточиться. Вот уже зажглись светильнички на каменной «игле», расположенной между двух мет, перед священными изображениями богов и богинь. Вот уже отрывистые крики доносятся из стойл, того и гляди бугристые лошади вынесут всадников в кажущийся нескончаемым лёт вокруг позолоченных мет.

Луций уже давно участвовал в Троянских играх, но в этот раз, в честь своего усыновления не смог не выступить и на этих.

– Это хорошо, что император позолотил меты.– сказала Ланувия, закутанная в кусок шерстяной ткани и пихнула меня в рёбра жирным локтем.– Их теперь далеко видать.

Вокруг всё щебетало, пело, болтало, разговаривало, беседовало нежными и звонкими, усталыми и бодрыми, старыми и юными женскими голосами. Кто о чём болтал. И о продажных наставницах с Субуры, к которым сбегают некоторые мужья, и о перстнях с ожерельями, и о вредности вина, и о надоевшей свекрови, и об умерших малышах. Все эти слова, сплетаясь, создавали рокот и гул, снизу поддерживаемый мужскими голосами.

Наконец, из стойл, после короткого хлопка вырвался поток. Снизу он был тёмный, гнедой, соловый, пегий, рыжий, вороной, а сверху голубые туники мешались с зелёными. Голубые обгоняли зелёных, зелёные напирали, перемешивались, вырывались вперёд, оставались позади. Их всех нёс храпящий, пенный, гулкий, гремучий поток потных шкур. Маленькие возницы, сидящие на конях высоко, чуть ли не в виде ласточкиного хвоста, держались коленями, пригибая головы, охваченные ушастыми кожаными шлемами к самым гривам, сливаясь с головами лошадей. Они неслись ровно, неотделимо от своих четвероногих пегасов, впиваясь коленями в их спины. Одно мраморное яйцо опустилось в счётчик под рёв толпы: круг пройден. Дальше борзые, агонизирующие лошади, прибавили ходу, огибая меты. На втором круге голубой возница слишком залез под зелёного и вместе с конём попал под лаву одиннадцати других. Смешавшийся конь вскочил на ноги, и ошалело рванул на Авентинскую сторону, выбрасывая передние ноги, как будто сбрасывая с себя путы. Возница, перемолотый с суриком и песком, крюками был вытащен из – под мраморного подножия «иглы»

– Кончен. – значительно сказала Рация, забрасывая в рот медовый орех, осыпанный кунжутными семечками.

Трибуны не прекратили шуметь, никто не высказал удивления, только коротко прокомментировав происходящее. Четвёртый, пятый круг… Я цепко следила за возницами, не понимая, где Луций. Наконец, я увидела его среди возниц. Увидела и вскрикнула, узнав его значок на шлеме, длинную щиколотку зажатую кожаной поножью и короткий нож с красным рубином, для перерезания спутанных вожжей, который он носил с собой. Он был в особых ножнах, отделанных бирюзовыми плашками. Я узнала Нерона в мчащемся вознице.

Наконец, рёв потряс Цирк и он взорвался аплодисментами «зелёных» которые встали вдруг над всеми, кто имел в своей одежде голубой цвет и болел за противоположную партию. Вскинули свои тряпки, шейные платки и пенулы вверх торжествующие люди: и мужчины, и женщины.

Агриппина тоже встала с места, аплодируя, и, хоть я и видела сверху только зачёсы её полукруглого рыжего парика и концы диадемы, схваченные на концах застёжками из двух крупных аметистов, она сияла в своей зелёно -изумрудную столе и таком – же апулийском плаще, наброшенном на одно плечо. Она била в ладоши, вместе со всеми приветствуя сына, который ехал на взмыленном коне, как триумфатор, вместе с другим пятью всадниками, выигравшими забег.

Их кони, взнузданные, выгнули шеи колесом, шумно выплёвывая пену, смоченную кровью, точившуюся из разорванных губ. Луций тут– же был одет в пурпурную тогу. Это и заставило меня вскочить, а потом упасть на подушечку.

Я набросила на голову край шерстяной паллы и старалась остановить бешеное биение молота Вулкана в своей груди. Словно в руки и ноги мне вонзили короткие иглы чёски для шерсти, голова шла кругом и я легла на грудь Ланувии.

Рокоты недовольных «голубых» разносились повсюду, дикие крики восторга «зелёных» оглушали снизу и сверху, исходя из десятков тысяч лужёных глоток плебса.

Чуть тише волновались ряды трибунов и благородных всадников. И совсем тихо радовались сенаторы и магистраторы, эдилы и преторы, а так же довольно кивали головами преторианцы. Но когда они увидели юного Нерона в тоге, ряды заволновались. Британник вскочил со своего места и только Клавдий смог повелительные жестом усадить его назад.

– Агриппина зря это сделала.– шепнула Ланувия. – Она ввела Домиция в род Клавдиев… поставив сенаторов перед выбором.

– Когда это было? – мертвенно спросила я.

– Позавчера.

– Значит, он приходил ко мне накануне уже Клавдием… мой Луций…

– И в тоге, глянь… Тогда как Британник, которому шестнадцать… ещё ходит в претексте…

Я глянула, чуть приоткрывши покрывало, как Луций, мальчик, но уже муж, ехал на коне, сжимая коленками влажные бока вороного коня, седого от пота.

Лицо его было серьёзным, но светлым. Тонкие ноги крепко держали коня, а сам он, словно мраморный, светился достоинством.

– Теперь бы на Марсово… Нет, игры не кончатся до вечера, хотя бы мы все умерли тут. Слышишь, тётушка, только готовься подставлять подол под тессеры. – сказала Рация, взволнованно краснея. – Негоже наловить снова жирных дроздов в него, как в прошлый раз. Это у них много разных одеяний, а у меня нет лишнего денария на фулона, чтобы потом отмыть сало и уголь с передника.

– Думаю, тут нынче будут сыпать золотом, но так неосторожно, что в давке ни дать ни взять нас с тобой превратят в школьные лепёшки! – засмеялась Ланувия грудным смехом.

Я сняла покрывало с головы, вздохнула несколько раз и послала Рацию под трибуны искать водоноса. Предстояло ещё провести в Цирке больше половины дня.

На другой день, разбитая вчерашней усталостью я не покидала комнат. Я не могла пойти искать Луция, который ещё не вернулся из Цирка после забега колесниц. Вчера, уже перед вечером, парные колесницы сцепились осями и двое возниц погибли, не успев справиться с длинными поводами. Одним из возниц был старший товарищ Луция, с которым он постоянно встречался на играх и был им пленён, как величайшим знатоком своего дела. Его звали Аквила и ему едва исполнилось двадцать два года, но он выиграл четыреста заездов.

Случайность, которая двинула его колесницу, видимо, обещала его богам. Его дядья погибли так – же. Луций был убит горем и не хотел отходить от его тела.

– Сидит и читает антиохийские стихи на смерть героев над его бездыханным телом.– донесла Рация, уже сбегавшая по моему поручению на Форум и пробежавшая до ворот Помпы и обратно на лёгких ногах.– Как стемнеет, к нему пойдёт Сенека. Так говорят… А то не протиснуться через народ. В давке за тессерами погибло десяток человек.

– Это как всегда.– сказала я и вскочила с ложа. – Я пойду к нему, чтобы увести его оттуда.

…

За стойлами, окружёнными портиками, на площадках для осмотра лошадей, где они приготовлялись к заездам, суетились только конюшие и слуги возниц, которые отдыхали после второго дня скачек.

Я преодолела толпу, оставив в ней свои серебряные заколки и теперь, связав волосы в узел и закрывшись покрывалом, приплелась через взвоз к воротам Цирка.

Мухи клубами вились над конюшим двором, в необыкновенной жаре, редкой до Паренталий случающейся в Риме. Перед конюшней на тюфяке, набитым лошадиным волосом, залитый кровью по самые глаза, закрытый по грудь канусийской туникой, лежал возница. Стопы его беспомощно вывернутые, лежали параллельно земле. В ногах сидел Луций на коленях, неподалёку изнемогали три охранника и жевали солонину, голодные и усталые.

Телохранители Луция, хорошо зная меня, рванулись ко мне, все трое, прося увести его отсюда.

Его скорбь была неподдельна, к тому – же, он зачем-то вымазал кровью возницы щёки, и выглядел жалко и театрально, как плакальщица над умершим патроном.

Это всё показалось мне мальчишеством, хотя тога и не подбавляла ему ни года, ни важного вида. Я тихонько подошла, наклонилась и положила руку на его голое плечо.

– Луций…

Он вскинул голову, перестал подвывать и в гордом виде его отразился скрытая досада.

– Что тебе надо, женщина? – спросил он, не глядя на меня.– Мой друг погиб. Дай мне его оплакать.

– Это не понравится вашей матушке.– ответила я смиренно.

– Не ваше это дело.

– Но сюда придёт Сенека.

– Да? И что же этому старому лису нужно здесь?

– Он придёт корить вас за мягкосердечие.– сказала я твёрдо.

Луций закрыл коричневые от засохшей крови щёки двумя ладонями.

– Лучше бы я умер вместо него.

– Думаю, вам лучше дать распоряжения по приготовлению к похоронам, как разрисовать костёр и как его украсить… что сжечь с покойным…

– О, боги… Не могу об этом думать! – вскрикнул Луций, не отрывая от лица ладоней и повалился мне на грудь.

– Обдумайте речь… что произнесёте в его честь… Вам понадобиться говорить много речей, чтобы вас слышали….А ему… – я кивнула на тело Аквилы, залепленное мухами.– Ему память в розарии и дни фиалок… И воспоминания в живых сердцах.

Наконец, Луций поднялся с моей помощью, телохранители свистнули носильщиков и я помогла ему усесться в квадрофоры.

– А ты со мной? – спросил он, плача, как дитя, с громкими всхлипами и успокаиваясь.

– Если хочешь, я схожу в лабитинарий распоряжусь о проводах Аквилы…

Луций соединил ладони и поднёс их ко рту, вскинув брови в умилённой радости.

– Сходи, сходи, женщина! Сделай это… я не поскуплюсь… Я осыплю его розами… – затрепетал он и снова заплакал.– Я объявлю бега в его честь, даже если сотня Сенек мне запретит…

Я улыбнулась.

– Только так, мой господин.

Он запахнул занавеси и рабы – носильщики послушно двинулись вперёд, покачивая квадрофоры на сильных гладких плечах, неся их вес, как мешок гусиного пуха.