Текст книги "Неизвестная пьеса Агаты Кристи"

И вот мы оказались в Леприндо и познакомились с Иваном.

Он был ровесник моим ребятам, может быть, чуть младше. Но в сравнении с ним все они казались пережившими себя, брюзгливыми старикашками. У них уже давно был убит юношеский восторг перед жизнью – странно, почему именно факультеты иностранных языков формируют племя циников и злобных скептиков?! А Иван был переполнен этим восторгом. Чистая, нетронутая душа! «Иванушка-дурачок» – так сразу стали звать его мои ковбои и жокеи. А он был скорее Иван-царевич. Очень красивый: скульптурные черты, ясные глаза, великолепные губы. А рост, а плечи, а вся стать юного Геракла…

Он не пропустил ни одного из шести спектаклей, данных нами в Чаре, Хани и Леприндо, и каждый вечер мы видели в толпе зрителей эти сверкающие голубые глаза, хотя от усталости у него отказывали руки и ноги, да и концы там не близкие, мотаться за нами… Но он был молод, силен, да и влюблен к тому же по уши. Конечно, его очаровала прежде всего Алина, но и все остальные – тоже. Все мы. Спектакль, костюмы, манеры, речь… Все оптом и в розницу! Он был слишком юн, неискушен, чтобы понять: вместо бриллиантов ему продают мутное стекло. Ивана мы покорили с первого взгляда, он знал нашу дурацкую пьесу наизусть, уже на другой день с упоением цитировал ее, примерял Сашкину шляпу и очки гонщика Кирилла…

Его откровенное обожание вмиг залатало наше потрескавшееся самолюбие. Но вместо того чтобы проникнуться к Ивану дружескими или хотя бы покровительственными чувствами, ребята его запрезирали. В их глазах он был слишком примитивен, поэтому его восхищение не возвышало, а унижало их. Тем более что он не желал знать своего места и осмелился ухаживать за Алиной. Даже руку и сердце ей предложил!

Если бы в этой хорошенькой головке была хоть капля разума, Алина согласилась бы сразу. Она уже имела репутацию безотказной шлюхи: Хабаровск ведь небольшой город… Судьба предоставила ей шанс для очищения и счастья, но разве она могла этим шансом воспользоваться! Где там! Разумеется, она отказала Ивану. Причем сделала это так гнусно… А может быть, это Игорь все придумал, а то и Сашок, не знаю точно. Словом, после последнего нашего спектакля Алина пошла с Иваном гулять, позволила себя поцеловать – а потом завела парня так, что он уже себя не помнил. Это она умела делать в совершенстве! Алина зазвала его в наш пустой и темный вагончик и начала раздевать. Внезапно вспыхнул свет – и на полуголого Ивана, который был уже в полной боевой готовности, уставились суровые судьи. В компании с бутафорским скелетом там сидели все наши парни, которые не упаковывали в это время реквизит, как думал легковерный Ванечка, а затаясь, подстраивали его позорище.

Женя снова обернулась к фотографии. Странно, она уже успела привязаться к этим ребятам. Ей нравился Климов, она искренне жалела Неборсина, погибшего так внезапно и нелепо… А теперь захотелось порвать фото в клочки, выбросить эти клочки, сжечь – если ничем иным нельзя было отомстить той банде юных подлецов!

– Да, вы правы, – уныло вздохнула Аделаида, словно прочитав ее мысли. – Трудно себе представить, что они смогли совершить такое. Я тоже никак не могла найти объяснение этой бессмысленной жестокости. Но признаюсь честно, сначала это показалось мне просто глупой, глупейшей шуткой. Я… я здорово смеялась, я почти одобряла ребят: конечно, Ванечка прелесть, но куда со свиным-то рылом в калашный ряд?! Может быть, я просто ревновала, что он выбрал Алину, и, ханжески качая головой, в глубине души злорадно хохотала, представляя, как наш герой без штанов чешет, куда глаза глядят.

То был наш последний вечер в Леприндо. Мы упаковали вещи, безмятежно поужинали, выпили – и разбрелись по постелям: Алина с Игорем, я – с Сашенькой… Да, представьте себе! – с вызовом вскинула она голову. – Я никогда не могла долго терзать влюбленного мужчину, к тому же всегда предпочитала молодежь.

В восемь утра за нами должны были прислать автобус – везти на станцию. Однако он запоздал, мы едва успели к отправлению, ужасно злились из-за этого… А в Тынде, в администрации, получая свои обратные билеты до Хабаровска, случайно услышали, какая трагедия произошла в ночь нашего отъезда. Парочка гуляла при луне – ночи там ясные, звонкие, студеные! – и увидела «уазик», который с безумной скоростью летел не по дороге, а по мари. И вдруг он исчез, будто провалился сквозь землю. Так оно и было… Весной в вечной мерзлоте на болотах оживают такие «линзы» – пустоты, провалы. Они разные бывают: иная только колесо у машины вывернет, а в другую бульдозер осядет! Однако ходили слухи об огромных «линзах», куда автомобиль может влететь с ручками и ножками. Вот «уазик» и влетел… А знаете, кто был за рулем?

Женя медленно покачала головой:

– Неужели Иван?

– Конечно! – ожесточенно подтвердила Аделаида. – Кому же еще там быть!

– Он погиб?

– Погиб… Там же болотина кругом – в «линзах» копится вода. Под тяжестью льда продавилась кабина, потом хлынула черная, зловонная жижа…

Она зябко обхватила плечи.

– Я это представляла бессчетное количество раз. Та смерть, которая успела оскалиться ему в лицо, была не очень-то похожа на нашего дрессированного скелетика! Я почему-то думаю, что за те недолгие минуты, пока Иван еще оставался жив, он возненавидел нас еще сильнее. Мы… мы все поломали в нем. Испоганили любовь… но главное – в этой чистой душе мы нарушили некое глубинное равновесие, которое устанавливает сама природа: радость жизни должна уравновешиваться страхом смерти. Я думаю, он вряд ли соображал, что делает, когда свернул с дороги на промерзшее болото. Жизни в эти минуты он наверняка не радовался – какая уж тут радость! И смерти не страшился – может быть, даже мечтал о ней… Вот она и пришла.

Аделаида нервно стиснула руки, наклонила голову.

– Понимаете, если бы он погиб сразу… но нет, прошло несколько бесконечно страшных минут. В такие минуты человек не может думать: ну вот, наконец-то, я ждал смерть – и она пришла, какое счастье. Наверное, содрогается даже древний старец, даже мудрейший из мудрецов, фаталист из фаталистов! А Ванечке было восемнадцать, девятнадцать… И все чувства, которые только что раздирали его сердце, вдруг отступили, разлетелись в прах перед одним всепоглощающим ощущением – ужасом умирающего существа. Мы опять обманули его! Оказывается, умирать вовсе не легко, не весело, не лихо. Умирать – невыносимо, и смерть – не забава, не игра. О боже, могу представить, как он проклинал нас… Думаю, его проклятье дошло туда, где всем воздают по справедливости! И знаете что?

Аделаида вскинула голову, и Женю дрожь пробрала при виде мертвенной бледности, залившей ее лицо.

– Я почти не сомневаюсь: Иван успел, успел услышать обещание, что его проклятье сбудется!

– Ну… – слабо отмахнулась Женя, едва совладав с голосом, – это уж совсем какое-то… что-то… ну, я не знаю!

– А я знаю, – почти спокойно, обреченно-спокойно откликнулась Аделаида. – Я знаю! Потому что оно уже сбывается.

Письмо седьмое

Дорогой Эдмунд!

Я попытаюсь продолжить.

Обдумывая способ самоубийства, я воображала, что будет со мной потом. Я осознавала, что царство мертвых – это реальный и в то же время ирреальный мир, населенный как добрыми, так и враждебными человеческой душе существами, вселяющими в нас и надежду, и страх. Но если так, значит, мы сами определяем для себя, куда попадем после смерти: в царство покоя и мира или окажемся среди сонмища ужасов и неисчислимых кар? Но как же быть тогда с некой аксиомой о том, что самоубийцы непременно попадут в ад?

Я заколебалась. А вдруг и в самом деле я не найду покоя, а обрету одни лишь мучения? И если здесь, в жизни, у меня есть хоть слабая надежда как-то пересилить себя, в конце концов, положиться на время, которое сможет исцелить мою боль, то там, за гробом, я должна буду расплачиваться вечно за свой грех? То есть мои мучения от измены Арчибальда удвоятся, утроятся, удесятерятся вечностью?

Арчибальд будет наслаждаться жизнью, а я страдать, снова страдать, страдать вечно? О, это слово напугало меня, оно потрясло меня, я его осознала впервые – и испугалась так, как не пугалась ничего и никогда. Я поняла, что уже не так страстно жажду смерти, как прежде. И в то же время я ощущала, что мысль о ней уже завладела мною, что она затягивает меня, как зыбучие пески или трясина затягивают неосторожного путника. Я увидела себя лежащей в гробу, синей от яда, который намерилась принять, с дыркой во лбу от пули, которую намеревалась выпустить в себя, с веревкой на шее, с мокрыми, обвитыми водорослями волосами, раздавленной колесами автомобиля…

Мне показалось, Смерть ласково держит меня за руку и тянет к себе, бормоча: «Ты обещала, ты обещала…»

Я рванулась изо всех сил! Мне хотелось показать ей, что я передумала, что я отрекаюсь от нее, что я больше не ее добыча. Ты не представляешь, какого труда стоило мне внушить себе мысль, что я хочу жить, а не умереть! Я чувствовала себя так, словно одержала великую победу, словно выиграла бой! Мне захотелось закрепить эту победу, воплотить ее в реальность. И я написала эту пьесу, эту безделку. В том состоянии, в котором я находилась, я не была способна ни на что, кроме как заняться делом, которое я люблю больше всего на свете: писать, ни о чем не думая! Мне казалось, руки моих бесшабашных персонажей тянут меня к жизни, когда они дерзко кричат: «Ты проиграла, Смерть!» И они меня вытянули, они меня спасли! И я благодарна им!

Понимаю, о чем ты спросишь меня, Эдмунд. Если я так благодарна им, почему я не хочу выпустить их на волю, как выпускаю других своих героев?

Потому что я боюсь за них. Я боюсь, что, спасая меня, они заключили некий договор с моей смертью. Они как бы отдали ей свои души, которые она в любой момент может потребовать обратно. Пока они остаются только на бумаге, это ничего, но если эти слова произнесут люди, актеры… Что, если они должны будут расплатиться за это, за мои сомнения и за мою глупую браваду?

И честно говоря, Эдмунд, я даже рада, что эта пьеса настолько беспомощна (как бы ты ни уверял меня в обратном!), что ни один здравомыслящий театр не взялся бы ее ставить, даже если она была бы опубликована. Надеюсь, мои доводы тебя убедили, и эта безделка останется похоронена в моем архиве.

Давай больше не вспоминать о ней, хорошо?

Твой верный друг Агата Кристи

Женя услышала междугородный звонок еще на лестнице, и ноги сами понеслись бегом. Рванула дверь в приемную:

– Это мне? Это меня?! – но Эмма уже положила трубку.

– Кто звонил? – тяжело выдохнула Женя.

Предположим, Лев не дозвонился ей на забытый дома мобильный и набрал номер приемной…

– Угомонись, – ласково сказала Эмма. – Звонили Грушину. Из Хабаровска.

– Из Хабаровска?! – с фальшивым оживлением воскликнула Женя. – Как интересно!

Интереснее другое. Ее мобильный и ее домашний телефон молчат мертво. Можно, конечно, для приличия забеспокоиться: вдруг со Львом что-то случилось, все-таки на воздушном шаре летать – это не грибы собирать! Однако именно вчера Женя имела удовольствие увидеть в телевизионных новостях сюжет об успехах наших воздухоплавателей, впервые выступивших с показательными выступлениями на каком-то французском авиасалоне. И плыл во французских небесах до слез знакомый белый шарик, расписанный силуэтами восточного города…

Франция – это ведь совсем близко. Это не тропики Аргентины, не Иордания. Но Лев не звонит. Уплыл, опять уплыл нарядный радужный шар… а может быть, уже и лопнул мыльный пузырик Жениного счастья?

– Кстати, – сказала вдруг Эмма. – Видела афиши? Недели через две, что ли, фиеста воздушных шаров начинается. Как думаешь, не нагрянет к тебе гость дорогой, который лучше татарина?

– Христос с тобой, – сказала Женя. – Уж сколько этих фиест перебывало – ты хоть раз тут видела нашего общего знакомого? Вот и нет!

– А вдруг на этот раз…

– Кручинина не пришла еще? – прервал раздавшийся из интеркома голос Грушина.

Эмма вскинула брови: мол, ты уже пришла, подруга? Господи, похоже, это единственный человек, которого всерьез волнует жизнь некой Жени Кручининой. Право, из-за той «подвальной» истории сама Женя и то меньше тряслась. И сейчас Эмма заботится: готова ли она к очередной начальственной выволочке?

Женя медленно кивнула: готова. Может быть, если Грушин сейчас заорет на нее, от сердца отляжет? И даже если прорвутся слезы, можно будет сделать вид, что это – от обиды на начальство. И спасет она остатки гордости.

– Пришла. Здесь, у меня, – доложила Эмма.

– Давай ее сюда.

– Даю!

– Я все проверил. – Грушин, не здороваясь, резко кивнул: садись, мол. – Она была права, ты знаешь?

– Грушин… ты не рехнулся? – беспомощно пробормотала Женя. – То, что все это Аделаидин пунктик, совершенно ясно, но если еще и ты начнешь в мистику впадать…

– Нет, ты не так поняла, – отмахнулся он. – Или я не так выразился. Аделаида в том права, что убийства Стоумова и Полежаева до сих пор не раскрыты, хотя после первого прошло четырнадцать лет, а после второго – пять.

– Значит, все-таки убийства?…

– Их квалифицируют как, возможно, непредумышленные. Я еще вчера зарядил на дознание одного своего хабаровского знакомца: он тоже частник, как мы, но ближе контактирует с органами. Его допустили до архивов. Вот только что в очередной раз переговаривались, – кивнул Грушин на телефон. – Игорь Стоумов погиб в пьяной драке почти сразу после окончания института. Было ему всего-то двадцать два годочка… Дело простое: пили, потом били. Теперь о Полежаеве. Шел с компанией друзей, вдруг откуда-то налетел автомобиль. Все разбежались, а Полежаев оказался сбит. Пока туда-сюда кидались, водитель выскочил из машины и исчез. Его даже и не разглядел никто.

– Да брось! – недоверчиво усмехнулась Женя. – Как это – исчез? С автомобилем под мышкой, что ли?

– Почему? Машина осталась. И хозяина в два счета нашли.

– Все ясно, дальше можешь не рассказывать, – безнадежно отмахнулась Женя. – «Воровка», да?

– Чистой воды. Угон, а кто угонял – неведомо. По пальцам его ни в одной картотеке не нашли. Очевидно, несчастный случай.

– Или рок… – пробормотала Женя.

– Ты чего там бурчишь? – рассердился Грушин. – Кто, интересно знать, из нас больший мистик?

– Да я никак не могу забыть доводы Аделаиды, – призналась Женя. – Стоумов изображает в спектакле драчуна – и погибает в пьяной драке. «Автогонщик» Полежаев нашел смерть под колесами автомобиля. По роли Неборсин был любителем «русской рулетки» – и получил пулю в висок. «Жокея» Климова едва не забил копытом беспричинно взбесившийся конь. Кто следующий?

– В каком смысле? – настороженно поднял голову Грушин.

– Аделаида вопрошала: «Кто следующий?» И сама себе отвечала: «Я».

– Это почему?!

– А по сюжету пьесы. Первым рассказывал в спектакле свою историю Драчун, потом Гонщик, потом Ковбой, потом Жокей – и, наконец, Хозяйка. Аделаида не сомневается, что следующая очередь – ее. Говорит: «Мне суждена смерть от воды, как Бастинде».

– Это еще кто? – озадачился Грушин. – Тоже из спектакля?

– О господи, голубчик, ты где рос, какие книжки читал? – изумилась Женя. – Бастинда – это злая колдунья, владычица Фиолетовой страны из «Волшебника Изумрудного города». – И заломила руки: – Триста лет я не умывалась, не чистила зубов, пальцем не прикасалась к воде, потому что мне была предсказана смерть от воды. И вот пришел мой конец! Пф-ф-ф!

– А потом что? – с искренним интересом спросил Грушин.

– Потом она превратилась в грязную лужицу, в которой стояли серебряные башмачки. Да, да. Можешь мне поверить, я в детстве эту книжку двадцать восемь раз прочитала.

– Впечатляет! – протянул директор «Агаты Кристи». – Но если Аделаида всерьез убеждена, что она – следующая жертва, то чья же именно?

– Смерти. Смерти! Той самой, которую они когда-то оскорбили. Над которой надругались. И которой отдал свою жизнь Иван Охотников – в обмен на отмщение, – тихо сказала Женя.

Грушин мгновение смотрел на нее молча, потом встал и открыл дверь в приемную:

– Эмма, у тебя что-нибудь есть типа валерьянки, элениума?

– Тебе плохо, что ли? – обеспокоенно приподнялась Женя, и Грушин скомандовал в приемную:

– Пока отменяется.

– Слушай, давай договоримся, что никто из нас не сошел с ума, – устало проговорила Женя. – И никто из нас не верит в призраков, явившихся с того света, во взбунтовавшуюся космическую субстанцию и в идею Смерти, которая приняла отрицательно-материальный облик. Все это очень красиво, насчет отмщения взбешенной гармонии, но я сама – сама! – видела того человека, который застрелил Неборсина. Да, человека, вполне реального человека. И я не я одна, насколько нам известно. Посмотри хотя бы показания Гулякова. Предположим, у меня были глюки, и мне померещилось, будто карающая десница судьбы приняла облик человека. Но чтобы глюки были у бомжа…

– Ого! – присвистнул Грушин. – Как раз наоборот: он скорее разглядел бы целый полк зелененьких человечков, чем того мужика. Я заново просмотрел его показания. Высокий худощавый мужчина лет пятидесяти. Седые волосы, четкие черты. Я обратил внимание на фразу: «С таким профилем только на медаль!» Держался совершенно спокойно. Гуляков даже не сразу заметил, как он приблизился к обочине. Только что не было – и вот стоит, машет руками синему «мерсу». А потом он увидел, как Неборсин дернулся – и завалился к дверце. Убийца медленно пошел к рощице и как бы растаял в ней.

– Это и я видела, – задумчиво подтвердила Женя. – Он как бы растаял – вот именно.

– Опять? – свел брови Грушин.

– Сумерки, деревья… оптическая иллюзия.

– Но пуля, пробившая голову Неборсина и застрявшая в дверце, – не иллюзия.

– Верно, верно… Ну что же, не сходится пока! – разочарованно передернула плечами Женя.

– Что с чем? – насторожился Грушин.

Она посмотрела нерешительно: сказать? Не сказать? Обсмеет еще…

– Да я вчера опять побывала в манеже, – призналась робко. – Покаталась на Лотке, с девочками поболтала. Обратила внимание, что там вся новая обслуга. Девочки пожаловались, что за последнее время вообще ужас какая текучка кадров. Чуть не каждый день новый подметальщик. Там ведь нет никакого оформления документов, платят ежедневно наличкой, которую собирают с посетителей. Деньги невелики, но на бутылку-закуску хватает. Народ, конечно, перекати-поле, но попадаются и вполне нормальные люди. Дядя Вася, Ваныч, Колян… Эти трое исчезли сразу после несчастного случая с Климовым, поэтому о них я спрашивала подробнее. Коляна я не встречала, но, говорят, он еще совсем молодой и не седой. Дядю Васю повидала: его какая-то бабенка забрала к себе. Там ведь частный сектор кругом. Попросила чем-то помочь на огороде – они друг другу и приглянулись. Он маленький, лысый, на Леонова похож. Не тянет на нашего фигуранта! Теперь Ваныч… я его мельком однажды видела. Очень худой, высокий, сутулый, волосы седые.

– Да-а? – заинтересованно протянул Грушин. – А лицо?

– Лица не разглядела. Но девчонки уверяли, что он крайне уродлив. Не отталкивающе, а как-то «жалостно». Опять не тот. Наш-то – с медальным профилем!

– Значит – что?

– Значит, убийство Неборсина никак не пересекается с покушением на Климова, – сделала вывод Женя. – Если вообще это покушение было. Если оно имело место не только в наших воспаленных от избытка профессионализма головушках.

– И не в столь же воспаленном уме этой самой Аделаиды, – усмехнулся Грушин. – Слушай, Женя, может, тебе к какой-нибудь бабке сходить, порчу снять? Похоже, эта роковая брюнетка тебя крепко заморочила. Попробуй посмотреть на ситуацию с другой стороны.

– Это с какой же?

– Исключающей связь между всеми этими смертями. И сразу все окажется очень просто. Вот пример: за те тринадцать лет, которые прошли после окончания школы, трое моих одноклассников умерли. По разным причинам. Один от рака, другой погиб в авиакатастрофе, третий оказался в Нефтегорске именно в тот день, когда там произошло землетрясение. И что? Прикажешь искать истоки этих несчастий в том, что мы когда-то дрались почем зря на школьном дворе?

Женя сидела, не поднимая головы.

– Эй… – послышался осторожный оклик. – Ты вздремнула, что ли?

– Да какое там… – тяжело отозвалась она. – Конечно, по-своему ты прав, Грушин. Но ведь ты не слышал, как Аделаида говорит о мстительности оскорбленной Смерти!

– Не слышал, – покладисто согласился Грушин. – А почему? Потому что никто не представил мне запись твоего разговора с мадам Пахотиной. Опять же – почему? Потому что никто, и ты в том числе, такой записи не сделал. А ведь сколько раз было говорено – счету нет!

Женя встала. Ну что она все сидит да сидит, кивает да кивает! Опять Грушин прав – вот скучища-то!

– Тогда оставим это, – сказала зло. – Забудем про рассказ Аделаиды, про убитого Неборсина, про Климова, который чудом остался жив…

– Чего ты от меня хочешь, не пойму? – окрысился Грушин. – Климова ты спасла – так? Аделаида – дамочка с придурью, согласна? Ну вот, видишь, как хорошо. А Неборсиным занимается уголовный розыск. И тут мы ничем не можем помочь. А теперь иди у Эммы чаю попей. Мне нужно позвонить.

– Позвонить?! – возмутилась Эмма, которой Женя сообщила, почему была выставлена начальником вон. – Надеюсь, не в Хабаровск этот, куда он знай названивает? Ведь разорит контору!

– Что там за друг у него в Хабаровске, не знаешь?

Эмма сердито передернула плечами:

– Грушин молчит как партизан.

Женя поглядывала на нее искоса. Лицо у Эммы было крупное, с резкими выразительными чертами, и пожар негодования полыхал в этих чертах очень ярко. С чего это ее так разобрало? Неужели только из-за денег агентства? Или Эмма раздосадована, что какая-то часть жизни Грушина вдруг ускользнула от ее неослабного внимания? Она любила казаться всезнающей, между делом щеголять перед другими сотрудниками «Агаты Кристи» информацией, которая могла быть доступна только директору или агентам-разработчикам.

Или даже не в этом дело?…

Эмма никогда не скрывала, что Грушин ей нравился. А он не только не обращал на нее никакого внимания, но явно предпочитал другую. Женю предпочитал!.. Впервые она задумалась, насколько искренне подруга советует ей расстаться со Львом, найти другого человека. Грушин вполне мог бы стать этим другим – его и искать не надо. Наверное, Эмме больно. Она одинока, Грушин – тоже. Эти два одиночества могли бы составить неплохую пару, если бы подруженька не путалась под ногами.

Беда в том, догадалась Женя, что Эмма искренне желает добра всем троим: себе, ей, Грушину. И терпеливо ждет, пока все само собой образуется: Женя пошлет подальше бродягу Льва и найдет какого-нибудь абстрактного «другого», а Грушин наконец-то оценит тихую верность Эммы, что автоматом будет означать для нее награду и счастье. Пока же она старается быть как можно ближе к любимому человеку, не только сидя в его приемной и являя собою образчик незаменимости, но и вникая втихаря во все его тайны, проникаясь его жизнью, впитывая ее в себя, как наркотик…

Дверь за спиной распахнулась так резко, что от внезапного порыва сквозняка затрещали жалюзи, а с Эмминого стола взвились какие-то бумаги. Раздался возмущенный вопль.

Женя испуганно обернулась и сквозь белые вихри, реющие по кабинету, увидела, что открыты обе двери: и в кабинет, и в коридор. На пороге первой стоял мрачный Грушин, а в проеме второй застыл запыхавшийся юноша в черной майке и джинсах, облегавших его, словно вторая кожа. Взгляд черных блестящих глаз метался, рука, вцепившаяся в косяк, дрожала, красивое лицо было искажено страхом. Он был совершенно на себя не похож, и хотя все трое сотрудников «Агаты Кристи» видели этого человека прежде, им потребовалось какое-то время, чтобы узнать его – и воскликнуть изумленным хором:

– Тот самый шофер! – Это Грушин.

– Привет! Опять деньги привезли? – Эмма.

– Артур, что с вами?

Последняя реплика принадлежала Жене, потому что этот парень был не кто иной, как Артур, менеджер из «Орхидеи»… и прочая, и прочая, и прочая.

Их голоса вернули Артуру подобие самообладания. Он остановил блуждающий взгляд на Женином лице и с трудом выговорил:

– Вы здесь! Слава богу! Вы мне поверите. Вы поверите, что я абсолютно ни при чем, меня там даже не было…

Губы его тряслись, поэтому казалось, будто звуки выпрыгивают изо рта и разбегаются в разные стороны. Докопаться до смысла торопливой скороговорки было нелегко.

Наконец Грушин шагнул вперед и скомандовал:

– Без исте-рик!

«Ать-два», – мысленно добавила Женя, увидев, как Артур вытягивается по стойке «смирно» и взгляд его приобретает осмысленность.

– В чем дело? – так же сурово рявкнул Грушин, но Артур уже опять «рассыпался» и простонал, беспомощно глядя на Женю:

– Аделаида Павловна исчезла!..

Впрочем, выпалив ошеломляющую новость, Артур довольно быстро пришел в себя и сделался непоколебимо тверд: очень просит, умоляет детективов поехать с ним на квартиру Аделаиды, но пока ничего добавить к сказанному не может. Они все должны увидеть своими глазами.

– Вы все-таки профессионалы, вам с одного взгляда ясно будет: или я свихнулся, или Глюкиада чудит, или правда трагедия произошла.

– Кто?!.. – опять воскликнули хором Грушин, Женя и Эмма.

– А, Глюкиада, – махнул рукой Артур. – Это я ее так про себя называл. Ада – ее уменьшительное имя. А голову людям морочить, глюки всякие наводить она умела, как никто.

– Глюки ада… – раздельно произнесла Женя, и невольная дрожь прошла по спине.

Эмма тоже зябко обхватила себя руками, а храбрый Грушин хмыкнул:

– Ну-ну… Ладно, поехали.

Артур вылетел за дверь, как сухой осенний листок. Женя сунулась в кабинет, схватила сумочку и, выбегая вслед за Грушиным, успела обратить внимание на окаменевшее лицо Эммы, которая с подчеркнутой аккуратностью складывала в стопочки разлетевшиеся бумаги…

Магазин был закрыт, хотя к сверкающей стеклянной двери то и дело подходили люди и, заметив табличку «Извините, у нас учет!», уходили с явным разочарованием.

– Эх, сколько покупателей упускаете! – невольно пожалела Женя. – Может быть, лучше все-таки открыть?

– Да у нас второй день учет, – пояснил Артур. – Вы что, подумали, я самовольничаю? Бог с вами, я здесь пока еще не хозяин.

– Пока? – мгновенно отреагировал Грушин. – А что, перспективы имеются?

– Имеются, – нехотя ответил красавчик. – В том-то и беда, что имеются!

– Хорошенькая беда, – пробормотал Грушин. – Думаю, такой беды себе очень многие пожелали бы.

– Да вы сами сейчас поймете, что беда, – простонал Артур. – Я вам расскажу, что было ночью, а потом поднимемся – и увидите, что я нашел утром.

– Что или кого? – уточнил Грушин.

Артур с усилием перевел дыхание, но заговорил о другом:

– Ну вот… Мы с Глюкиадой – то есть с Аделаидой Павловной – по документам значимся совладельцами «Орхидеи». Ее взнос в уставной фонд по бумагам – две трети, мой – одна треть. Но это только по документам. Фактически же все деньги принадлежали ей. Глюки… в смысле Аделаида Павловна просто оформила так дело, чтобы ее завещание выглядело более естественным.

– Завещание… – задумчиво повторил Грушин. – Ну как же без завещания! А вы с ним, кстати, знакомы?

– Естественно, – уныло кивнул Артур. – Я ведь единственный наследник. В случае ее смерти или… – он запнулся, – все отходит ко мне: магазин, квартира, имущество, капитал.

– А что такое «или»? – вмешалась Женя.

– Их два, этих «или», – нехотя, после паузы, уточнил Артур. – Первое – ее возможная болезнь. Глюкиада почему-то ужасно боялась оказаться парализованной, прикованной к постели или сойти с ума. В этом случае я становился фактическим владельцем «Орхидеи» и всего прочего с условием: окружить Глюкиаду всяческой заботой, сиделками, врачами, ну и так далее, чтобы она ни в чем не ощущала неудобств. Но это, что называется, ради бога. Можно было и без условий обойтись. Я ей всем в жизни обязан, и если вам потом покажется, что я вчера вел себя как неблагодарная скотина, то это не совсем так. Ну вот. Второе «или» посерьезней…

Артур помолчал, но наконец собрался с силами:

– Второе «или» имеет в виду внезапное исчезновение Глюкиады при странных обстоятельствах. Проще говоря, пропажу без вести. Наш закон, если не ошибаюсь, предусматривает трехлетний срок, прежде чем объявляет пропавшего человека погибшим. В завещании своем Глюкиада установила срок в шесть месяцев, по истечении которых я становлюсь полноправным наследником. Ну а то, что управление всеми делами переходит ко мне с самого первого дня, – это как бы само собой разумеется. Доверенности все налицо…

«Какой мальчик-то деловой оказался! – с холодной насмешливостью подумала Женя. – С виду типичный альфонс, фигура совершенно орнаментальная, а вот поди ж ты… Обо всем позаботился, все предусмотрел. Или это Глюки… тьфу, Аделаида такой предусмотрительной оказалась?»

– Надо полагать, патронесса ваша к вам очень неплохо относилась? – негромко поинтересовался Грушин.

– Надо полагать, – уныло откликнулся Артур. – Думаю, нас многие считали любовниками, к сожалению…

– Ого! – хохотнул Грушин. – Вы и вправду об этом жалеете? Да к чему лукавить?!

– Жалею, да. Потому что я видел в ней только мать. Я был ей бесконечно благодарен, восхищался ею и обожал, я был рядом с ней воистину счастлив, но…

– Ладно, давайте уж выберемся из мира чувств, – хмыкнул Грушин. – Что все-таки случилось, ради чего мы здесь время тратим? Может быть, и правда пора в полицию бежать?

– Нет, пожалуйста, не надо! – Артур так и передернулся. – Вы что, не знаете нашей полиции?! Не хочу, чтобы мне заделали «слоника», а я потом навесил бы на себя все, чего не делал, о чем даже не помышлял.

– Сло-ни-ка? – повторил по слогам Грушин. – Это как?! Я и слов-то таких не знаю!

– Ваше счастье! – с видом бывалого блатаря отозвался юный Артур. – Это когда на человека надевают противогаз и перекрывают эту штуку, через которую можно дышать. А потом бьют его почем зря! Тут не захочешь, а в чем угодно признаешься.

– В чем же ты боишься признаться, сынок? – ласково спросил Грушин.

– В том, что Глюкиаду убил, – простонал Артур. – Я этого не делал! Не делал! Но сами посудите: у кого были более веские причины от нее избавиться? Мне светило наследство. Я жениться вообще-то собрался… Все видимые причины налицо: Глюкиада, к примеру, из ревности грозила, что изменит завещание, ну, я и… Никто ведь не примет всерьез этой чепухи насчет материализации проклятий, которые теперь, через столько-то лет, вдруг с печки упали – и ну разить направо и налево!

– О, так вы слышали об этой истории? – вскинула брови Женя.

– Да уж, можете поверить: до одури наслушался! Вам еще повезло, вы ушли на вид вполне здоровая. У вас, наверное, натура крепкая. А я такой невропат… И как только она заводила свои песни насчет инфернальных фантомов – воплощений человеческой ненависти, которые отделяются от своих создателей и живут самостоятельной убийственной жизнью, – я просто-таки помирал на месте. Без помощи всяких фантомов! А после вашего визита она вообще до невозможности активизировалась и твердила: время от времени адские силы выпускают на свободу демонов и разят своих жертв без промаха! Нет, думаю, надо брать тайм-аут, не то к Глюкиаде еще и Глюкиартур прибавится. И решил я сказаться больным…