Текст книги "Венецианская блудница"

9
Змеиное ущелье

Она не знала, куда идти. Знала только, что не в горы, потому что за горами лежала Италия, а в Италии ей делать было решительно нечего. На фоне темного неба вершины Альп чудились еще более темными, аспидно-черными нагромождениями, и Александра, повернувшись к ним спиной, во всю прыть кинулась мимо спящих домиков городка.

Дождь вскоре разошелся, небо прояснилось, и стремительный бег зверей зодиака почему-то растрогал Александру до слез. Однако чем ближе подступало утро и чем более высветлялось небо с восточной стороны, тем более беспокойство забирало ее душу. Александра в девочках была прилежнейшей ученицей своих учителей (отец ее задался целью дать дочери приличное образование), однако география давалась ей всего хуже, но, впрочем, не настолько, чтобы не усвоить: если направляться к северу, восток будет справа, ну а если к югу, то слева. Александра всей душой и телом стремилась на север, однако небо светлело почему-то с левой стороны. Нет, не может быть, убеждала себя Александра, готовая уж лучше расписаться в своей забывчивости, чем признать очевидное и пугающее: она ведь повернулась спиной к горам, горы на юге!.. И так она и шла, упрямо устремив взор в каменистую, колючую тропку, которой сменилась дорога, борясь из последних сил с отчаянием и не желая отдать себе отчет в роковой ошибке, пока не рассвело настолько, что деваться уже было некуда и пришлось признать: она идет безнадежно на юг.

Горы были везде: справа и слева, позади и впереди. Всюду вздымались ужасные каменные скалы, которые, кажется, для того нависли, чтобы наклониться – и задавить любопытного путешественника в своих проходах. Куда бы Александра ни обратила взор, везде представали пред ней странные и необычайной величины предметы, которые природа для того здесь поместила, чтобы вселять в сердце человеческое чувства ужаса и восторга враз. В каменных стенах открывались пещеры, вид которых вызвал у Александры подобие усмешки: они весьма походили на те, из коих в театральных представлениях являются львы и медведи. Однако вблизи пещеры оказались не столь забавны. В какую-то Александра решилась заглянуть. Сия расщелина была столь мрачна, что вода, истекающая из нее, чувствовала, казалось, облегчение, когда покидала эти тяжелые своды, а потому и бежала столь стремительно. Здесь Александра напилась, умылась. Вода была студеной, даже лоб заломило, и Александра ненадолго присела на жесткий островок травы, привалилась к камню, дала отдых усталым ногам. О, если б могла отдохнуть и голова ее, в которой так больно толклись мысли!

К угрызениям, что не доглядела, неверно выбрала дорогу, примешалась острая тоска по дому, где, верно, по ней тоже истосковались. Небось кузина Евдокия ищет ее, да и бабушка, прослышав, что внучка не приехала на московскую свадьбу, сбилась с ног. В выигрыше только князь Андрей, которому не привелось венчаться с нелюбимой. Ну что же, хоть кому-то хорошо оттого, что она сегодня сидит в альпийской теснине – и не представляет, что делать дальше. Ох и устала же она! Понятно – ночь-то прошла почти без сна, да в таких передрягах… Хорошо бы сейчас немножко подремать. Может быть, голова перестанет болеть, да и в глаза будто песок насыпан. Она с наслаждением смежила веки – и уснула прежде, чем поняла, что засыпает.

***

Когда Александра вновь открыла глаза, уже близился полдень и вокруг стояла ужасная жара. Даже тень была горяча и не спасала от солнца. Умывшись ледяной водой и напившись впрок, она со всех ног побежала по горной тропе, досадуя, что потеряла столько времени на сон, что хочет есть, а с собой у ней нет ничего, что принуждена идти на юг, а не на север… словом, досадуя на все, всех и вся, а прежде всего – на себя. Возвращаться – значило неминуемо столкнуться с преследованием: едва ли Чезаре не пустился в погоню. А если идти вперед, может быть, когда-нибудь и удастся одолеть эти Альпы и выйти в Италию, где попытаться найти помощь и защиту. В Риме есть российский посланник, а он наверняка знает отца. Значит, поможет!

Нет, все-таки плохо, плохо училась она по географии, ибо о высоте и непроходимости сего горного массива у нее было самое отдаленное представление, так же как и о расстоянии до Рима. А впрочем, даже и знай она хоть что-нибудь об этом, все равно бы пустилась в путь с чисто русской бесшабашностью и отчаянной надеждой на Авося с Небосем, которые вдруг да вывезут!

Не вывезли, увы…

Примерно через час ущелье, которым шла Александра, начало подниматься и суживаться, и все выше становились его стены, с которых изредка свешивались ветви кустарника с густыми, перепутанными плетями ползучих растений. То и дело путь ей теперь преграждали крутые обрывы, на которые надо было вскарабкиваться, чтобы снова оказаться на тропе, и совсем скоро платье и башмаки Александры изорвались, ладони исцарапались о камни, горло горело, ноги подкашивались и вообще – она еле брела, не осмеливаясь, однако, присесть отдохнуть, потому что обочь тропы все чаще появлялись змеи.

Чем сильнее палило солнце, тем больше их появлялось: две-три, бесшумно скользящие одна за другой, они, чудилось, выползали из расщелин погреть на солнце свои стылые, гибкие, жуткие тела. На тропу они не спускались, однако Александре от страха уже сделалось холодно, она высоко подбирала юбки и смотрела, как бы не наступить какой-нибудь юркой змейке на хвост. Ничего ужаснее она в жизни не испытывала, чем эти устремленные на нее леденящие, неподвижные взоры, и если до сих пор еще не зарыдала в голос, то лишь потому, что здесь не к кому было взывать, кроме бога, а он, надо полагать, и сам все видел и ежели не вмешивался в происходящее, то, верно, считал, что все свершается как следует.

Так вот она бежала и бежала, брела и брела, карабкалась и карабкалась, и хоть тропа поднималась выше и выше, Александре казалось, будто она все глубже и глубже опускается в ад, а потому гласом из преисподней почудился ей внезапный крик:

– Синьорина! Стойте, синьорина!

О нет, господи, только не это!

В ужасе оглянувшись, она увидела внизу на тропе худую, черную фигуру Чезаре, напоминающую змею, вставшую на хвост. Да, змею! И все эти змейки вокруг были его лазутчицами, они-то и выдали ему Александру!

Дико вскрикнув, она перескочила через камень и не разбирая дороги понеслась в сторону от прежнего пути, по едва различимой тропочке, столь узкой, что, чудилось, набили ее не люди, а козы.

Александра надеялась затеряться среди скал, сбить Чезаре со следа, и надежда вспыхнула у нее в сердце, когда тропа перешла в тоненькую полоску, созданную природою меж двух обрывов мостика. Впереди круглилась ровная площадка, и Александра бесстрашно одолела мостик, надеясь бежать дальше, однако обнаружила, что оказалась не у подножия новой скалы, а как бы на островке, со всех сторон окруженном пропастями. Выходило, что она сама себя завела в ловушку, потому что спрятаться здесь было решительно негде. Александра ступила было на мостик, намереваясь вернуться на тропу и поискать другого убежища, но было поздно: из-за скалы появился Чезаре и увидел ее.

Он только махнул рукой, но не сказал ни слова, так запыхался при крутом подъеме, а потому просто приближался к скале, не сводя глаз с Александры, и тяжело дышал. У пана Казика, с трудом выползшего из-за поворота, вид и вовсе был плачевный. Погоня, верно, окончательно лишила его сил: он едва дышал и даже стоять не мог – рухнул на четвереньки.

При виде этой позы, при виде этой пары ночные воспоминания, которые Александра доселе гнала от себя, все собрались и вновь подкатили к ее горлу тошнотворным комком. Вне себя от омерзения, отчаяния, бессильной ярости, она принялась хватать камни, валявшиеся вокруг, и швырять их в преследователей – без всякой, впрочем, пользы, ибо их разделяло слишком большое расстояние. Однако тщетность усилий лишь подстегивала Александру, и наконец она, ослепнув от злобы, схватилась не просто за камень, а за настоящую глыбу, натужась, выворотила ее из земли – и замерла, оглушенная дружным шипением десятков свившихся в клубки змей, которые все враз подняли плоские головы и злобно забили хвостами, глядя на ту безумицу, которая потревожила их сон. И они поползли из своей ямины и вмиг увешали своими тугими телами все камни и валуны, а глаза их по-прежнему были прикованы к Александре.

– Синьорина! – пронзительно выкрикнул Чезаре – и зажал себе рот, увидев, что творится на каменном островке. Наконец он справился с собой и заговорил негромко, как с больной: – Ради святой Мадонны, не делайте резких движений, а медленно, очень медленно идите сюда, к тропе. Только подберите юбки, чтобы не задеть…

– Подберите юбки? – ехидно повторила Александра. – Это еще зачем? А может быть, мне и вовсе раздеться к радости пана Вонючего Козла? Нет, я никуда не пойду. Да пусть меня лучше змеи всмерть заедят, чем я снова окажусь рядом с вами! А если вам так хочется меня снова заполучить, то идите сюда – и возьмите меня.

– Одумайтесь, синьорина. Одумайтесь, – пробормотал Чезаре, так и бегая глазами, ловя каждое движение Александры – и каждое движение проворных змеиных тел, усеявших островок, но еще не перекрывших единственный путь к отступлению.

Впервые Александра увидела растерянность на смуглом, как бы в кулачок сжатом, злобном лице итальянца, и это зрелище придало ей сил.

– Одуматься? – повторила она злорадно. – Ну, нет!

Она расхохоталась, чувствуя себя сейчас как никогда счастливой: ведь впервые за множество дней она была совершенно свободна. Она ощутила мгновение равновесия между жизнью и смертью – о, это было дивное, пьянящее, всевластное ощущение!

– Вернуться, чтобы однажды сделаться игрушкою вашей грязной похоти? – выкрикнула она.

Змеи, словно бы потревоженные шумом, зашипели громче, но сейчас их яростный шип значил для Александры не больше, чем посвистывание ветра в расщелинах скал:

– Да никогда! И ни за что! И знайте, синьор Чезаре: если у вас все же достанет смелости перейти на этот живописный островок, – она повела вокруг рукой, и змеи закачали высоко поднятыми головами, словно некие кошмарные растения, – то я не стану вас ждать здесь. У меня есть выбор: пропасти с юга, востока, запада!

Право слово, сегодня выдался какой-то географический день, и похоже на то, что он станет последним днем ее жизни.

Чезаре неотрывно смотрел на нее, и хоть находился от Александры довольно далеко, она, к своему изумлению, легко прочла в его чертах жгучий стыд.

– Вы не должны были этого видеть, синьорина, – пробормотал он, и Александра скорее угадала, чем услышала его слова. – Я… я нижайше прошу у вас прощения за все. Умоляю… – Он осекся. – Клянусь, что никогда ничего подобного более… – Он снова умолк, словно горло у него перехватило от смущения.

– Поклянитесь заодно и вместо этого быдла, – Александра указала на пана Казика, который переводил с нее на Чезаре свои вылупленные водянистые глазки, с трудом понимая, о чем идет речь. – Да что мне ваши клятвы! Думаете, я поверю в них? Вы можете землю сейчас есть, но стоит мне вновь оказаться в ваших лапах, как я буду одурманена и превращена в бессловесное игралище ваших нечистых страстей. И этого… как его там…

Она от злости даже запамятовала имя пана Казика, но Чезаре смекнул, о ком речь, и, схватив жалкого своего спутника за ворот, так запрокинул его голову, что обнажилась жирная, дряблая шея.

– Одно ваше слово, синьорина, и человека, посмевшего оскорбить вас, сейчас не будет в живых, – выхватив стилет, произнес он таким ровным, бесстрастным, мертвенным тоном, что Александра сразу поверила ему – и сама растерялась, замахала руками, залепетала:

– Да что вы, пустите его! Господь с вами!

Чезаре отшвырнул обмершего пана Казика и вдруг сам рухнул на колени:

– Молю вас, вернитесь, сударыня! Моя жизнь в ваших руках!

– Забавно, да? – сухо усмехнулась Александра, уже жалея, что не продлила хотя бы еще чуть-чуть мучений своего несносного «кавалера», тем более что это, пожалуй, все-таки был фарс. – Все время моя жизнь была в ваших руках, а теперь ваша – в моих. Для разнообразия, мне кажется, это совсем неплохо! Придется вам сказать своему господину, что уронили добычу в одну из альпийских пропастей. Придется, конечно, ему погоревать, да что ж, такова судьба!

Александра оглянулась. Да, похоже, и впрямь выпало ей искать спасение в бездне. Змеи утратили к ней всякий интерес, словно бы мгновенно свыклись с нею. Может быть, их убийственные инстинкты парализует то, что жертва совершенно не чувствует перед ними страха? Она ведь и смотрела на них всего лишь как на одно из орудий смерти. Да, пропасть предпочтительнее. Умирать от яда, наверное, мучительно. А удар о камни убьет ее мгновенно.

– Клянусь вам чем угодно, синьорина! – Голос Чезаре дрожал.

Александра только усмехнулась, вспомнив свою клятву:

– Простимся, синьор. Поверьте, самая ужасная смерть для меня предпочтительнее позора, которым рано или поздно окончится общение с вами. Конечно, я надеялась на благоразумие и милосердие синьора Лоренцо, который сразу поймет, что вы совершили ошибку и я вовсе не Лючия Фессалоне, однако мои надежды добраться до него нетронутой, неоскверненной, кажется, тщетны! А позволить, чтобы вы растоптали мою жизнь своими грязными ногами, – этого я не могу. Надеюсь, бог простит меня за мой выбор.

И, не особенно выбирая, куда ступить, потому что змеи расползались с ее пути с некоторой даже брезгливостью, она двинулась к ближайшей пропасти, когда позади раздался такой вопль, что Александра невольно подпрыгнула и обернулась.

Кричал пан Казик, уже пришедший в себя, но явно собиравшийся снова рухнуть в обморок от зрелища того, как Чезаре, приставивший стилет к своей шее, медленно вонзает его кончик в кожу – медленно, но достаточно глубоко, чтобы алая кровавая змейка уже поползла по его плечу.

Александра нахмурилась. Самоубийство, спасшее от бесчестия, господь ей, конечно, простит, но жизнь другого человека, прихваченную с собой… пусть даже жизнь ее мучителя…

– Итальянская комедия? – ехидно спросила она, и оскорбленный Чезаре с силой вырвал нож из раны:

– Клянусь, что нет!

– А вы не клянитесь – лучше продолжайте! – с ненавистью выкрикнула Александра, у которой от вида крови подогнулись ноги.

– Я еще не теряю надежды воззвать к вашему милосердию! – простер руки с зажатым в них окровавленным стилетом Чезаре – и затараторил, не давая Александре слова молвить: – Синьора, синьора, вы не знаете моего господина! Моя матушка была его кормилицей, он мой молочный брат, однако же моя жизнь в его руках, я принадлежу ему, ибо он выкупил меня от мавров, к которым я попал в плен. Не выполнить его волю, желание, осуществлению которого он посвятил жизнь, – для меня не просто смерть: это бесчестная, подлая смерть неблагодарного негодяя. Позор мой падет и на мою матушку, которая любит синьора Лоренцо, как собственного сына! На всю мою семью! Вы сказали, что верите в справедливость и милосердие моего господина, – может статься, вы и правы. Может статься, вы сможете убедить его, что безгрешны, безвинны пред ним. Ради бога, ради всех милосердий!.. Моя мать…

Он нагнул голову, издавая какие-то влажные задыхающиеся звуки, и Александра с трудом поверила себе, поняв наконец, что Чезаре… плачет.

***

Лучше бы он убил себя на ее глазах! Зрелище чужого унижения было всегда нестерпимо для Александры – нестерпимо настолько, что она среди своих дворовых людей слыла гордячкою: не могла терпеть заискивания, всегда отдергивалась от подобострастных поцелуев в плечико, а причитания вроде: «Красавица, золотая ты наша, матушка, заступница бриллиантовая!» – норовила прервать и не терпела долгих проявлений благодарности. Вот и сейчас: вид плачущего Чезаре разозлил ее и обессилил. Как на крыльях, улетела от нее блаженная, так недавно и, увы, так ненадолго обретенная свобода. Она снова попала во власть этого человека – вернее, своей жалости к нему, и, отмахнувшись от близости сладкого забвения, от разочарованного змеиного шипения, торопливо, боясь раздумать, пошла к каменному мостику.

– О, милостивая синьорина… – пролепетал, всхлипывая, Чезаре – и тут же захлопнул себе рот рукой, увидев, что Александра остановилась, и решив, будто спугнул удачу.

Но нет, она остановилась не потому, что разочаровалась в своем великодушном порыве. Просто увидела, как страшно узок и опасен тот путь, по которому ей предстоит идти…

Совершенно непонятно, как удалось перебежать по этой каменной нитке, почти не глядя себе под ноги: ведь с обеих сторон зияют чудовищные провалы! Александра, которая только что была озабочена выбором, которую из трех гибельных бездн предпочесть, вдруг затопталась на месте, не решаясь идти вперед и чувствуя: один неверный шаг – и уже больше ничего выбирать ей в жизни не придется.

Чезаре сделал движение броситься ей на помощь, но замер, мгновенно сообразив то, что было понятно и ей: двоим идти рядом, поддерживая друг друга, невозможно, тесно; ему идти перед Александрой или сзади – какая польза? Держать ее крепко, как следует, он не мог бы, привязать к себе – тоже: при малейшей оплошности оба полетели бы в бездну… Вся эта сумятица страхов и сомнений мгновенным вихрем пронеслась в голове Александры, и ноги у нее задрожали, трепет прошел по телу… И вдруг ее осенило: она опустилась на четвереньки, потом легла плашмя и, растянувшись на каменной тропинке, бывшей кое-где даже поуже ее тонкого тела, медленно поползла вперед, изредка приостанавливаясь, но не для передышки, а чтобы смахнуть слезы с глаз: ведь она добровольно, из чистого – и глупого, как она сама понимала, великодушия, предавала себя в руки врага!

Наконец бесконечный путь ползком кончился, и Александра благополучно переместилась на скалистую площадку, где стояли Чезаре и пан Казик.

Итальянец не тронулся с места, чтобы помочь Александре, и она поднялась сама – еле двигаясь, еле разогнув сведенные судорогой колени. Пан Казик на нее не глядел: молился, закрыв глаза и призывая Матку Боску Ченстоховску. Но вдруг, словно бы что-то почуяв, отверз веки и вскочил на ноги с восторженным воплем:

– Счастлив снова видеть вас, ясная паненка!

Александра размахнулась, увесисто огрела недотыкомку-шляхтича по щеке – и это было последнее, на что она оказалась способна сегодня: милосердное беспамятство накрыло ее так быстро, что Чезаре едва успел подхватить падающую девушку.

– Да, скажу я вам… – пробормотал пан Казик, потирая мигом вспухшую щеку. – Дама с ноготком…

Чезаре поднял на него глаза и, бросив безжизненно, но так увесисто, что у пана Казика затряслись все поджилки:

– Тронешь ее еще раз – убью на месте! – снова уставился на помертвелое, измученное, бледное лицо пленницы, и если бы у пана Казика не сочились из глаз слезы обиды, он бы заметил, что у Чезаре вздрагивают губы, словно итальянец не то молится, не то и сам с трудом сдерживает рыдания.

10
Знакомая незнакомка

Очнулась Александра на следующий день… К своему изумлению, она поняла, что Чезаре держит слово. Пан Казик обращался теперь с нею столь почтительно, что только не подметал своей пухленькой ладошкой ступени, на которые ей предстояло стать. А с сиденьев пыль смахивал-таки! И, уж конечно, не прижимался к Александре в карете… может быть, потому, что более в карете им ехать не пришлось. Чезаре сдержанно и весьма вежливо сообщил, что через горы им лучше и быстрее будет перебраться на специально обученных лошадях, в сопровождении проводника. Он с опаской спросил, умеет ли Александра ездить верхом – она только презрительно дернула плечом в ответ и с удовольствием увидела, как Чезаре надолго вытаращил глаза, когда она легко, почти без помощи конюха, вскочила в седло. Очевидно, Лючия не обладала такими талантами; ну что же, Александра была только рада хоть немного разрушить эти узы сходства, опутавшие их.

Сам Чезаре сидел в седле кулем (даже пан Казик выглядел по сравнению с ним лихим наездником), однако неотступно ехал рядом с Александрой, и, как ей показалось, не потому, что не доверял – просто оберегал ее. Он разительно переменился: вел себя сдержанно, но почтительно и уже больше не говорил ей всяких гадостей – вообще предпочитал молчать. В таком вот настороженном молчании небольшая кавалькада преодолела вполне безопасную альпийскую тропу и въехала в пределы Италии.

Страна эта началась для Александры со смеха: первый же встреченный крестьянин, несший на плечах вязанку хвороста, вдруг уронил свою ношу, всплеснул руками и, с безграничной жалостью глядя на красивую всадницу, сидящую в дамском седле боком, воскликнул:

– Poverina! Povera! Una gambia [34]34
  Бедняжка! Бедненькая! С одной ногой! (ит .).


[Закрыть]!

Тут не смог не расхохотаться даже Чезаре, но Александра, отсмеявшись, надолго разозлилась на себя за то, что удостоила своего похитителя не только жалости, но и совместного веселья.

В Италии она чувствовала себя неуютно. И еда не нравилась – из всех блюд, которые подавали, она ничего не ела, кроме хлеба, сыра, сельдерея и померанцев: в Италии корицу кладут чуть ли не во все кушанья, а ее Александра не могла переносить; всякое же мясо было или слишком жирно, или пережарено. Ну а когда в Триесте погрузились на барку – для того чтобы немедля попасть в бурю, – Александра вовсе упала духом, видя в этом самые плохие предзнаменования, хотя всегда любила грозу, приходила в восхищение от этого зрелища и с удовольствием размышляла, сколь все поразительно в природе, а ее изобилие так же велико, как бесконечен ее Творец.

Волны немилосердно качали барку. Погода была туманная, дул сильный ветер. Тучи воздушными полками неслись над страшно волнующимся морем. Сталкиваясь, они меняли форму с крайней быстротой. Серая масса рассеивалась, и глаз едва успевал следить за ее движением. Вскоре начал почти беспрерывно греметь гром; полил дождь – как из ведра, вместе с градом, крупным, как голубиное яйцо… если кто-нибудь мог бы смотреть со стороны и различал что-то в этой круговерти, он наверняка ужаснулся бы, увидев, как на всех парусах несется по морю беззащитная маленькая барка.

Все трое путешественников сбились в тесной каютке, пытаясь укрыться от дождя. Пан Казик беспрестанно молился: судя по всему, он уже прощался с жизнью и, как добрый католик, желал предать свою душу господу вполне очищенной от грехов и смиренно приуготовленной к вечной жизни.

Александра, пожалуй, боялась бы сильнее, но ее так мутило, что она напрягала все силы свои, дабы не опозориться перед несносным итальянцем, исподтишка все время наблюдающим за ней. Это ее бесило несказанно, как вдруг Чезаре склонился к ней и пробормотал – без насмешки, но с сочувствием:

– Уповайте на господа и святую Мадонну, синьорина. Близ Сорренто рассказывают такую историю – вот послушайте. В одно из последних извержений Везувия – а это страшный вулкан, который не раз уже пожрал все живое вокруг себя! – бурным ветром помчало в сторону соррентской равнины черные тучи песчаного пепла, которые мгновенно заволокли все небо и превратили светлый день в непроглядную ночь. Все ожидали неминучей судьбы, постигшей когда-то соседнюю Помпею. Кто мог и успел, бежал куда попало, но большею частью попрятались в своих домах, потому что снаружи не было видно ни зги, а горячий песок засыпался в глаза, лез в уши, в ноздри и в рот, бил по голове и сшибал с ног, хотя и вязли они в пепле выше щиколоток. К счастью, буря стала утихать, песочный ураган мало-помалу ослабевал и наконец прекратился. Только на рассвете осмелились выйти наружу скрывавшиеся в домах. Повсюду навалило пепла чуть не по колени. В великой радости, что они спаслись, прежде всего бросились хозяева на свои плоские крыши, спеша освободиться от тяжелого груза, наваленного извержением песчаного пепла. И что же видят? На каждой кровле и в Сорренто, и в его окрестностях по ровной и гладкой поверхности пепла протянулась полоса следов из двух босых ножек, которые явственно отпечатались всеми пальчиками. В этом необычайном явлении благочестивые жители признали великое чудо, спасшее их от гибели. Пречистая Дева Мария соблаговолила проследовать по всем до одной кровлям, отпечатав на каждой знаки своего шествия. Она же отвратила и ураган в другую сторону, так что… так что положитесь на милосердие небес, синьорина! – закончил свой рассказ Чезаре. Свет богат чудесами!

– Это вы про бурю? – сухо осведомилась Александра, не подавая виду, что история ее поразила и тронула. – В том смысле, что мы не утонем? Но поверьте, мне все равно, спасемся мы или нет!

– Я знаю, – серьезно кивнул Чезаре. – Однако небеса простирают свое неизреченное милосердие и без наших просьб. Даст бог… даст бог… – Он не договорил, махнул рукой и обернулся к крошечному оконцу, в которое тем временем перестали хлестать струи дождя вперемежку с солеными брызгами: – А буря-то кончилась!

И впрямь! Александра не поверила глазам, выбравшись на палубу и увидав неоглядную лазурную ширь, словно по волшебству сменившую кипенье волн.

Солнце заходило. Чудным блеском было охвачено все вокруг. В целом море этого пылающего света на горизонте подымались золотистые палаццо и храмы, окруженные бесчисленными рубиновыми каналами. А над всем этим горели вызолоченные края облаков, все переливы радуги встречались на небе, реял розовый дым. Золото заката переходило в алый блеск на грани слияния моря и неба, в фиолетовую, неудержимо сгущавшуюся тьму наверху.

Александра едва верила глазам, неотрывно ловя потрясенным взором эту волшебную картину, эту невиданную роскошь. Однако феерическое зрелище длилось недолго, и к тому времени, как барка пристала к мысу, за которым ждала длинная, узкая черная лодка, похожая на плавучий гроб, и этот катафалк, называемый гондолой, стремительно понес Чезаре и Александру (пан Казик был оставлен на барке, как ненужный груз) к просторной набережной, густые лиловые сумерки уже застлали и небо, и землю: потушили, вобрали в себя всю яркость вечера. От радужного свечения в небесах осталась лишь бледно-лиловая тень, но и этот последний отсвет таял с каждой минутой, а там, где только что играли краски заката, проглянули первые нежные звезды.

Ветер давно заснул, и все это зеркало недвижной воды вздрагивало там, где с факелом на носу скользила лодка какого-нибудь рыболова, разгоняя направо и налево медлительные круги с лениво опускающихся весел.

Мягко покачиваясь, тихо, словно крадучись, гондола скользнула к широкой пристани – и камни как бы расступились перед ней, открыв ошеломленному взору вход в широкую реку, называвшуюся Canal Grande – Большой канал… никто не сказал Александре этого наименования, она знала его сама.

Доподлинно никогда не быв в Венеции, она, чудилось, уже видела прежде эти улицы-каналы, экипажи-лодки, несколько обветшавшую роскошь старинных дворцов, черные кружева красавиц… и самая ночь чудилась такой же красавицей, набросившей свой zendaletto на лик загадочного города.

Александру везли по Большому каналу, и один за другим, словно в приветствии, чередовались очертания дворцов. А вот и громадная крытая арка, целая улица, переброшенная через канал, – мост Риальто. И это название почему-то было известно Александре!

В первую минуту она ощутила противоречивое, раздирающее чувство: это была неприязнь к Венеции, подобная неприязни живого к мертвому, – и в то же время она мгновенно попала под очарование этого плавучего города, подобного сновидению о каналах, гондолах, набережных, дворцах, соборах с бронзовыми конями…

Чезаре тоже притих, даже гондольеру не говорил ни слова, а тот, верно, и сам знал, куда держать путь. Совсем скоро пристали они к широким ступеням, уходящим в воду. И когда Александра шагнула на влажный мрамор, она невольно схватилась за сердце, замершее от волнения, от безотчетного, необъяснимого, почти пугающего восторга. Она ничего не видела вокруг – только факел бился в руке Чезаре, бросая отблески на величественные стены, играл в черном канале, да месяц вышел в небеса, стоял уже высоко, и серебристое сияние его мерцало на зачарованной воде. И это мерцание, и нервная игра факела, и влажное испарение, касавшееся ее лица, – все это одновременно и пугало, и восхищало ее. Сердце билось так, что Александра принуждена была зажать его рукой; чудилось, она стоит перед некими вратами, на пороге чего-то… гибели, счастья – бог весть, и сейчас снова, как на змеином островке, смерть и жизнь были равно велики и равно желанны. Она сама не знала, чего ей хочется: рухнуть в черную, непроглядную воду, слиться с ней безвозвратно – или упасть навзничь на мраморную террасу, глядеть в серебряное небо, всем существом своим ловить приближающиеся шаги…

Вдруг она поняла. Где-то в дальних далях этого огромного дворца кто-то метался по темным коридорам, нетерпеливо, в ожидании встречи с ней, мерил шагами время.

– Синьорина, – негромко окликнул Чезаре, и Александра встрепенулась, огляделась почти с ужасом: что за бред! Что за чушь лезет в голову!

Пытаясь вернуть душевное равновесие, зябко передернула плечами и сказала намеренно резко – так резко, что голос ее зазвенел, будто серебро, рассыпанное по мрамору:

– Не понимаю, почему вы называете Россию холодной северной страной. Это Венеция холодная и сырая! Я не мерзла так в России, как здесь! – И, плотнее укутав плечи в мех, храбро двинулась вслед за Чезаре, который показывал ей дорогу.

***

Дворец был так просторен, что мог утомить и хорошего ходока. После того как Александра и Чезаре миновали бессчетное число парадных покоев, где стены были покрыты бесценными фресками старых мастеров или задрапированы цветными драгоценными тканями, каскадом падавшими с высоких потолков, они вошли в темные переходы, где пахло пылью и плесенью, где в воздухе реяло и шелестело что-то, чьи-то крылья или руки чуть не прикасались к лицу… Александра в ужасе вскрикнула. Чезаре кинул небрежно:

– Летучие мыши! – повел факелом, отгоняя крылатую нечисть – и пошел дальше, как будто его объяснение должно было успокоить Александру.

Да что летучие мыши! Все вокруг ужасало ее, самый воздух, которым она дышала, казался зараженным страхом! Дурацкий восторг, опьянивший на ступенях, развеялся, как дым, и все ее существо было полно ужасом перед грядущим. Судьба – это глубокое и скорбное озеро, у которого нет дна… это бесконечные черные коридоры, ведущие в никуда!

Но все на свете имеет конец, и казавшийся бесконечным путь тоже завершился… в полностью завешанной черными тканями комнате, чью тьму не в силах были рассеять даже смоляные факелы и свечи.

Высокая, статная фигура была неколебимо водружена на мраморных плитках пола, и еще прежде, чем Чезаре метнулся к этой фигуре, чтобы поцелуем припасть к руке, Александра поняла, что перед нею Лоренцо.