Текст книги "Загадка воскресшей царевны"

– Это правда, что в новой даче рядом с вами живет царская семья, а твой отец их лечит?

Берлин, 1920 год

Девушка, известная как «фройляйн Унбекант» (то есть никому не известная), точно следовала инструкциям Сергея Дмитриевича Боткина и хранила о себе практически полное молчание. Все, что удалось узнать, это что у нее нет семьи: ни братьев, ни сестер, ни родителей, – однако все они умерли не столь давно: два года назад. Она была не замужем, но связи с мужчинами у нее случались. Последний раз она вступала в сношение около года назад. Впрочем, она толком не помнила.

Эти слова: «Впрочем, я толком не помню!» – «фройляйн Унбекант» повторяла очень часто. Так она отвечала почти на все вопросы.

После полутора месяцев совершенно бесполезных попыток установить ее личность полиция взяла дело в свои руки. У пациентки были сняты отпечатки пальцев, а потом ее сфотографировали, сделав два снимка: один в анфас, а другой в профиль. Девушка усиленно сопротивлялась, и пришлось позвать на помощь двух санитаров, которые удерживали ее перед объективом камеры. И все равно она корчила гримасы, пытаясь исказить черты лица. Создавалось впечатление, что она готова помешать любой попытке установления ее личности. Кое-как удалось сделать более или менее пристойные фотографии, которые затем развесили во всех отделениях полиции, надеясь, что «фройляйн Унбекант» хоть кто-то опознает. Причем фотографии, отпечатки пальцев и данные бертильонажа[38]38
  Бертильонаж – система описания преступника по внешним антропометрическим данным. Названа в честь Альфонса Бертильона, изобретателя этого метода.


[Закрыть] «фройляйн Унбекант» отправили также в Штутгарт, Мюнхен, Дрезден и другие города Веймарской республики, где фотографии были выставлены на всеобщее обозрение. Полиция наводила справки во всех лечебницах – не было ли в них такой пациентки? Однако время шло, но ничего выяснить так и не удавалось. Наконец полиция прекратила розыскное дело, а «фройляйн Унбекант» по-прежнему была погружена в себя и свое одиночество.

Все пациенты Элизабет-кранкенхауза так или иначе искали общения друг с другом. Каждое отделение больницы было разделено еще на два отделения – мужское и женское. Их обитатели виделись в садике для прогулок, в столовой, в коридорах, норовили найти приятелей или подруг и в других отделениях, однако «фройляйн Унбекант» ни с кем не искала встреч. Она все время или сидела в постели, или бесцельно глядела в окно; когда подходил кто-нибудь из персонала, девушка демонстративно отворачивалась к стене или пыталась укрыться одеялом с головой. Было ясно: она не желала никакого общения. Из-за этой своей привычки «фройляйн Унбекант» никогда не гуляла у ворот в день выписки пациентов (а ведь это было еще одним источников немногих развлечений для остающихся в больнице!), а потому, конечно, пропустила момент, когда из хирургического отделения Элизабет-кранкенхауза выпустили Анатолия Башилова.

Пермь, 1918 год

Доктору позволили вернуться в свою квартиру, причем было сказано вслед: «Скоро за вами пришлем». Действительно, не успел он дома выпить чашку чаю, как за ним кто-то опять пришел из чрезвычайки. Доктор снова отправился наверх. Лекарства и перевязочные материалы были уже принесены.

Уткин вошел туда, где лежала больная, обмыл поврежденные места, смазал угол рта йодом, положил свинцовую примочку и дал девушке успокоительную микстуру. После этого он остался у постели больной, чтобы самому давать ей еще микстуры в определенное время. Он пробыл тогда около нее с час и дал ей микстуры ложки четыре, чтобы быть вполне уверенным, что лекарства она выпьет. Раньше он некоторое время служил тюремным врачом и знал, как равнодушны охранники к арестованным, как пренебрежительны к врачебным предписаниям. Кто бы ни была эта девушка, правду она говорила или нет, Уткину было ее невыносимо жаль. Что может быть ужасней для женщины – тем более для молоденькой девушки, тем более такой прелестной и нежной! – чем пережить насилие?!

Больная была в полубессознательном состоянии. Она то открывала глаза, то закрывала.

Юрганова находилась в комнате безотлучно, поэтому разговаривать с девушкой доктор не мог. В конце концов его опять выставили. Уходя, он велел давать больной микстуру через каждый час.

Приблизительно между девятью и десятью часами вечера Уткин, по своей собственной инициативе, опять пришел к Анастасии Николаевне. В комнате, находившейся перед той, в которой располагалась больная, опять толпились большевики, которые недоумевающе уставились на доктора.

Он прямо заявил, что идет навестить больную, и его пропустили беспрепятственно. В комнате, где лежала с полузакрытыми глазами больная девушка, находилась все та же Юрганова; Павел Иванович спросил:

– Хорошо ли чувствует себя больная?

Наверное, девушка услышала его голос, потому что она открыла глаза и взглянула на доктора с благодарностью.

Он сочувственно сказал:

– Ну, пока пейте. Будет лучше.

Девушка протянула к нему руку и произнесла:

– Я вам очень, очень, милый доктор, благодарна.

Он молча поклонился и, повинуясь нетерпеливому жесту Юргановой, вышел.

Утром Павел Иванович снова направился к больной девушке. Его встретили Шленов и еще какие-то большевики. Один из них сказал:

– Больше в вашей помощи больная не нуждается.

Больше эту девушку, которая называла себя великой княжной Анастасией Николаевной и была так на нее похожа, доктор не видал.

Когда он уходил домой, кто-то из большевиков спросил:

– Что у нее, по-вашему? Что вы у нее находите? Слышали, как она себя называет?

Доктор насторожился. Вопрос был не простой… Наверное, хотели проверить его: воспринял ли он слова этой девушки всерьез? И он ответил небрежно:

– Душевнобольная! Просто помешалась на мании величия. Отправьте ее в психиатрическую лечебницу.

На это никто ничего не ответил. Только Шленов взглянул на доктора подозрительно. Похоже, понял, что Уткин сказал это нарочно: из психиатрической лечебницы можно попытаться спастись…

Уткин сейчас уже не сомневался, что это была именно дочь государя императора Анастасия Николаевна. Ну в самом деле, зачем какой-то другой женщине называть себя таким опасным именем, за которое ее могли на месте застрелить?! С какой целью?!

Этого доктор не мог понять. Так же рассуждали и большевики. Поэтому они поверили девушке, тем более что великая княжна Анастасия Николаевна и в самом деле сбежала из дома Акцизного управления, где содержали семью бывшего императора Николая Второго, убитого в Екатеринбурге. После ее побега бывшую императрицу Александру Федоровну и великих княжон Ольгу, Татьяну и Марию (наследник престола, великий князь Алексей Николаевич, был убит вместе с отцом, доктором Евгением Боткиным и некоторыми верными слугами) перевели в другое место: в подвал бывшего доходного дома Березина на улице Обвинской, где их охраняли куда более строго. Теперь предстояло вернуть туда беглянку.

Берлин, 1920 год

Замыслить и начать интригу Сергею Дмитриевичу Боткину оказалось куда проще, чем ее продолжить и осуществить. Все сразу пошло не так, как он планировал. Глеб, который чувствовал себя в Берлине крайне неудобно, неуютно, а главное, раздражался из-за того, как медленно развиваются события, а значит, до секретных вкладов Романовых не удастся дотянуться так быстро, как хотелось бы, уехал в Америку. Он был таким же завзятым авантюристом, как двоюродный дядюшка, он не знал страха, но храбрость его носила характер безрассудный: ему надо было непременно действовать, порою бездумно, опрометчиво. Само действие было для него важнее результата. Промедление было подобно смерти для его натуры.

Как ни убеждал его Сергей Дмитриевич, что это будет выглядеть неправдоподобно: вдруг взять да вывести за руку на политическую арену измученную, неуверенную в себе, порою непредсказуемую девушку и во всеуслышание позволить ей заявить свои права на наследство и титул семьи Романовых, Глеб тяготился ожиданием. Он готов был принять участие в событиях вновь, когда они начнут происходить. Если вообще начнут! Пока же предпочитал заниматься устройством собственных дел в Америке. В это время его совершенно захватила одна идея, с точки зрения Сергея Дмитриевича, преглупейшая.

Еще одиннадцатилетним, приехав вместе с отцом, лейб-медиком Николая II, в Ливадию, а потом на императорскую яхту «Штандарт», Глеб начал рисовать акварелью фигуры животных в придворных мундирах, создав целое звериное королевство. Многие фигуры были похожи на конкретных придворных. Эти рисунки очень веселили императорских детей, которые дружили с детьми лейб-медика, особенно любя их старшего брата Дмитрия, красавца и храбреца. Когда Дмитрий погиб в 1915 году, это было горем для всех четырех великих княжон.

Глеб и его сестра Татьяна в 1917 году приезжали в Тобольск к отцу, который добровольно отправился в ссылку с царской семьей.

Вернувшись из Тобольска и встретившись в Москве с Сергеем Дмитриевичем, Глеб с упоением рассказывал, что в Сибири он сочинил сказку об обезьяньей революции в зверином государстве и двенадцатилетнем Мишке Топтыгинском, победившем изменников и вернувшем трон арестованному Медведю-царю. В Тобольске Глеб каждый день писал одну небольшую главу и делал иллюстрацию к ней, а доктор Евгений Сергеевич Боткин проносил послания сына в дом бывшего губернатора царственным узникам. Глеб жалел, что картинки не сохранились, и хвастался этим замыслом и своей смелостью направо и налево. Его сестра Татьяна по секрету сообщила Сергею Дмитриевичу, что никаких картинок для заключенных Глеб не рисовал и, конечно, не передавал: это ведь был страшный риск, потому что за доктором Боткиным следили и в доме его не раз неожиданно устраивали обыски, да и каждый раз его обыскивали, когда он входил в дом, где размещались Романовы. Однако Глеб сейчас был просто одержим идеей издать такую книгу. Он пытался заинтересовать своей идеей французских издателей, потом Сергея Дмитриевича. Тот пообещал ему поддержку взамен на участие в авантюре с самозваной великой княжной. Однако лишних денег в Организации защиты интересов русских эмигрантов не было никогда; к тому же Сергей Дмитриевич, при всей своей беспринципности и увертливости, был очень щепетилен, когда речь шла о его репутации. Представив, какие пойдут разговоры, если станет известно, что он выбросил с таким трудом добытые от властей Веймарской республики деньги на какую-то книжонку, вдобавок его родственника, он наотрез отказал Глебу. Строго говоря, он с самого начала не собирался ничего давать двоюродному племяннику, просто водил его за нос, хотя и надеялся, что ему удастся это проделывать еще долго.

Глеб, поняв, что обманут, взбеленился, отказался помогать Сергею Дмитриевичу в его авантюре с «воскресшей Анастасией» и умчался в Америку, чтобы ввязаться в собственную авантюру с каким-то издателем, который пообещал ему выпустить книгу рисунков, якобы созданную в память о погибшей царской семье.

Честно говоря, Сергей Дмитриевич пожалел об их разладе почти сразу. Ведь у него не осталось помощников! Первому встречному – да и не первому! – такое дело, как попытку воскресения заведомо умершего человека, не доверишь. По мнению Романовых, живших в эмиграции, и прежде всего – великого князя Кирилла Владимировича, который теперь считал себя наследником русской короны, расследование Николая Соколова[39]39
  Николай Алексеевич Соколов (1882–1924) – следователь по особо важным делам Омского окружного суда. По поручению Верховного правителя адмирала А. В. Колчака он расследовал дела об убийстве царской семьи и алапаевских мучеников.


[Закрыть] было столь же бесспорно, как Ветхий и Новый Заветы. Силен был также авторитет Дитерихса[40]40
  Михаил Константинович Дитерихс (1874–1937) – русский военачальник, один из руководителей Белого движения в Приамурье и Сибири, куратор расследования убийства императорской семьи. Умер в эмиграции в Шанхае.


[Закрыть], фактически руководившего этим расследованием.

Генерал Жанен[41]41
  Морис Жанен (1862–1946) – французский военный деятель и дипломат, участник Гражданской войны в России. В декабре 1919 г. поддержал восстание против колчаковского правительства в Иркутске и санкционировал выдачу адмирала Колчака эсерам, а потом белочехам, расстрелявшим Колчака.


[Закрыть], который в 18-м году был командующим войсками Антанты в Сибири, а теперь активно писал мемуары в Париже[42]42
  Эти мемуары вышли под названием «Моя миссия в Сибири» (Janin general. 1918–1920. Ma mission en Siberie. Paris, Payot).


[Закрыть], рассказывал направо и налево, что в марте 1919 года Дитерихс вместе с Пьером Жильяром[43]43
  Пьер Жильяр (1879–1962) – учитель детей императора Николая II, разделивший с семьей ссылку, брошенный в тюрьму и чудом спасшийся от смерти.


[Закрыть] и сопровождающим их офицером прибыли в ставку командования и привезли три тяжелых чемодана, а также ящик с человеческими останками.

Жанен якобы сам видел эти останки, которые насчитывали около тридцати обожженных костей, немного человеческого жира, смешанного с землей, волосы и отрезанный палец, который экспертиза определила как безымянный палец императрицы Александры Федоровны. Также там были обожженные фрагменты драгоценностей, иконки, остатки одежды и ботинок, металлические части одежды: пуговицы, застежки, пряжка цесаревича Алексея, окровавленные кусочки обоев, револьверные нули, документы, фотографии и так далее. Зубов не было.

Жанен рассказывал, что головы были отчленены от тел и отправлены неизвестно куда человеком, назвавшимся Апфельбаумом[44]44
  Апфельбаум – фамилия матери Г. Е. Зиновьева. Эту фамилию он часто использовал в качестве одного из своих многочисленных псевдонимов.


[Закрыть], в специальных ящиках, наполненных опилками…

Рассказ звучал впечатляюще, а поскольку русские эмигранты и сами навидались бесчисленных ужасов в разоренной большевиками России, этому многие поверили… забывая, что Жанена за выдачу Колчака прозвали «Генерал без чести» и не каждое его слово – святая истина.

Однако верил все-таки не каждый. Ходили разговоры о том, что расследование Соколова и вывод о расстреле в подвале ипатьевского дома в Екатеринбурге носили многочисленные признаки подтасовки фактов, потому что Дитерихс страстно хотел как можно сильнее озлобить народ против большевиков, совершивших такое святотатство, как убийство государя, Божьего помазанника.

По этой причине и распространялись самые разнообразные слухи – вроде того, что перед смертью несчастные девушки, великие княжны, и сама государыня были изнасилованы, и один из негодяев даже похвалялся, что теперь может умереть спокойно, потому что имел саму императрицу. После расстрела все трупы были обезглавлены, головы – заспиртованы и доставлены в Кремль, причем голову императора в особом сосуде воздвигнул на свой письменный стол главный и самый кровожадный большевик Ленин.

Конечно, эти старания Дитерихса по очернению большевиков можно было понять и поддержать… если забыть о том, что вынудили царя к отречению и отправили его в ссылку не большевики, а русские демократы. Возвращения монархии они боялись как огня. Но версию о зверском убийстве царской семьи они поддерживали и распространяли неустанно и неуклонно – это стало их орудием.

Насколько было известно Боткину из вполне достоверных источников, после взятия Екатеринбурга белой армией первый комендант города, полковник Шереховский, поручил капитану Дмитрию Аполлоновичу Малиновскому (одному из заговорщиков, пытавшихся спасти царскую семью из дома Ипатьева) возглавить исследование того, что было найдено в районе Ганиной Ямы – месте предполагаемого захоронения останков несчастных Романовых. У Малиновского сразу возникло убеждение, что захоронение фальшивое, что Романовы живы, или что в доме Ипатьева был убит только государь и его сын, а также некоторые слуги. Остальных вывезли ночью по дороге на Коптяки, здесь переодели в крестьянскую одежду и затем увезли отсюда куда-либо, например в Пермь, а прежнюю одежду сожгли.

Малиновский почти немедленно после того, как предоставил эти сведения Колчаку, был отстранен от работы и отправлен на фронт. Дело передали Алексею Павловичу Намёткину, следователю по важнейшим делам Екатеринбургского окружного суда. Он занимался расследованием с 30 июля по 11 августа 1918 года. Опытнейший специалист, Намёткин вскоре заявил, что в Ипатьевском доме произошла инсценировка казни и что ни один из членов царской семьи там расстрелян не был. Свои данные он официально повторил в Омске, когда давал интервью корреспондентам иностранных газет.

Немедленно после того, как Намёткин высказал свое мнение, совпадающее с мнением Малиновского, он получил приказ передать все материалы Ивану Александровичу Сергееву, члену Екатеринбургского Окружного суда. И как только это совершилось, дом, который снимал Намёткин, был подожжен неизвестными людьми. Весь собственный архив Намёткина оказался уничтожен. Самого же Алексея Павловича убили, попытавшись впоследствии свалить вину за это на большевиков.

Следователь Сергеев начал кропотливую работу, постоянно ведя переписку с Дитерихсом, который, по поручению Колчака, курировал расследование. Дитерихс поначалу очень хвалил Сергеева. Но делать это перестал, когда тот откровенно высказал свое мнение: «Смешно даже думать, что в подвале дома Ипатьева была убита семья государя!»

Вскоре Сергеев погиб от рук неизвестных людей…

Затем следствие начал вести надворный советник Александр Федорович Кирста. Он тщательно осмотрел Ганину Яму и пришел к выводу, что там сожгли только одежду узников дома Ипатьева. Он не скрывал своих выводов. И вскоре получил приказ Колчака передать следствие Николаю Соколову. Незадолго до этого до Кирсты дошли вполне достоверные слухи о том, что четыре узницы пермского подвала – императрица Александра Федоровна и великие княжны Ольга, Татьяна и Мария – расстреляны в каком-то монастыре, их трупы утоплены в болоте, а судьба той великой княжны, которая бежала и была потом поймана, то есть Анастасии Николаевны, неизвестна. То ли ее повесили, то ли пристрелили солдаты, то ли она скрылась.

Боткин сблизился в эмиграции с немалым количеством людей. Были среди них и знакомые Кирсты. Боткину передали его слова о Колчаке и Дитерихсе: «Это ненавистники монархии. Им не нужен ни государь, ни его наследники. Как ни странно, большевики гораздо лучше понимают, что для народа внезапно возникший царь стал бы знаменем, под которым русские люди могли бы стереть с лица земли не только красных, но и тех белых, которые выступают против монархии. Даже Троцкий недавно выразился примерно так: „Если бы русские выставили любого царя, пусть крестьянского, мы не продержались бы и трех недель!“ Однако Колчак, который покровительствует Дитерихсу, с самого начала был убежден: воскресший государь или кто-то из его наследников, чудом оставшихся в живых, оказались бы серьезным осложнением в случае победы над большевиками, ибо монархия стала бы той силой, перед которой на сей раз не устояла бы демократия. Зачем „верховному“ какой-то император? Ни Колчаку, ни Дитерихсу не нужен живой государь – им нужно обострить ненависть народа к его убийцам. Они думают, что эта ненависть будет куда большей движущей силой. Они ошибаются, это мне совершенно ясно!»

Жизнь показала, что Александр Федорович Кирста был прав. Большевики еще не окончательно победили, но они победят – циничный и практичный Боткин это прекрасно понимал. Не верил он также в то, что кто-то из реальных или мифических Романовых (великий князь Кирилл Владимирович или, скажем, чудным образом воскресшая великая княжна) будет способен или повести за собой белые войска, или вдохнуть новые силы в интервенцию.

Хотя, говоря о воскресшей великой княжне, возможно, не стоило быть чрезмерно категоричным в отрицаниях…

Териоки, Выборгская губерния, Россия, 1916 год

Анатолий растерянно хлопнул глазами:

– Какая царская семья?! Ты о чем?

– Не притворяйся, – тихо сказал Укко со своим твердым финским акцентом. – Об этом здесь постоянно втихомолку говорят. Они приехали еще до начала сезона, когда тут дачников почти не было, да задержались. Но вот что странно! Они здесь, а при этом семья императора бывает на разных светских мероприятиях в Петрограде, об этом все газеты пишут, и я даже видел фотографии старших царевен и царицы, которые работают в госпитале милосердными сестрами, а младшие, Мария и Анастасия, катают бинты в «Складах» княгини Путятиной.

«Складами» назывались помещения, где девицы лучших семей добровольно изготовляли пакеты с перевязочным материалом или подарками для действующей армии. Анатолий много раз слышал, что великие княжны Мария и Анастасия работают там, он тоже видел фотографии в газетах. Если старшие царевны, Ольга и Татьяна, снимались в белых косынках с красным крестом, в серых форменных платьях и белых передниках милосердных сестер, то младшие девушки были сфотографированы простоволосыми, с аккуратно заплетенными косами, прилежно склонившимися над большим столом, за которым сидели и другие девушки, скатывающие в трубочки бинты и укладывающие их в специальные коробочки.

И тут Анатолий внезапно вспомнил, где раньше видел Аню. На такой вот фотографии! С этими ее косами, перекинутыми на грудь! И подпись под снимком была: «Великая княжна Анастасия Николаевна помогает нашим „серым героям“ в „Складах“ княгини Путятиной».

Это была она, совершенно точно – она! А мальчик – этот Сережа, которому Анатолий сегодня делал впрыскивание камфары, – это ведь великий князь Алексей Николаевич, наследник престола, тяжко страдающий «викторианской болезнью»[45]45
  В описываемое время «викторианской болезнью» часто называли гемофилию.


[Закрыть], которую он унаследовал от своих германских предков. И эта «тетя Надя», которую Анатолий видел только мельком, недаром имеет прусский, вернее, гессенский нос, поскольку ее в девичестве называли Алиса Гессенская, только потом она стала зваться императрицей Александрой Федоровной. А мужчина, который был с ней – тот, по словам отца, который простудился и которого он тоже лечит, – это, значит, сам государь Николай Александрович?!

Да? Или нет? Но если это царская семья, почему она проводит время в захолустных Териоках? Почему живет без всякой охраны, не считая Клима? Почему улицы не патрулируют городовые и переодетые филёры[46]46
  В России к. XIX – нач. XX в. филёром называли сыщика, агента Охранного отделения или уголовно-сыскной полиции, который должен был следить за лицами, представляющими опасность для государственного строя, и собирать о них сведения.


[Закрыть]? Нет, это просто похожие на государя, его жену и детей люди, которые именно потому и оберегают свое одиночество, что не хотят досужих расспросов об этом сходстве. Именно поэтому Сережа называл женщину не матерью, а тетей Надей, именно поэтому говорил, что хочет к маме в Казань…

Но почему тогда отец Анатолия так беспокоился о том, чтобы сын ничего не узнал об этих соседях? Почему так настаивал на его отъезде? Только потому, что оберегал своих пациентов от ненужного любопытства?

Или за этим кроется что-то еще?…

– Ну? Чего ты молчишь? – затормошил Анатолия Укко, проявляя совсем не свойственную национальному характеру нетерпеливость. – Что ты об этом думаешь?

– Да я ничего не думаю! – отмахнулся Анатолий. – Я только сегодня приехал, а завтра мне опять уезжать. Я и не видел никого.

– Врешь, конечно, – разочарованно протянул Укко. – Просто не хочешь говорить! Но знаешь, какие слухи ходят…

– Ну да, ты говорил, – кивнул Анатолий. – Что это государева семья. А мой отец – лейб-медик. Глупости, вот что это такое.

– Я и сам знаю, что это глупости, – неожиданно брякнул Укко. – По-моему, это двойники.

– Какие? Чьи? – удивился Анатолий. – Что это значит – двойники?

– Толечка! – вдруг раздался взволнованный женский голос, и из-за угла выбежала Вера Савельевна. – Господи, ну куда ты пропал? Сколько времени назад ушел… И ужинать не вернулся. Мы с отцом извелись, он меня послал тебя искать.

Голос ее звучал виновато и в то же время испуганно.

– Здравствуйте, госпожа Башилова, – церемонно поздоровался Укко.

Ну да, одно дело, что они с Анатолием друзья с самого детства, но совсем другое, что Дмитрий Ильич Башилов – доктор медицины, известный хирург, а кто такие Сеппянены? Всего лишь владельцы захолустного писчебумажного магазинчика.

– Извините, это я задержал Анатолия, – покаянно продолжал Укко. – Мы давно не виделись… извините. Прощайте, мне тоже пора домой.

Он торопливо сжал руку Анатолия, поклонился Вере Савельевне и свернул в проулок.

Вера Савельевна подошла к сыну и робко обняла:

– Ох, Толенька, как все неладно… У меня сердце разрывается. Я так радовалась, что ты приехал, а все наоборот вышло. И отец вне себя, и ты обижен… да, обижен, я чувствую.

– Мама, кто такие эти наши соседи? Кто они – Филатовы? – тихо спросил Анатолий, обнимая ее, но она, уткнувшись в его грудь, замотала головой, тихо всхлипывая, потом с трудом выговорила:

– Отец тебе расскажет, если можно.

– Это правда, что они двойники? – резко спросил Анатолий, но мать отпрянула и поглядела на него с таким испугом, что у него ёкнуло сердце и он поспешил ее успокоить: – Мама, да ты что? Не волнуйся. Это просто люди болтают всякие глупости.

– Пойдем, – Вера Савельевна потянула его за руку. – Пойдем, отец расскажет, если сочтет нужным.

Однако когда они вернулись домой, Дмитрий Ильич уже спал. На столе на террасе лежала небрежно нацарапанная записка: «Не будите меня. Плохо себя чувствую».

Вера Савельевна горестно вздохнула, виновато поглядела на сына, но нарушить приказание мужа не решилась. Что до Анатолия, он не сомневался, что отец нарочно залег в боковушке, чтобы избежать неприятного разговора. Неприятного, а может быть, даже и опасного.

Ну что ж, Анатолий не возражал.

Он был всегда далек от политики – даже в это непростое военное время! – считая, что, если каждый человек начнет ломать голову над вопросами государственного управления, его справедливостью и несправедливостью, до добра это не доведет. Он был противником интеллигентской фронды, которая захватила обе столицы (особенно Петроград!), и дружил с теми соучениками, которые придерживались патриотических взглядов. Черносотенцев, впрочем, он сторонился – так же как и евреев; свободного современного искусства не понимал, втихомолку радуясь, что медицина, которой он посвятил жизнь, все же основана на преклонении перед авторитетами, а не на ниспровержении их.

То, о чем говорил Укко, показалось бы Анатолию не стоящей внимания чепухой, если бы это не было воспринято так странно – испуганно, болезненно! – отцом. Но если для Дмитрия Ильича это настолько важно, значит, не стоит настаивать на том, чтобы непременно сунуть нос в его тайну.

Может, даже и лучше, что отец спит или притворяется спящим… Сейчас Анатолий тоже пойдет спать, а утро вечера, как известно, мудренее.

После молчаливого и унылого ужина мать ушла в спальню, а Анатолий поднялся на второй этаж. Спать, впрочем, не хотелось. Бессонно повалявшись на диванчике, он вышел на балкон.

Ночь уже опустилась на Териоки – короткая июньская ночь, благоухавшая сиренью и яблоневым цветом. Хоть день стоял солнечный, сейчас небо затянуло бледными облаками, из-за которых безуспешно пыталась пробиться луна. Тишина была полная – дачный поселок спал в блаженной благоуханной темноте.

«В такой темноте не загадками-догадками томиться, а с любимой целоваться в сиреневых кустах!» – подумал Анатолий, перегибаясь через перила балкона и вглядываясь в темный сад. Он изо всех сил старался вызвать ироническую улыбку на губах, однако почувствовал, что губы желают не этой улыбки, а поцелуя – поцелуя… И он знал, с кем ему хочется целоваться в такую ночь!

Ругая себя всеми словами, старательно убеждая себя в презрении к собственной персоне, Анатолий вдруг заметил, что в доме напротив в окнах мельтешит свет, как будто там из комнаты в комнату переносили лампы или свечи: электричества в Териоках еще не было даже в самых роскошных дачах.

Послышался ему также рокот автомобильного мотора, который приблизился и стих где-то поблизости, словно машина остановилась совсем неподалеку – например, возле дачи загадочных Филатовых…

Сердце сдавило от дурного предчувствия. Анатолий вглядывался в темный сад, в это мельтешение огней, уже не сомневаясь: там что-то произошло, что-то дурное. Но что? Вновь стало плохо мальчику? Но почему тогда не послали за Дмитрием Ильичом?

И внезапно он понял: Филатовы спешно готовятся к отъезду. Автомобиль, остановившийся неподалеку, приехал за ними! Сейчас они соберутся, тихо выйдут, тайно, в ночи, уедут, канут в неизвестность, – и он больше никогда, никогда не увидит…

Анатолий вскочил на перила, повис на них, раскачался – и мягко спрыгнул в сад, на клумбу перед крыльцом. В гимнастическом зале он такие кульбиты проделывал, что этот прыжок можно было считать детской забавой. Ступая как можно осторожней, он двинулся по протоптанной тропинке к забору между дачами, однако в ночной тишине каждый шаг по шуршащей траве казался ужасно шумным, и Анатолий опасался, что его услышит бдительный Клим, что выскочит, помешает… Но никто не услышал, никто не помешал дойти до забора, осторожно отворить калитку, добраться до крыльца и постоять там, хоронясь в темноте.

Ему слышались мужской и женский голоса, слабый голос мальчика, но того голоса, который он так хотел услышать, он не мог уловить.

Кажется, Ани здесь нет. Но где она?

Анатолий вскинул голову. Сейчас окна второго этажа были уже темны – все обитатели дома собрались здесь, внизу.

Все, кроме Ани? Или она тоже здесь, просто молча сидит где-то в уголке.

О чем думает она сейчас?

Он закрыл глаза и постоял так минуту, вспоминая о ней с таким напряжением сердца, ума, души, словно хотел проникнуть чувственным зрением и сквозь ночную тьму, и сквозь стены этого дома… увидеть ее хотя бы в воображении своем!

И тут словно голос – чей-то неслышный голос – позвал его по имени!

Анатолий резко свернул за угол дома, вскинул голову. Что-то шевельнулось, прошелестело над ним в вышине – сонная птица в ветвях тронула листву? Нет, это был шелест платья. А потом он услышал явственное всхлипывание.

Сердце дрогнуло до боли!

– Аня? – тихо позвал он и в то же мгновение увидел бледное пятно лица над собой. Девушка склонялась к нему с балкончика, и Анатолий, чуть отступив, с короткого разбега подпрыгнул так высоко, что смог уцепиться за балясины.

Аня отпрянула, но Анатолий знал, точно знал – она не убегает, а просто посторонилась, чтобы ему было удобней взобраться на балкон.

Через мгновение он уже подтянулся до перил, перемахнул через них… еще через мгновение Аня бросилась в его распахнутые объятия, и два тела приникли друг к другу так тесно, словно намеревались никогда уже не размыкать этих объятий. Анатолию пришлось наклониться, чтобы отыскать губами ее губы, а ей пришлось встать на цыпочки, такой маленькой она была по сравнению с ним, высоким, широкоплечим.

Губы их впивались друг в друга, они бестолково хватали друг друга горячими руками, гладя, лаская, оба тихо стонали, задыхаясь в этом мучительном, неразрывной поцелуе…

Анатолий поднял ее на руки, готовый вместе с ней перешагнуть балконные перила… чудилось, вместе с ней он может улететь туда, в безлунную ночь, не касаясь земли, улететь куда-то, где они окажутся только вдвоем, где до них никому не будет дела!

– Аня! – раздался строгий женский голос из глубины дома. – Где ты? Мы тебя ждем! Пора ехать!

В то же мгновение девушка так сильно рванулась из рук Анатолия, что он едва не выронил ее. Бросилась к двери, ведущей в комнату, закрыла ее за собой изнутри, щелкнув задвижкой… бледное пятно лица приникло к стеклу с другой стороны, шевельнулись губы, и Анатолий понял так ясно эти неслышные слова, словно они были выкрикнуты во весь голос:

– Не забывай меня!

– Никогда, – беззвучно шевельнул он губами, зная, что и она услышала его ответ.

Слабая улыбка, легкий прощальный взмах маленькой руки… И только стеклянная темнота тускло замерцала перед глазами Анатолия.

Он оставался на балконе до тех пор, пока не затих стремительный бег ее ног вниз по лестнице, пока не хлопнули двери, пока не взревел, не отдалился, а потом снова не умолк, растворившись в ночи, рокот мотора автомобиля, увозившего девушку, которую – Анатолий теперь это знал так же точно, как если бы прочел по звездам свою судьбу! – он будет любить и искать всю свою жизнь.