Текст книги "Фотограф смерти"

Почему она перестала баловать себя?

Вопрос не имел ответа, но занял Дашку всецело, и, когда Артем сказал, что пора, Дашка огорчилась: как пора, если ответ не найден?

И снова были черные ступеньки, фонарик и выглаженные чужими руками перила. Приоткрытая дверь и яркие сумерки. Розоватое небо. Белые облака. И шарик солнца на привязи дыма. Дым тянулся издали, но казался близким.

– Хорошо, – сказал Артем, вдыхая кипящий смесью ароматов воздух. – Ведь хорошо, правда?

– Правда.

И плохо. Там, в бункере, остался покой, а на смену пришло прежнее суетливое раздражение.

– Итак, у нас имеется имя, – Артем облокотился на ограду карусели.

– Вероятно, вымышленное, как и предыдущее. Твой знакомый паспорта не проверяет.

– Эт точно. Но Макс – пусть будет Максом, ты не против?

Не против. Ей вообще плевать, если разобраться. Задрожал мобильник, принимая рой эсэмэсок. В бункере, значит, связи не было. Может, потому в нем и спокойно так? Нет связи, нет проблем. Блаженная изоляция от мира в компании избранных психов.

– Так вот, Макс пытался организовать выставки. Следовательно, оставил бумажный след.

– Ты и пишешь так пафосно? Бумажный след. Кровавый след… еще какой-нибудь след?

Вась-Вася. «Пожалуйста, перезвони».

Обойдется.

Анна. «Я ухожу».

Уже слышали.

И еще: «Новые заказы не принимаю».

Оно и понятно.

«Приходили журналисты. Спрашивали про тебя и Адама. Будут копать».

Сволочи. И одна такая сволочь стоит рядышком и играет в сыщика.

Снова Вась-Вася. «Перезвони».

И список неотвеченных вызовов, в котором числится десяток незнакомых номеров.

– У меня знакомая есть, которая как раз выставками занимается. Я подъеду к ней, посмотрю заявки старые, глядишь, и повезет.

Последнее сообщение от Анны: «Харон закрыт».

Траурной рамочки не хватает. И текст слегка подправить: «Харон» умер. Да здравствует «Харон»!

– Эй, ты меня слушаешь вообще?

Слушает и слышит. Только сосредоточиться на деле не выходит. В голове роятся СМС и чужие номера, за которыми читается хищное любопытство. И спасительный бункер не поможет в этой войне. Если репортерская братия не доберется до Дашки, то точно доберется до Адама.

Вопрос времени.

– Что случилось? – Артем разглядывал ладони, на которых отпечатались рыжие полосы.

– Ничего. Отвези меня… к конторе. Пожалуйста.

Ехали быстро. Остановились на площадке у забора. Ворота заперты, но у Дашки есть ключи.

– Я с тобой, – сказал Артем, и Дашка ответила:

– Как хочешь.

За забором сумерки, не разбавленные светом фонарей. Черные столбы и черные круги-плафоны мешаются с черными же силуэтами деревьев. По траве стелется белая дымка, из которой вырастают дома.

– А тут жутковато. Ты не против, если я немного пофоткаю?

Камера у него любительская, но с высоким разрешением.

– Я как-то в детстве на спор просидел на кладбище до темноты. Хотел просидеть. Но когда стало смеркаться, не выдержал. Туман. Плывет все… Жуть. Не поверишь, я через ограду одним прыжком перемахнул. Правда, оказалось, что те, кто должен был присматривать за мной, еще раньше свалили. Ну и я всем врал, что просидел до полуночи.

Замок входной двери отказывался признавать за Дашкой право на вход, но в конце концов сдался. Дверь отворилась с протяжным скрипом, от которого мурашки по коже побежали.

Мертвый «Харон» отличается от живого.

Лишь бы Анна в порыве упорядочивания мира пробки не вывернула.

Дашка нащупала выключатель. Свет загорелся.

– Круто, – выдохнул Артем и, потеснив Дашку, вошел в здание. – Тут и вправду круто…

Обыкновенно. Стены. Пол. Потолок. Маски-лица, которые глядят не в объектив Артемовой камеры, а на Дашку. Тоже обвиняют?

– Это ведь люди? Настоящие люди, да?

Щенячье любопытство.

– Это он их сделал? Твой Тынин? Слушай, я знаю, что он псих, но вот такое…

Мальчишка увидел чужие игрушки и радуется тому, что появился изюм в будущем пироге статьи.

– Не твое собачье дело.

– Не мое, – согласился Артемка. – Но я же все равно узнаю. Так, может, сама?

В кабинете то же запустение. Странное дело, здание пустует всего пару часов, а специфический нежилой запашок уже проявился. И относительный порядок не спасает положение дел. Не потому ли, что Дашка знает: все это – декорации.

Стопка бумаг на столе. Столешница натерта до блеска, а ноут в пыли. Его не включали с тех пор, как ушел Адам. Книги. Папки. Фото в рамке. В ящике стола – коробка с кофе и бронзовая джезва. За дверцами – песочный пляж с электроподогревом.

– Хочешь, расскажу, чего накопал? – Артем ходит, смотрит, но мозгов хватает не трогать чужие вещи.

Раскаляется спираль электроплитки, горит пыль, вонь расползается по кабинету.

– Годиков десять тому назад молодой, но перспективный ученый, кандидат медицинских наук Адам Тынин женился на молодой, но уже состоявшейся в бизнесе деве Яне Беловой. Специфический брак, правда? Союз мозгов и денег?

Мера кофейных зерен для кофемолки. Хруст. Лезвия разбивают плотную скорлупу и дробят зерна в пыль. Запахов в комнате прибавляется.

– Результатом этого союза стала парочка патентов, которые Яна весьма выгодно перепродала, а деньги – вложила. За годы брака ее состояние увеличилось в разы?

– Возможно.

Активы. Пассивы. Разговоры, в которых Дашка понимала слово через два. Деньги… деньги – хуже всего. Нельзя взять, но сложно отказать.

Ссоры.

Непонимание. Обида. Тишина телефонных проводов и перелом, когда кто-то нарушал нейтралитет молчания, чаще всего Адам. Он улаживал проблему, используя логику, как скальпель. Отсекал ненужное, сшивал наживо. Срасталось.

– А потом твоя сестра умерла. Автокатастрофа, да?

Лезвия мельницы проворачиваются легко, кофейные скорлупки раздроблены.

– Мне жаль.

Ложь. Что он знает? Факты из скупого некролога? Из полицейской сводки? Дата. Место. Имя-фамилия? Он не сидел в больничном коридоре, болезненно вслушиваясь в каждый звук. Он не ждал чуда, понимая, что чуда не произойдет. Он не оставался один за всех, решая тысячу дел и отодвигая горе «на потом».

Кофе удалось не просыпать. И руки не дрожали.

– Ты и Тынин – прямые наследники, а наследство немаленькое. Но не проходит и месяца, как Тынин попадает в психушку, а выходит со справкой о недееспособности в зубах.

Вода поднимается до краев джезвы.

– Даша Белова становится опекуном и получает полное право распоряжаться всем наследством…

– Именно.

– Послушай, да отпусти ты эту железяку! – Артем разжал Дашкины пальцы и поставил джезву на песок. – Я говорю тебе то, что ты услышишь. Завтра, послезавтра. Ты уже это слышала. Верно?

Какая разница?

– Единственный способ не утонуть в дерьме – не реагировать на него. А ты реагируешь.

Прикосновение пальцев к щеке и рука на Дашкином плече. Иллюзия сочувствия. Иллюзия помощи. В этом мире слишком много иллюзий, чтобы с ними справиться.

– Ты открыла эту контору. Ты вкачиваешь в нее деньги. Ты нянчишься с человеком, от которого большинство избавилось бы.

– Я ангел. А крылья отвалились по причине авитаминоза.

– Ты не ангел, Дашка. Ты – хороший человек. И мне жаль, что я тебя использую. Но утешает, что и ты используешь меня. Следовательно, в природе царит равновесие!

За кофе Дашка все-таки не уследила. Вода взорвалась пузырями, выплеснулась и, шипя, потекла по стенкам джезвы. И эта мелочь поставила точку в сомнениях.

Завтра Дашка сделает то, что давным-давно следовало сделать: навестит Адама. Тем паче повод имеется.

Адам проснулся от прикосновения. Чьи-то шершавые пальцы скользнули по лбу и носу, прижались к губам.

– Он не любил фотографировать, – прошептала тень, усаживаясь в изголовье кровати.

– Уходите.

– Он никогда не любил фотографировать. Вот что удивительно! И фотографироваться тоже.

На номере третьем был байковый халат поверх ночной рубашки. Номеру третьему следовало находиться в запертой комнате второго этажа административного корпуса, но она была в коттедже Адама, сидела на его кровати и продолжала прерванный рассказ.

– Третий курс. В аудитории синие стены, бледные, как застиранные пеленки. Окна большие и грязные. Свет ложится пятнами на мою тетрадь. Сложно читать. Глаза слезятся.

– Ваш рассказ – выдумка.

Адам встал. На часах – четверть четвертого. Окно открыто, дверь тоже. Сквозняк шевелит страницы недочитанной книги.

– Я почти ослепла… а потом увидела ангела.

Белая рубашка и нимб света над волосами. Ангел остановился напротив, глядя на Антонину с легким укором.

– Вы не пишете, – сказал ангел басом.

– Свет мешает.

Эта встреча запомнилась, а другие, которые были до и после, исчезли из памяти. В ней никогда не хватало места для всего.

Следующее воспоминание – картинка. Парк. Вязы-свечи. Скошенная трава. Табличка, на которой аккуратным школьным почерком выведено: «По газонам не ходить».

– Мне импонирует твоя серьезность. – В его руках букет сирени. Кисти закрывают ладони, касаются рукавов рубашки и подпрыгивают, когда он идет. У него широкий шаг. Антонине сложно держаться рядом, а попросить его идти помедленнее она стесняется.

С ним сложно.

– Я всегда выделял тебя среди других.

Он останавливается под часами лишь затем, чтобы вручить ей букет. Сирень влажная и тяжелая. Ветки норовят выскользнуть из пальцев, ведь Антонина неуклюжа, но она очень старается.

Жаль, что букет придется выкинуть. Анастасия не потерпит сирени: цветы нарушают заведенный порядок.

– И поверь, у меня крайне серьезные намерения. – Он завершает речь, и Антонина пользуется паузой, чтобы ответить:

– Верю.

Дорожка выводит к площадке с фонтаном. Из серой чаши торчат сопла труб, и струйки воды, вырываясь на волю, щедро сыплют каплями. Вокруг фонтана носятся дети. На скамейках сплетничают мамаши. Неприкаянно бродит человек с «Зенитом».

– Фотография! – Он заступает путь. – На память! Девушка! Молодой человек! Сфотографируемся, и…

– Тщеславие, – замечает человек, глядя сверху вниз. – И глупость.

Антонина прячется за букетом сирени, делая вид, что вдыхает аромат. Но сирень ничем не пахнет.

Следующее воспоминание – зимнее.

Вьюжит. Ветер натер лицо до красноты. И губы заледенели. Антонине сложно дышать и сложно шевелиться: шуба на ее плечах тяжела.

– Горько! Горько! – перекрывая вой вьюги, кричат гости.

И он, наклоняясь к Антонине, касается ледяной щеки. Беззвучно хлопает шампанское. И фотограф – тот самый? другой? – делает снимок. Но фотографию Антонина так и не получила.

Свадьба продолжается в столовой. Гремят музыка и посуда. Скрипят на зубах салаты, а жесткое мясо вызывает приступ изжоги.

– Почему твои родители не пришли? – Он задает вопрос шепотом, касаясь губами Тониного уха.

– Потому что они не выходят из дому, – отвечает она.

И это правда, пусть и не вся: Анастасия была против свадьбы, но впервые Антонина ослушалась запрета, так как думала, что пришла пора жить самостоятельно.

Она ошиблась.

Их квартира находится на окраине города. Из окон открывается вид на пустырь, да и окон тех – полтора. Одно разрезано пополам фанерной перегородкой, разделяющей комнату надвое. Половина – для Антонины с супругом, половина – для хозяйки.

Толстая, низкорослая, та похожа на карлицу. Она любопытна и громкоголоса, иногда попивает и принимается петь. У хозяйки хороший голос, но мужа раздражает отсутствие тишины и старая, рассыпающаяся мебель.

– Тебе следует вернуться домой. – Он говорит эту фразу каждый вечер, когда садится за стол. Двумя пальцами он берет ложку и брезгливо вытирает о полотенце. Точно так же очищает и вилку. Он долго принюхивается к еде, а ест, выковыривая по крошке, холодные липкие макароны или синеватую картошку.

– Тебе следует вернуться домой и поговорить с родителями, – повторяет он, скрещивая вилку и ложку на пустой тарелке. – Они не имеют права выгонять тебя. И мы вернемся по адресу прописки.

Антонину тянет спросить, когда он успел прописаться в квартиру, но она стесняется.

А в памяти снова провал. И очередная картинка. Возвращение. Чужие ботинки на месте, где положено стоять белым выходным туфлям. Куртка на вешалке. Чемодан с блестящими замочками.

Анастасия бродит по квартире, делая вид, что не замечает этих изменений. Даже стол накрывают на троих. Он ест в комнате Антонины. Ему не по вкусу эта обособленность, но он терпит… терпение иссякло в мае. Он открыл окна, выпуская застоявшийся воздух. В доме запахло сиренью, и аромат этот напугал Анастасию до того, что у нее отказало сердце.

Тело увезли до прихода Антонины с работы, и она увидела Анастасию лишь на похоронах. Крохотная мумия в огромном, не по размеру, гробу.

Но смерть Анастасии ничего не изменила в доме. Те же стены с выцветшими до потери рисунка обоями, те же часы, замолчавшие много лет назад, те же фотографии в рамочках.

Перемены начались позже. Они требовали времени и подготовки, ведь он не любил действовать наобум. Пока готовился, стаскивая в квартиру рулоны с обоями, пакеты клея и прочий строительный антураж, из квартиры ушел Семен.

Его нашли на следующий же день с размозженной головой, и Антонина подумала, что она в очередной раз получила свободу. Эти похороны прошли точно так же, как первые: церемониально, малолюдно.

– Ну вот мы и вдвоем остались, – сказал он, целуя Тоню в щеку. – Теперь все пойдет иначе.

И сдержал слово. Начавшийся ремонт вытряхнул Антонину из прошлой реальности в новую, где, оказывается, изменился весь мир. И в мире нашлось место для нее.

– Я старалась не думать, откуда берутся деньги. – Номер третий сидела, не шевелясь. – Он уходил. Иногда на сутки-трое. Однажды на неделю. Возвращался и кидал на стол пачки, перетянутые резинкой для волос. Черненькой такой. Я сортировала. Крупные купюры к крупным, мелкие – к мелким.

Адам ждал появления дежурной сестры, или санитара, или кого-нибудь, кому положено совершать обход и проверку, но постепенно приходил к выводу, что ожидание бессмысленно.

Номер третий выбралась из палаты, пересекла территорию клиники, чтобы поговорить с Адамом. Следовательно, этот разговор важен для нее.

– Как-то пришел без денег и в крови, заперся в ванной и сидел сутки. Потом запретил из дому выходить. Я не спорила. Я беременная была. Чудесное состояние.

Сколько правды в ее словах? Всеслава уверена в том, что номер третий сознательно дезинформирует Адама с целью получить сочувствие.

Однако, будь данное положение истинно, она нашла бы иного слушателя: при прошлой беседе Адам сочувствия не выразил. Следовательно, теоретическая цель номера третьего не была достигнута.

– Он хотел ребенка. Решил, что будет мальчик. Наследник. И повторял, будто все – для наследника. А родилась девочка. Это его расстроило. Он не подарил мне цветов. Все приезжали в роддом с цветами, а он – нет. И в первые месяцы к Нюточке не подходил. Исчезать стал чаще, и не на работу. Приходил уставший и воняющий духами. А мне было все равно, я обрела смысл жизни. Понимаешь?

И сама себе ответила:

– Не понимаешь. Ты же ненормальный… и меня сделают ненормальной. Заперли здесь нервы успокаивать. А сами убить хотят… меня – и убить?

– С вашей стороны имела место попытка суицида.

– Ты смешно говоришь. Но ничего не было. Это она сказала про суицид? Ложь. Им надо сделать вид, что я сумасшедшая. Никто не станет копаться в смерти сумасшедшей. Видишь?

Она протянула руку, демонстрируя повязку:

– Это доказательство моей невменяемости. Одна попытка неудачная, вторая – удачная. А все почему? Потому что он меня сфотографировал. Другой он. Я не могу сказать, я обещала Женечке.

– Позволите? – Адам, преодолев брезгливость, коснулся бинтов. Живой человек – не то, что мертвый. С трупами легче. Но повязка снялась легко. Под слоем бинтов имелась плотная подушечка, пропитанная антисептиком, и поперечный шрам характерных размеров и расположения.

Номер третий разглядывала шрам с удивлением и брезгливостью.

– Видишь? – шепотом спросила она. – Что они со мной сделали?

– Вижу. Вы сами это сделали.

– Нет.

– Вы держали нож в правой руке. Коснулись запястья, пробуя остроту лезвия. Вот след, – Адам указал на ответвление основной линии. – Характерная засечка. Затем вы переместили лезвие и одним движением рассекли кожно-мышечные покровы и вены.

Большими пальцами он надавил на шрам, заставляя раскрыться.

– Больно!

– Глубина разреза меняется, следовательно, изменялось и давление в направлении от большого пальца к мизинцу. Теоретически подобные раны могут быть нанесены другим субъектом, но в этом случае возникает вопрос отсутствия других повреждений.

– То есть?

– Вы не сопротивлялись, когда вас резали, – Адам вернул повязку на место, и номер третий накрыла ее ладонью, защищая от иных вмешательств. – Почему?

– Потому что он успел сфотографировать меня… он успел меня сфотографировать…

Номер третий поднялась.

– Успел сфотографировать. А раньше фотографировать не любил.

Она двигалась, как сомнамбула.

– Почему просто не отпустить? Они сговорились. Он и еще он.

Номер третий остановилась у двери и сказала:

– Скоро я умру. Не позволяйте фотографировать себя.

– Хорошо, – ответил Адам, раздумывая, не стоит ли нажать на кнопку вызова сестры. Состояние номера третьего свидетельствовало об усугублении симптоматики расстройства и, вероятно, требовало вмешательства.

– Не надо, – попросила она и, приложив палец к губам, добавила: – Это будет наш секрет.

И Адам убрал руку от кнопки. Его решение было неразумным, но номер третий уже ушла, и Адам после недолгих колебаний решился пойти за ней.

Снаружи кипел туман. Белая взвесь скрыла горизонт и растворила дома, деревья, превратив мир в ком сладкой ваты. Вату Адам не любил: волокна жженого сахара норовили прилипнуть к одежде, оставляя на ней трудно выводимые пятна. Родителей против всякой логики огорчала нелюбовь Адама к вате, цирку и аттракционам.

В нынешнем тумане правил сюрреализм. Надрывалась соловьиная свита. Гремели сверчки. В вальсе без ритма кружилась женщина. Она должна была видеть Адама, но не видела. Подняв руки над головой, номер третий сделала три широких шага, замерла и изобразила балетный поклон.

А потом исчезла. Точнее, Адам не сразу понял, что номер третий скрылась за неприметной дверью, белой, в цвет тумана. А поняв, успокоился. Здание, к которому вывела Антонина, находилось под наблюдением, следовательно, и беглянку охрана должна была взять под контроль.

Но Адам продолжал стоять.

В белом тумане виделось прошлое. Нити выплетали лица, подталкивая их ближе, словно опасаясь, что Адам не разглядит, не узнает. А он и вправду не узнавал.

Маски.

Он знал каждую маску. По имени. По дате. По смерти.

Ледяное прикосновение к затылку. Знакомое. Родное.

– Здравствуй, – шепотом сказал Адам, опасаясь спугнуть. Лица-маски слепыми щенками тыкались в ладони. – Я ждал, когда ты придешь снова. Я осознаю неестественность собственного желания и отдаю себе отчет в том, что происходящее сейчас является игрой разума. Но я ждал.

Смешок и холодные руки на плечах. Сердце заводится с полоборота и считает удары бешеным ритмом.

– Я забыл твое лицо.

Ветер шевелит волосы на макушке. Но ветра нет – листья неподвижны.

– И я не могу дать адекватную оценку значимости данного события. Является ли оно свидетельством моего выздоровления либо же, напротив, говорит об усугублении течения болезни?

Молчание. Дыхание. Адам умеет отличить ветер от дыхания. Приливная волна выдоха, отливная – вдоха.

– Я допускаю вариант, что мои умозаключения в принципе не имеют смысла, но… почему я забыл твое лицо?

Протяжный вздох и слово, одно-единственное, произнесенное слишком тихо, чтобы Адам мог разобрать. А потом толчок в спину, и туман расползся по швам, оголив черно-белый предрассветный мир. Перед самым носом Адама стена. Рядом покачиваются кисти сирени. Тот самый куст, за которым Адам прятался, подслушивая чужой разговор. Адам пятится.

Он знает, что должен находиться не здесь. Его место в метрах двухстах, у неприметной служебной двери, над которой висит камера наблюдения. Камера слепа. Дверь открыта. Номер третий гуляет сама по себе. Адаму же пора возвращаться.

Его перемещение в пространстве – явное свидетельство нарушения функции памяти. Болезнь прогрессирует. Мозг поражен. Остается смириться и принять неизбежное.

Сегодня он скажет Всеславе, что…

Небо треснуло, выплюнув черный силуэт. На мгновение он завис под трещиной, прямо там, где начинался край крыши, а затем рухнул вниз. Захрустели, ломаясь, ветки сирени. Взметнулись белые и лиловые кисти, сыпанули на землю цветочными брызгами.

Номер третий распростерла руки, словно силясь обнять этот огромный букет, но стебли в зеленой глянцевой коре выскальзывали из пальцев.

Стебли мешались под руками, и цветы лезли в рот, застили глаза, не позволяя рассмотреть и уж тем паче тронуть тело. Но Адам пробился, коснулся шеи, измазанной липким, густым, и попытался нащупать пульс. Он попробовал перевернуть тело, но его оттащили грубо, зло. Толкнули к стене, и, прежде чем он успел хоть что-то сказать, в плечо вошла игла.

Туман вернулся в мир.

Туман длился неопределенно долго. Но на сей раз он оставался статичен. Вата. Сахар. Приторная сладость на губах, которая остается дольше никотиновой горечи.

Внутри пустота. В пустоте тело.

Высота здания – четыре этажа. Четырнадцать метров над землей. Выход на чердак закрыт. Должен быть закрыт. Камеры включены. Персонал на месте.

Фактор случайности исключен. Количество совпадений слишком велико.

Количество совпадений. Падений.

Четыре этажа. Высота. Повреждения. Несовместимые с жизнью. Несовместимые. Несовместимые… это означает смерть. Номер третий была мертва. До падения? Вскрытие подтвердит.

Куст. Сирень. Запах. Другое. Ветви. Ветви как антитравматический фактор. Иначе называется. Дыра в голове. Внутри. Туман, как вата. В вате лица. Одно Адам забыл.

Туман густеет.

Его следует вскрыть. Тогда станет понятно, что находится внутри…

Упав с кровати и хряснувшись затылком об пол, Дашка проснулась. Она открыла глаза, из которых градом покатились слезы, и попыталась вспомнить, что же ей такое приснилось. Вспоминалось не очень, зато хотелось пить, в туалет и боль в затылке унять.

В комнате серо и душно. С ручки окна свисает черная куртка. На пороге – ботинки на высокой подошве. Чьи? Артема. Он собирался уйти, но остался, лег на полу и уснул. Сопел во сне, беззащитный, аки ангелок.

Дашка зажала ладонью рот, чтобы не засмеяться.

Вот дура. И сны дурацкие. Поэтому и не запоминаются. Дашка на цыпочках вышла из комнаты и спустилась в зал. Светало. Колонны еще держали потолок, но дух запустения обживал пространство. Орхидеи пялились на Дашку. Дашка пялилась на орхидеи.

Ее впечатлили не венчики, похожие на крупных бабочек на привязи стеблей, а рисунок.

Кто-то выложил из орхидей квадрат, украсив углы его темно-алыми каттлеями. В центре же лежал снимок, перевязанный на углу черной лентой.

– И как это понимать? – спросила Дашка у пустоты, и голос породил слабенькое эхо.

Опустившись на пол, Дашка пересчитала цветы.

Ровно тридцать два. Семь на четыре и плюс четыре. А тридцать третьим – фотография. Красивая. Дашка редко получалась на снимках. У нее лицо нефотогеничное, с крупными чертами и еще костлявое, а нос большой. Здесь же обыкновенная костлявость выглядела… изысканной? Это было красиво.

И ни капельки не страшно.

Эхо донесло звук шагов.

– Ты чего… чего тут творишь? – Артем широко зевнул и хлопнул себя по плечам.

– Ничего, – Дашка указала на композицию. – Твоих рук дело?

– Неа.

Врет? Сонное лицо, мягкое. Глаза опухшие, на подбородке рыжая щетина пробилась, волосы дыбом стоят… Прелесть просто.

И очень своевременно эта прелесть в «Хароне» задержалась. Что он делал ночью? Спал. Или цветочки раскладывал? А смысл?

– Это не я сделал, – Артем правильно расценил молчание. – Но ты, наверное, не поверишь.

Он тронул пальцем ноги каттлею.

– Допустим… допустим, цветы я взял здесь. Так?

Дашка пожала плечами. Вазы были пусты. Значит, предположение логично.

– Но фотография… кстати, ты офигеть как вышла. Лучше, чем в жизни.

– Спасибо на добром слове.

– Пожалуйста. Размер тридцать на тридцать. Печать профессиональная, насколько могу судить. Значит, бумага рыхлая, согнуть и расправить не выйдет…

– Ты не мог ее пронести незаметно, – поняла Дашка. Сразу стало как-то полегче. Артемка, конечно, еще тот паразит, но все-таки приятно, что не последняя сволочь. – И рамочка.

– Ага.

Он сел по другую сторону квадрата, подпер подбородок кулаком и уставился на фотку. Так и сидели, молчали.

– Тебе бы уехать, – нарушил тишину Артем, потирая большим пальцем щетину. – Это же не просто так. Понимаешь?

Дашка понимала и должна была бы бояться, но не боялась.

– Я не смогу быть рядом постоянно.

– Ты? – Вот тут ей стало смешно. Кем он себя вообразил? Телохранителем? Спасателем? Героем? Да он просто мальчишка, который играет во взрослую игру. Он толком-то не видел, чем эти игры чреваты.

Мертвецы уходят. Живых корежит. Одни сходят с ума и запираются в табакерках лечебниц, другие сбегают в новую жизнь, третьи спиваются.

А ведь смерть – самый честный выход, просто она никогда не разговаривала с Дашкой напрямую.

– Эй, что с тобой? Ау… – Артем потянул фотографию. – Отдай это мне.

Дашка ее держала обеими руками. Держала? Когда она вообще прикоснулась к снимку? Но подушечки ощущали ноздреватую поверхность, сквозь кожу впитывая черно-белые цвета.

– Отдай, – повторил Артем. – Будь хорошей девочкой.

– Это мое.

– Твое, твое. Я просто гляну. И отдам. А ты бы позвонила… кому-нибудь.

Знает? Конечно, знает. Он же репортеришка. Ловец жареных фактов и нырец за сенсациями. Но звонить Дашка не станет. Она сама во всем разберется.

Именно так.

Маски со стен смотрели недоверчиво. Ну их к черту. И нервы тоже.

Елена бежала по ромашковому полю. Она была легка, почти невесома, и цветы лишь покачивались, когда Елена наступала на них. Взлетала золотым облаком пыльца, скрипели кузнечики.

– Леночка! Леночка! – Динка стояла, отделенная чертой горизонта, и махала руками.

Какая она нелепая!

Толстая-толстая! И лицо как блин, с пятнышками угрей. Елена послала Динке воздушный поцелуй. Пусть ее… Лене хорошо. Ей давно не было настолько хорошо! Еще бы до солнца добраться. Оно тоже на ромашку похоже, вон, лучики-лепестки расправило, готовясь обнять.

– Ленка! Проснись!

По лицу шлепнуло мокрое и скользкое, и Елена с визгом вскочила.

– Проснись, говорю, – Динка вытерла руку о Еленину блузку. – Полчаса добудиться не могу. Уже думала, что каюк тебе, подруга.

В глазах Динки не было сочувствия – скука и раздражение. А под глазами, припудренные желтушным тальком, лежали мешки.

– Ты мои вещи не трогала? – поинтересовалась она, приблизив лицо вплотную к Елениному.

– Н-нет. Убрала только.

– Да ну?

Кожа лоснится. Еще год-другой и увянет, только Динка не умеет о будущем думать. Зачем, если ей и в настоящем хорошо?

– Нечего разбрасывать! – Елена стерла воспоминания о пакетике с белым порошком. – Свинарник, а не квартира! Захочешь кого пригласить…

– Кого, Ленусь? – Динка отодвинулась. Поверила? Скорее да, чем нет. Убедит себя, что дозу где-то в другом месте посеяла.

– Кого-нибудь.

Неприятно удивила слабость. Елена ведь выспалась. Легла рано, встала… встала поздно – взгляд на часы подтвердил, что полдень скоро, – а все равно спать хочется.

– Лен, а Лен, чай пить будешь? У меня цейлонский. Настоящий. С Цейлона привезенный, – Динка смотрела ласково. С чего это вдруг?

Раньше проще: квартира пополам, остальное – врозь. И не надо бы соглашаться на предложение, но Елена кивнула. Чаю хотелось. И непременно сладкого, чтобы не с заменителем, а с настоящим, свекольным сахаром. Бабка его в банке поллитровой держала, зачерпывала экономно, боясь рассыпать желтоватые крупинки. Сахар от лежания слипался комочками, и Ленка – тогда еще Ленка – выковыривала их, засовывала в рот и держала на языке. Сахар таял…

– Не, подруга, с тобой явно что-то не то, – Динка провела ладонью перед глазами. – Ширнулась?

– Я?

– Ну не я же, – Динка загоготала, но как-то натяжно. А Елена с удивлением обнаружила, что сидит на кухне, что в руках ее огромная пластиковая кружка с надписью «Хелен» в окружении стразов. Некоторые выпали, совсем как зубы у старухи. И дырки остались неприятные.

– Если чего, то свистни просто. Прикрою.

Ну да. Валику моментом доложит, а тот и Мымре. Мымра же… Мымра ничего не сделает, потому как сама с Еленой сделку заключила. Так что может Динка со своими фальшивыми любезностями лесом катиться.

Динка осталась на месте, сидела, курила, стряхивала пепел в кружку с «настоящим цейлонским» и ждала новостей, как гиена падали. А не дождавшись, забросила крючок.

– Тут слушок пошел… проект на носу… тебе Мымра ничего не говорила? Ну… вы же с ней подружки теперь?

– Неужели?

– Вас Валик видел. Говорит, тебя в загранку отправят.

А вот это что-то новенькое. Про заграницу Мымра ничего не говорила.

– Не знаю. Она просто сказала, что есть работа. Для меня.

– Ага, – Динкино «ага» ни к чему не обязывало, но служило лишь для заполнения паузы в разговоре.

– А что Валик еще говорил?

Динка могла бы фыркнуть. Или встать, выйти, оставив Елену наедине с вопросами. Или еще что-нибудь придумать мелкопакостливое. Но она откинулась, затянулась и вместе с дымом выдохнула:

– Что билет в один конец.

А чай не сладкий, с заменителем, сколько ни сыпь, не сладкий. Сахар – вот правильное наполнение. И батон с маслом. Темная корочка, крошащаяся мякоть и куски сливочного масла…

– В прошлом году была одна вроде тебя. Тихая. Подрабатывала на подхвате, не своя, не чужая. А Мымра вдруг в ней звезду узрела.

Злословит. Динка чай пьет с сахаром. И батоны ест. Потому что дура и на таблетках сидит.

– И ушла та звезда в неизвестном направлении… и с тех пор нигде не объявлялась.

Окурок нырнул в чайное море.

– Не злись. Я тебя предупредить хочу, тетеха, – Динка потянулась и смачно чихнула. – Видишь, правду говорю, а ты не веришь.

И не поверит. Запершись в ванной, Елена достала телефон и набрала номер. Ответили сразу:

– Приезжай. Сегодня в половине одиннадцатого. Жду.

Она не заставила себя ждать. Ровно в половине одиннадцатого нажала на ручку, и дверь открылась. Дмитрий не встречал, но Елена уже знала дорогу. Она разулась и надела тапочки, стоявшие у порога. Она минула коридор и удержалась от того, чтобы заглянуть в комнаты. И лишь перед дверью студии вдруг оробела.

Бежать! Немедленно.

– Здравствуй, – сказал Дмитрий, открыв дверь. – Заходи. Хочешь посмотреть свои фотографии?

– Хочу.

Она переступила порог.

– Готовы пока не все. – Он повернулся спиной, ссутулился и побрел вдоль стены. – Но уже скоро. Скоро.

– Я подожду.

Ее голос эхом разносится по комнате, в которой уже ничто не напоминает фотостудию. Разве что стены излишне белы. А куда подевалась аппаратура? Елена почти задает вопрос, но в последний миг спохватывается: кто она такая, чтобы спрашивать?