Текст книги "Золотые ласточки Картье"

1904 г., Петербург

– Ах, папенька, вы только поглядите, до чего прелестно! – воскликнула Оленька, указав на очередную безделушку, каковых на нынешней выставке было с избытком. И она от этакого избытка совершеннейшим образом растерялась.

Стрекоза.

Как есть стрекоза, неугомонная и безголовая, пусть и прехорошенькая. Последнее обстоятельство донельзя огорчало Надежду, пусть бы и изо всех сил убеждала она себя, что нисколько сестрице не завидует.

– И тут… папенька, вы только гляньте! – восторг Оленьки был столь заразителен, что Михайло Добронравов, в обычной жизни человек строгого нрава, на эмоции и вовсе скупой, лишь усмехался, бороду оглаживая да нахваливая себя за то, что привел дочерей на выставку.

Забылось уже, что мысль сия была подброшена Аглаей Никифоровной и что поначалу сама мысль показалась нелепой, да и то, занят был Михайло Добронравов, не до выставок ему. У него контракты, и дела на многие тысячи рублей, и за всем-то пригляд хозяйский нужен, а выставка… это пустое.

Однако же Аглая Никифоровна напомнила, что дочери батюшку родного видят редко, а ведь подросли уже, по двенадцать-то годков им… и тринадцатый скоро будет, до того скоро, что впору и о подарках задуматься.

А это дело непростое.

Вот пущай сходят, на украшения посмотрят, глядишь, и придется что по сердцу. Оно конечно, что в Петербурге и своих мастеров в достатке, но все ж интересно, чего французы удумали. И ныне, глядя на Оленьку, Михайло Добронравов искренне радовался да примерялся: безделушки и вправду были хороши, но и стоили немало. Нет, оно конечно, для любимых дочерей, единственной отрады в жизни, ему ничего-то не жаль, но вот натуру купеческую не так-то просто переломить…

– Ах, папенька! – воскликнула Оленька в очередной раз. Надюша лишь поморщилась.

Двойняшки.

В один день на свет появились, Надюша – первой, а Оленька следом, но уже тогда разными были… Одна темненькая, другая – светленькая. Одна хмурится, смотрит исподлобья с недоверием, другая всему миру улыбаться готова.

Сестры.

А матушка их, пусть Господь душу ее примет, преставилась…

Сиротами росли. И быть может, недолюбил их Михайло Илларионович, недоласкал, недодал чего, оттого и видится порой за светлою улыбкой Оленьки печаль, легкая, осенняя. И за упрямством Надежды обида невысказанная. Оно конечно, были дома и няньки, и тетки, и вот Аглая Никифоровна, сродственница по матушке, сама овдовевшая, из Сибири приехала, смотрела за ними, как за родными… и девки-то любили ее, да… не та любовь, не к матери.

Чувствовал Михайло Илларионович неизъяснимую за собой вину и, пытаясь заглушить ее голос, баловал дочерей…

– Вы только посмотрите! – Оленька всплеснула руками, а Надюша вновь скривилась и демонстративно отвернулась, будто бы и неинтересно ей вовсе.

Ах, до чего разные!

Оленька легкая, светлая и красивая.

Волос золотой вьется.

Личико кукольное с чертами мягкими, с глазищами синими вполлица… И все-то ей радостно, все-то удивительно, и от этого детского еще удивления кажется она не то чтобы красавицей, но… хочется на нее смотреть.

Надежда хмурая, серьезная не по возрасту.

И некрасивая. Нет, нельзя сказать, что вовсе уж нехороша собой, та же Аглая Никифоровна твердила, что будто бы старшая дочь женщиной весьма интересной стать обещается…

– Папенька! – Оленька застыла у очередной витрины. – Ты только посмотри, какая прелесть!

И в синих очах – мольба…

…А той прелести – ласточка золотая на тонюсенькой цепочке. И Михайло Илларионович лишь плечами пожал: мол, не понять ему девичьих чаяний. Вон, на иных витринах-то кольца с каменьями драгоценными, серьги, браслеты, часики… а она – ласточку.

И добре бы солидную, а так – глянуть не на что.

– Вижу, мадмуазель иметь хороший вкус, – меж тем из-за витрины вышел молодой человек вида весьма благонадежного. Он был хорош собой и говорил пусть и по-русски, но с изрядным акцентом, каковой выдавал иностранное происхождение. – Эту подвеску сотворил мой дед Луи Франсуа. Для принцесс Матильда…

– Сколько? – спросил Михайло Илларионович, прикинувши, что оная простенькая подвеска обойдется ему дороже браслетика с алмазами.

– Не продавать, – француз покачал головой. – Семейный наследство.

…точно, дороже…

– Папенька, – Оленька вздохнула горестно-горестно, всем своим видом показывая, что об этакой ласточке мечтала не один уж год, ночей не спала, гадая, как бы ее приобресть. И ведь упряма, дочь любимая, теперь-то уж нипочем не отступится.

– Сколько? – со вздохом не менее тяжким повторил Михайло Илларионович. А французик знай себе головой качает да твердит, что продать ласточку никак не может.

Цену набивает.

– Она, – и голос у него сделался тоньше, нервозней, – особа. Особенный то есть. Ее делать мой дед. Дед мой основать дело. Мы все его уважать сильно…

– Уважать старших – это, конечно, правильно, – согласился Михайло Илларионович, вытаскивая чековую книжку, – однако же ты, любезный, цену-то назови… Мне для дочерей ничего не жаль.

Оленька захлопала в ладоши и уставилась на француза молящим взглядом.

Разве ж можно было ей отказать?

Он попытался, рассказывать принялся про деда своего, про то, что был он человеком исключительного таланта, а иные поговаривали, будто бы не просто таланта, но и знания тайного, масонского, достоверно неизвестно, состоял ли он при ложе или сие наговоры…

Несмотря на то, что чужой язык давался французу непросто, рассказывал он на удивление складно и бойко, Михайло Илларионович и сам заслушался. А что? Любил он послушать иные историйки, которые про жизнь, про людей достойных… А тут и послушать, и поглядеть…

…Луи Франсуа был единственным сыном Пьера Картье, каковой переселился во Францию по настоянию супруги, женщины достойной и норова воинственного. Некогда она ради собственного будущего, которого не мыслила без Пьера, избравшего неспокойную солдатскую стезю, совершила настоящий подвиг. История сия, рассказанная не единожды, обросла многими подробностями, переродившись в некую разновидность семейной легенды.

Как оно было на самом деле?

Пьер, названный в честь прадеда, этого не знал. Он лишь слышал о том, как его прабабка передала прадеду женское платье, а потом и вывела из осажденного города, помогла переправиться в Париж… Ну а там Пьер, взявши имя Картье, и открыл свою лавочку.

Делал он пороховые рожки, не чураясь, однако, и иной, куда более тонкой работы. Из рук его, которые все ж не были руками солдата, но обладали завидным чутьем, выходили чудесные рисунки. А уж по ним позже делали и дамские пудреницы, и не дамские пистоли.

Луи Франсуа с ранних лет подвизался в лавке – с годами матушка его не поумерила воинственного норова, но направила его на наведение порядка в подвластном ей семействе – и видел, как бумажные узоры перерождаются в металле. Это казалось ему настоящим чудом.

Он же, стремясь к чуду приблизиться, пожелал овладеть непростым ювелирным искусством. Но желание это шло наперекор материнским чаяниям. Разве ж можно прокормиться золотыми безделушками? Порох – оно куда как верней…

К счастью для Луи Франсуа, Пьер Картье впервые выступил против супруги, которой был весьма благодарен за спасение.

– Пусть ищет свой путь, – сказал он, проявив невиданное доселе упрямство. И слова своего держался, отдав сына на обучение к мастеру Пикарду, пусть и не самому лучшему в Париже, но согласному знанием поделиться. Следовало сказать, что учился Луи Франсуа весьма охотно…

Собственную лавку, купленную, как и мастерская, у мастера Пикарда, Луи Франсуа открыл в 1847 году, в Париже, на улице Монтергей.

Было ему двадцать восемь лет.

Конечно, могло случиться так, что мрачное предсказание матери, которая до последнего вдоха пребывала в уверенности, что Луи Франсуа совершил страшную ошибку, отказавшись от отцовского дела, сбылось бы, но Луи Франсуа вновь повезло.

Об этой встрече он сам рассказывал Пьеру с улыбкой.

А Пьер, слушая, задерживал дыхание, вновь и вновь переживая события давних дней. Он сам становился Луи Франсуа, молодым ювелиром, который все свои и не только свои сбережения вложил в открытие дела. И месяц минул, и другой, и третий. Люди, которым Луи Франсуа задолжал, заговорили о возврате долгов, а матушка ждала, когда же он, разочаровавшись в избранной стезе, явится в отцовский дом… и душу терзали нехорошие предчувствия, а в кошеле осталась одна медь.

И быть может, он и вправду не годен для нового дела?

Но зазвенел медный колокольчик, и в лавку вошла дама, по которой Луи Франсуа сразу понял, что дама сия – не из простых. Она была изящна, сильно напудрена и хорошо пахла, что по тем временам говорило о статусе больше, нежели дорогое платье.

Она смеялась и капризничала, требуя показать то одну безделушку, то другую, перебрав все, что имелось в лавке. Луи Франсуа почти уверился, что дама уйдет, ничего не купив, когда она указала тонким пальчиком на три броши, сказав:

– Их я возьму.

Пьер выдохнул, переводя взгляд с Оленьки на Надежду, которая стояла в отдалении, делая вид, что история сия, равно как и великолепные вещицы, окружавшие ее, нисколько ее не интересуют. На некрасивом лице Надежды появилось выражение скуки и еще, пожалуй, легкой брезгливости.

А вот Оленька слушала с превеликим восторгом, не пытаясь оный скрыть.

– Эта женщина, – продолжил Пьер, открыв махоньким ключиком витрину, – быть графиня Ньеверкерк[1]1
  Супруга суперинтенданта по изящным искусствам при дворе Наполеона III.


[Закрыть]. Очень важный человек. А она сама сильно дружить с принцесс Матильда и еще принцесс Евгения, жена императора. Мой дед говорить, что женщины быть очень и очень сильные, умные и красивые.

При этих словах он смотрел на Оленьку, которая от этакого внимания зарделась, верно, примерив сей комплимент к себе. Конечно же, она красива.

Сильна? Оленька не знала. А вот в собственном уме нисколько не сомневалась, пусть даже Надька и полагает, что сестрица ее – полнейшая дурочка. Она-то со своим умом вечно с папенькой ссорится, и с Аглаей, и со всеми вокруг, а потом ходит разобиженная, злая, точно сычиха… Вот Оленька никогда и никому не перечила, а все одно получала то, чего хотела. И ласточку получит. И кто тут теперь дура?

– Мой дед много делать вещи для них. Очень красивый. Его знать весь Париж. Он первый стал делать украшения, которые звери.

– В виде животных, – поправила Надя.

Ласточка была красива. Надежда, которая полагала себя равнодушной к этаким женским безделицам, вынуждена была признать, что не способна отвести взгляда от этой ласточки.

А ведь ничего особенного.

Золотая птичка, крылья полумесяцем, хвост-игла… Глаз – желтый камень, не то топаз, не то алмаз – Надежда ничего-то в каменьях не понимала – посверкивает, переливается.

И все же тянет взять ласточку в руки.

Примерить.

И… и разве она не заслужила? Это у Ольги целая шкатулка украшений, где и перстни, и браслеты, и цепочки всякие, а в прошлом году папенька ей рубиновый гарнитур приобрел немыслимой стоимости. Надежде же просто чек выписал, мол, купи, чего сама пожелаешь. Обидно. И вдвойне обидней оттого, что и заветная ласточка достанется Ольге. А та, наигравшись – к украшениям она остывала быстро, впрочем, как и к людям, – бросит ее в шкатулке.

Ласточка одиночества не вынесет.

Откуда взялась эта странная уверенность, Надежда не знала.

– Этот ласточка дед делать для императрица. Но та сказать, что ласточка простой… И дед оставить ее для сам. Он хранить ее. И отдать нам. Продать неможно.

– Папа, – Наденька решилась. Она робко тронула рукав Михайло Илларионовича и шепотом попросила: – Купи ее мне, пожалуйста.

– Мне! – тотчас потребовала Ольга, окинув сестрицу ревнивым взглядом.

Михайло Илларионович растерялся.

– Нельзя, – со вздохом повторил Пьер, верно, уже смирившись с тем, что придется расстаться с ласточкой, которая, говоря по правде, особой ценности не представляла. В семейной коллекции имелись иные, куда более впечатляющие работы Луи Франсуа.

А ласточка…

Главное, цену хорошую взять.

Пьер окинул клиента цепким взглядом. Здешние люди отличались одновременно и скупостью, и невероятной же расточительностью, когда дело касалось каких-то капризов. И нынешний дорого станет Михайло Илларионовичу.

– Оленька, – взмолился он и, не найдя слов, обвел рукой выставочную залу.

Оленька нахмурилась и ножкой притопнула, сказав:

– Ласточку хочу!

– И я, – добавила Надежда, впервые в жизни отказавшись уступить сестре. Откуда взялось это упрямое желание во что бы то ни стало получить ласточку, она и сама не могла бы сказать. Но сейчас Надежда вдруг припомнила все обиды, и совсем уж детские, когда Оленька отбирала кукол, и иные платья ей доставались самые красивые, и ленты, и прочее…

– Я первая ее увидела!

– И что?

– Я младше, а младшим уступать надо!

– Я всегда тебе уступала, – усмехнулась Надежда. – Давай и ты хотя бы раз мне уступишь.

Предложение это Ольге пришлось не по нраву. Нет, конечно, на выставке имелось великое множество украшений, средь которых попадались и вовсе великолепные, к примеру, то колечко с крупным камнем… или брошь в виде скорпиона… или еще часики чудные, каковых ни у кого-то из подружек не было и не будет. И Оленька чуяла, что папенька, желая предотвратить грядущую свару, с преогромным удовольствием купит ей и колечко, и брошь, и часики, и еще с полдюжины безделиц, но…

Не могла она Надьке уступить, и все тут!

– Надюша, – Михайло Илларионович попытался было уговорить старшую дочь, впрочем, не особо на успех рассчитывая. Все ж таки упрямство – черта семейная.

– Папа, – строго ответила она. – Разве ж я когда и о чем-то вас просила?

Ее правда, никогда и ни о чем. Порой Михайло Илларионович думал, что дочери его старшей следовало бы родиться сыном, до того деловита, не по-женски холодна она.

А вот поди ж ты…

– Уважаемый, – со вздохом обратился Михайло Илларионович к французу, каковой наблюдал за разыгравшейся сценой с преогромным вниманием. – А вы бы не могли сделать вторую ласточку?

– Нет, – Пьер покачал головой. – Мы… не повторять. Каждый украшения эксклюзивен. В один число. Правило.

Правило правилами, а деньги деньгами… И неужто два человека, которые привыкли оные деньги своими кровью и потом зарабатывать, да не найдут общего языка?

Пьер сопротивлялся долго. Но Михайло Илларионович, чуя за собой правоту и раздраженные взгляды дочерей, которые упрямо избегали смотреть друг на друга, не собирался отступать.

А спустя три дня в преогромном особняке, купленном Михайло Илларионовичем в прошлом году для солидности и престижу, появился посыльный. Он принес два футляра, каковые выглядели совершенно одинаково. Черные. Сафьяновые. С крохотными замочками. Украшенные буквой «С».

Михайло Илларионович, заглянув сначала в один, а затем в другой, хмыкнул, погладил бороду, закрыл футляры и велел позвать дочерей.

– Балуешь ты их, – с неудовольствием произнесла Аглая Никифоровна, которая втайне рассчитывала получить подарок, хоть бы самое захудалое колечко.

– Балую, – признался Михайло Илларионович. – Грешен.

Оленька первой впорхнула в отцовский кабинет. Увидев футляры, она подпрыгнула и совершенно по-детски захлопала в ладоши.

– Ах, папенька! Спасибо преогромное! – воскликнула она и, силясь выказать благодарность, расцеловала Михайло Илларионовича в обе щеки. – Я так счастлива! А где моя…

– Погоди.

Заглянуть в футляры Михайло Илларионович не позволил.

Надежда вошла широким шагом. И снова оделась нехорошо, в серое скучное платье из грубого сукна. Волосы зачесала гладко. На нос за какой-то надобностью очки нацепила… пытается выглядеть взрослей, чем она есть.

– Добрый день, папа, – сказала она, присаживаясь. И держится строго, холодно, ни дать ни взять благородная дама… Аглая вон кивает, довольная, будто бы сама этакою воспитала.

Воспитала, конечно, тут ничего не скажешь.

– Вот, – сказал Михайло Илларионович, подвинув футляры к краю стола. – Доставили нынче… ласточки ваши.

Он лишь крякнул, припомнив, во что обошлись эти простенькие с виду подвески. Но полыхнули огнем Наденькины очи, и Оленька дыхание затаила…

А значит, стоили сии ласточки затраченных денег.

– Я мыслю, чтобы все по справедливости было, выбирать надобно так, – Михайло Илларионович погладил футляры. – Чтоб после без обид…

– Чур, я первая! – вскочила Оленька и, обернувшись к сестре, добавила: – Я младше!

Надежда ничего не ответила, и, пожалуй, стороннему наблюдателю могло бы показаться, что она вовсе осталась равнодушна что к отцовской придумке, что к футляру. Вот только взгляд выдавал, жадный, ищущий.

Оленька же все не решалась.

Она протягивала руку то к одному футляру, то к другому, касалась и отдергивала, и вновь тянулась, оттопыривала капризно губу и на Михайло Илларионовича косилась: неужто не подскажет он своей любимице? Неужто не подаст знак какой тайный? Не подскажет. Не подаст.

Михайло Илларионович был человеком справедливым. И Оленька все ж решилась.

– Это моя! – воскликнула она, схватив левый футляр.

– Тогда это – моя, – Надежда взяла правый и, глянув на сестру с насмешечкой, предложила: – Открываем?

Оленька с готовностью откинула крышку и не сдержала возгласа не то восхищения, не то возмущения.

Михайло Илларионович вынужден был признать, что француз сработал безупречно, сумев и повторить дедову подвеску в мельчайших деталях, и все ж сделать ласточек разными.

Ту, которую Оленька сжимала в кулаке, точно желая раздавить, сделали из платины. Бледно-желтый благородный металл.

И сапфир с ним хорошо смотрится.

А Оленька все одно недовольна…

Хмурится. Губку оттопырила. И та дрожит, знать, вот-вот разразится Оленька слезами. Но, странное дело, Михайло Илларионович, всегда-то к дочерниным обидам относившийся нервно, ныне остался равнодушен.

– Сама выбрала, – сказал он, слегка поморщившись. – Оленька, это всего-навсего украшение! Ежели тебе не по нраву, выбери другое. А это я отошлю.

Но и сей вариант Оленьку не устроил.

– Из-за тебя все! – всхлипнув, кинула она Надежде, которая свою ласточку уже надела. – Чтоб ты… чтоб ты сдохла!

Выкрикнула и, сорвавшись с места, убежала.

Вот же…

Михайло Илларионович лишь головой покачал: этаких страстей из-за украшений он не ждал. И ныне на дочь любимую взглянул новыми глазами. Аглая же Никифоровна подтвердила, сказав:

– Избаловали вы ее.

Как есть избаловал. Да только ж разве можно было не баловать? Оленька-то завсегда была ребенком милым, светлым, что лучик солнечный… и тут вдруг этакое.

– Это у нее от нервов, – спокойно сказала Надежда, которую сестрина эскапада нисколько не испугала и не возмутила. – Она в последнее время дюже нервная.

На том и порешили.

Впрочем, доктор не понадобился. Оленька, проплакавши весь вечер от обиды, выпросила у папеньки пару браслетов с алмазами да поездку на воды, успокоилась…

К вопросу устройства Софьиной личной жизни Лялька отнеслась со всей ответственностью. Нет, собственная личная ее тоже беспокоила, но Софьина – больше.

– Ты что, эти платья потащишь? – возмутилась она, заглянув в почти упакованный чемодан. – Ты в них мышой будешь! Обморочной!

Платья были новыми, но серыми и, по словам Ляльки, – невыносимо скучными, а Софье нравились. Мама говорила, что женщину украшает скромность… Но мамы больше нет.

– Тебе нужен новый гардероб! – Лялька была непреклонна.

Софья хотела было отказаться, но… если жизнь менять кардинально, то почему бы не начать с гардероба?

Платье синее.

И красное, и желтое, расшитое ирисами… юбка-макси, потому как от юбки-мини Софья категорически отказалась, майки, блузки и купальник.

Чемодан отказывался закрываться.

– Пихай, – велела Лялька, – а не то опоздаем.

На виллу «Белый конь» отправлялись с вокзала, явиться на который следовало к одиннадцати часам. Было четверть восьмого, но Лялька все равно нервничала, сразу и за себя, и за Софью.

– Успокойся…

– Не могу, – сказала Лялька, усаживаясь на чемодан. И под весом ее тот жалобно хрустнул, но закрылся. – Надо прийти заранее.

– Зачем?

– Затем, чтобы занять выгодную диспозицию! Ну, Сонь, ты прямо как маленькая. Чтобы хорошенько всех рассмотреть…

– У тебя две недели будет… Насмотришься.

Лялька только хмыкнула и потянула за собой.

Диспозицию она и вправду выбрала выгодную, такую, что виден был пятачок вокзала, где по договоренности должны были собраться все, кто принимал участие в проекте Регины Васильевны.

Пока под тентом расхаживала тощая девица в светлом льняном сарафане и кожанке, которая выглядела чересчур большой для девицы. Сама она была неестественно худа, светловолоса и с виду стервозна. Девица то и дело останавливалась, вытаскивала из кармана кожанки круглые часы на цепочке, смотрела на них, убеждалась, что времени прошло не так и много, и часы прятала.

Под скамейкой стоял солидного вида чемодан на колесах.

Но вот к девице подрулило такси, из которого не без труда выполз очень крупный мужчина. Он пыхтел и пытался отдышаться, словно после долгого бега, и мягкое пухлое лицо его покраснело.

– Никуша! Ты ли это! – неожиданно фальцетом воскликнул мужчина и руки раскрыл, но девица от объятий ускользнула.

Скривилась.

Эта встреча ее, кажется, не обрадовала.

– Пашка, – мрачно сказала она. – Ты тут что делаешь?

– Я? Жену ищу! – Мужчина вытащил из багажника полотняную сумку, до того раздутую, что того и гляди лопнет. – Пойдешь ко мне в жены?

– Я похожа на дуру?

– Похожа на стерву, – Лялька комментировала происходящее, а Софье было несколько неудобно. Получается, что они с Лялькой вроде бы как подсматривают…

– Шучу я, шучу, Никуша, – хохотнул толстяк, вытирая щеки платком. – Я ж тоже не дурак, жену выбирать надобно осторожно, с оглядочкой… а то так женишься, а спустя месяц-другой и в петлю…

– На что ты намекаешь?!

– Ни на что. Не намекаю я, а ситуацию обрисовываю…

– Обрисовывай свою ситуацию в каком-нибудь другом месте, – Никуша повернулась к толстяку спиной, и спина эта выражала крайнюю степень негодования.

– Зря ты так, – произнес Пашка. – Нам с тобой дружить выгодно…

Никуша только плечом дернула, если и хотела она что-то ответить, то не успела: к перрону подкатил крохотный ярко-красный «Матиз», из которого выпорхнула преочаровательная девушка.

Это поначалу Софья приняла ее за девушку, но, присмотревшись, поняла, что ошиблась: владелице «Матиза» было явно слегка за тридцать. Но выглядела она чудесно. Изящная, хрупкая, и платье из какой-то невероятно легкой ткани лишь подчеркивало эту ее хрупкость.

– Еще большая стерва, – прокомментировала Лялька и, протянув пакет, поинтересовалась: – Орешки будешь?

– Буду, конечно.

– Ба! Какие люди! – громко воскликнул Пашка, но обнимать хрупкую брюнетку не стал, напротив, руки за спину спрятал. – Маргоша! Тебя-то каким ветром занесло?

– Полагаю, что тем самым, которым и тебя, дорогой Пашенька, – Марго подставила щечку, которую Ника поцеловала. – Я в игре… и надеюсь, вы понимаете, что играть собираюсь по-крупному…

– Намекаешь, чтобы не лезли? – Никуша отступила к самому краю перрона.

– Почему намекаю? Прямо говорю. Хозяин – мой.

– Она его убьет, сожрет, а голову на стену повесит, – постановила Лялька, и Софье стало очень-очень жаль неизвестного хозяина виллы «Белый конь», который, верно, сам мнит себя охотником.

Маргоша вытащила из ридикюля крохотное зеркальце:

– Пашка, будь добр, займись багажом, а я машину отгоню. Боже мой, Никуша, ты снова на себя этот ужас натянула! Ну сколько можно повторять, что тебе категорически не идет этот фасон! Ты в нем похожа на швабру в тюле… и куртка…

Куртку Маргоша пощупала.

– Если уж решила приобрести кожаную вещь, то будь добра раскошелиться на приличную марку, а не на это… убожество…

– Маргоша, а ты так и не научилась разбираться в приличных вещах… Не всегда лэйбл означает качество.

– Может, – Софья вдруг представила, что следующие две недели она проведет в компании этих двух дамочек, – все-таки домой?

– Неа, – Лялька была настроена более оптимистично. – Теперь – ни за что!

– Почему?

– По кочану. Должна же я этой стерве нос утереть?

Софья вздохнула и промолчала.

– Маргоша! Как я счастлив тебя видеть… – следующий участник подошел пешком. – И Ника тут… и Пашка… прямо встреча выпускников получается!

Был он худ и вида болезненного, с желтоватой кожей, которая на шее обвисла некрасивою складкой, с крупным узкогубым ртом и острым подбородком, с волосами пегими и залысинами.

– Красавчик, – прокомментировала Лялька. – Я начинаю думать, что нас кинули… или, точнее, сунули в мешок со змеями, причем хорошо знакомыми друг с другом змеями.

– Ой! Это вы! Маргошечка, ты совсем не изменилась! – Полная женщина волокла чемодан на колесах, колесики были маленькими и то и дело застревали на стыках плитки. Тогда женщина останавливалась, дергала ручку чемодана.

Розового.

И платье на ней тоже было розовым, ярким, щедро усыпанным стразами, которые на ярком солнце переливались и слепили. Розовые бантики украшали прическу. И балетки женщины.

– В отличие от тебя, Машка, – отозвалась Маргоша, окидывая новую потенциальную соперницу взглядом. И надо полагать, увиденное Маргошу успокоило. – Нельзя же столько жрать!

– А я не жру! – Маша остановилась. – Это все гормоны! После родов! Господи, ты бы знала, до чего тяжело…

– Опять за свое… – скривился Толик. – Этой вечно все тяжело!

– Зато тебе легко! – Голос Маши сорвался на визг. – Небось как по гостям раскатывать, так время есть, а как с детьми посидеть, так он вечно занят!

– Я работаю в отличие от некоторых!

– И я работаю! Но я еще и детей воспитываю! Господи, Маргошенька, если бы ты знала… – Маша всплеснула руками и обняла брюнетку. – А ты все хорошеешь! Такая стройненькая… Как я тебе завидую…

– Не завидуй, Машка, мужики – не собаки, на кости не бросаются, – сказал высокий парень в спортивном костюме.

– Ой! Артемка! – Машка с визгом повисла у него на шее, расцеловала в обе щеки, оставив на щеках этих следы розовой помады. – И ты тут!

– Все тут! – весело ответил Артемка. – И это само по себе подозрительно… Ну что, красавицы, готовы ко встрече с прошлым?

Маргоша фыркнула, Ника достала часы, сделав вид, что ничего, кроме них, ее-то и не интересует…

– А ты все шутишь, – заметил Пашка.

– Шучу. Что еще делать-то? Слышал, у тебя неприятности…

– У кого их нет.

– У всех есть, – Толик обошел Артема стороной, и надо сказать, что глядел на него крайне недружелюбно. – Вот только у одних – обыкновенные, жизненные… а другие…

– Если намекаешь, что я кидала, то прямо скажи.

Артем улыбался, но от улыбки его Софье сделалось крайне неуютно.

– Не кидала. Мошенник.

– Суд меня оправдал. Обстоятельства непреодолимой силы…

– Ага, людям скажи, которых ты без денег оставил.

– Я? Помилуй, Толик, я ж никого не заставлял в пирамиду вкладываться. Я и сам, если можно так выразиться, потерпевший… И вообще, в нынешнем мире, по-моему, дураков таких, чтобы пирамидам верить, не осталось, а если остались, то этих дураков учить надобно. Так что если думаешь, что я оправдываться стану, то фиг тебе…

– Интересная личность, – Лялька нахмурилась.

Мошенников она недолюбливала, особенно после того, как без первой зарплаты осталась. Софья кивнула: тут, куда ни глянь, интересные личности, а главное – что явно друг с другом знакомые…

– Ну что, идем? – Лялька подхватила чемодан. – А то ведь без нас уедут…

Софья не расстроилась бы.

– Здрасьте всем! – крикнула Лялька издали. – А вы тоже на виллу, да? Нам Регина Васильевна говорила, что нас много будет! Я Ольга, но можно просто Лялькой звать! А это – Сонька, только она не любит, когда к ней так, поэтому лучше, если Софьей…

Встретили их взглядами оценивающими и лишенными даже толики дружелюбия. Софья поежилась, остро осознавая собственное несовершенство. А Марго с Никой лишь плечами пожали: в новоприбывших соперниц они не видели…

– Сонька – бухгалтер… не главный, но старший, в чем разница – не спрашивайте, не скажу, – Лялька устроилась на лавке и, болтая ногами, продолжала говорить. И наверное, следовало бы ее одернуть, Софья не любила, когда о ней рассказывали незнакомым людям, хотя, конечно, никакой такой особо секретной информации Лялька не выдавала, но…

– А я вот дизайнер!

– Оно и видно, – не удержалась Маргоша.

На Ляльке был бирюзовый короткий сарафан и белая с пышным рукавом блузка, волосы она заплела в дюжину косичек, каждую из которых украсила крупной бусиной. На Лялькиных запястьях звенели браслеты, а с тонкого пояска свисали полдюжины разноцветных ремешков.

И следовало признать, что вид Лялькин незнакомого с нею человека мог бы смутить…

– Вообще я на актрису училась, но как-то оно не сладилось, а дизайном заниматься я люблю…

– Ой, – Машка присела рядом, – а я тоже дизайном заниматься люблю! Я в квартире ремонт недавно делала… и такие занавески купила!

– Розовые? – уточнила Лялька.

– Да… а как ты…

– Обыкновенно, Машенька, у тебя любовь к розовому на лбу написана.

– Ой, Ника, а ты все шутишь…

– Да какие шутки, – пробормотала Ника, отворачиваясь. – Боже, и долго нам тут торчать?

– Пока все не соберутся, – это произнес брюнет того типа, который Софья считала подозрительным. Нет, брюнет, не считая того, что появился он словно бы из-под земли, выглядел вполне себе обыкновенно, но вот…

Высокий. Спортивный. Ухоженный. Одет со вкусом, неброско, но вещи явно дорогие, и главное, что взгляд хозяйский, осматривает каждого из собравшихся на остановке.

Каждому кланяется.

И на Софье взглядом задержался, что не укрылось ни от Ники, ни от Маргоши…

– Стасичек! – взвизгнула Машка, и этого гостя измазав помадой. – Ой, Стасичек, как я рада тебя видеть! Это все ты придумал, да? Я знаю, что ты, ты всегда был страшным фантазером! Прям как приглашение получила, то сразу подумала, что это неспроста.

Она висела на шее у брюнета, а он и не думал высвобождаться из крепких Машкиных объятий, напротив, приобнял ее свободной рукой. Хмыкнула Маргоша, коснулась волос, поправляя идеальную прическу. А Ника отвернулась, точно не в ее силах было смотреть на этакую комедию.

– Прям как в кино! – поддержал Машку Павел. – В ужастике… собираются все в страшном доме, и там их по одному мочат.

Пашка захихикал собственной шутке, но его не поддержали.

– Боже мой, Павел, – бросила Маргоша, – у тебя всегда было отвратительное чувство юмора. Приятно осознавать, что с годами хоть что-то не меняется!

– А женщин больше, чем мужчин, – Никуша вновь достала часы. – Это так задумано…

– Дорогая, не волнуйся, – не замедлила отозваться Марго и заклятую подругу за руку взяла, улыбнулась. – Мы тебе обязательно кого-нибудь да выберем… Например, Пашку… К слову, он у нас ныне успешный бизнесмен… Целых два ларька имеет…

– Три.

– Видишь, три ларька. Выходи за него. Будешь как сыр в масле кататься, горя не знать…

Но подобная перспектива отчего-то Пашку тоже не обрадовала.

– Нет, Марго, – бросил он. – Я ее замуж не возьму. Она у нас вдова… А я жить хочу… Выходи сама за меня.