Текст книги "Кукла"

Елена Арсеньева
Кукла

– Знаешь, что меня больше всего удивляет? – спросил как-то Кузьмичев, уткнувшись в тонкие, цвета раннего меда, перепутанные волосы Светланы.

– Что? – Она повернула голову.

– То, что ты – женщина не моего типа. Понимаешь? Всю жизнь мне нравились маленькие, тоненькие брюнетки. Я женат на одной из них…

Светлана чуть надулась. Увидев сбоку оттопырившуюся нижнюю губу, Кузьмичев тронул ее пальцем. Губа смешно булькнула.

– Не дуйся! Меня раздражали пышные блондинки. Они тяжело идут. У них круглые, как шары, бедра. Их грудь не помещается в платье. Их тела так много…

Светлана остро взглянула на Кузьмичева золотистым глазом и опустила накрашенные ресницы, похожие на черные торчащие щетинки.

– Да погоди ты обижаться! Послушай. Всю жизнь предпочитал брюнеток, говорю я. И вот встречаю тебя: рыжую, с рыжими глазами, белую, как молоко, розовую, как роза, мягкую, как масло. И мне противны все на свете брюнетки, особенно маленькие и тоненькие, их худосочные фигурки. Когда их обнимаешь, вспоминаешь Блока: «В его ушах нездешний, странный звон – то кости бряцают о кости». Ты другая. Кажется, я люблю тебя, моя рыжая!

Время любви, объятий, поцелуев…

Привыкнув мерить опытным взглядом длину ног, высоту груди, улавливать зовущий взор, Кузьмичев, как, впрочем, и многие другие мужчины нашего времени, перестал обращать внимание на музыку поворота головы, поэзию взмаха ресниц, танец складок на платье… И тем сильнее поразило его однажды выступившее из морозной, колючей – до боли в глазах – полутьмы, возникшее из предрассвета бледное женское лицо, окутанное пышным седым мехом.

Лицо мелькнуло, женщина миновала Кузьмичева, а он неожиданно для себя повернулся и двинулся следом, зачарованно уставившись в ее спину под черным пальто, завороженный ее поспешной, неровной и в то же время тяжеловато-плавной поступью.

Он следовал за женщиной до автобусной остановки и там, приткнувшись к обледенелой будке, стал разглядывать незнакомку, уже не таясь.

У нее было какое-то затаенно-розовое лицо – казалось, кожа подсвечена изнутри. И брови ее были соболиными, и губы напоминали розовую мальву, и влажно блестели зубы, и, погружаясь в золотистое сияние ее глаз, сразу повлажневших, словно бы испуганно вздрогнувших при встрече с его взором, Кузьмичев – тоже почти со страхом, с нервным ознобом – не нашел сил уйти.

Ему ли было чувствовать смятение? Несмотря на свою неказистую, как он сам считал, внешность, Кузьмичев нравился женщинам. Но пред неожиданно встреченной тем ранним утром красавицей с золотистыми глазами он словно бы уронил в снег свою стабильную самоуверенность и вновь обрел ее, только когда почувствовал, что и эта женщина преклоняется, как и все бывшие до нее, – преклоняется и обожает.

Светлана – ее звали Светланой, как бы подтверждая сияющую внешность, – была моложе Кузьмичева на пять лет, с мужем успела разойтись, работала в библиотеке и жила в однокомнатной квартире подруги – девицы строгих правил и высокой моральности. Так что встречаться влюбленным было катастрофически негде.

Сначала обнимались в подъездах. От поцелуев на морозе лихорадка выступала на губах. Наконец – о счастье! – Кузьмичеву удалось уговорить приятеля, артиста театра оперетты Бузакова, давать иногда ключ от его квартирки в общежитии молодых специалистов.

В этой каморке под самой крышей, больше похожей на скворечник, чем на человеческое жилье, в этой крошечной комнатке, годами не знавшей ремонта, с выщербленным полом и оклеенными старыми и новыми афишами стенами и потолком, в коробочке, где в холод стучали зубы, а в жару было недалеко до обморока, насквозь продутой ветрами и залепленной солнцем, в клетушке, где из мебели имелись только колченогий журнальный столик, два разномастных стула, в равной степени одинаково ободранных, стереосистема и бесстыжий, опытный, развратно скрипящий диван, – они встречались. Они любили друг друга и не видели грязи.

Кузьмичев и Светлана постепенно привыкли считать эту каморку своей. Кузьмичев приносил новые пластинки, Светлана – цветы. Они умирали от счастья под ругань на общей кухне и хихиканье за стенкой до самого мая месяца, пока не разразилась катастрофа: Бузаков решил жениться! И женился. Первым делом новая хозяйка выбросила на свалку диван.

Узнав об этом, Светлана заплакала. Кузьмичеву казалось, будто их, как Адама и Еву, изгнали из рая. Подъездная и бульварная жизнь их пугала. Надо было срочно что-то придумать. Но что?

Кузьмичев ругался про себя. Он отчаялся. Он не любил решать бытовые проблемы. И тут его послали по заданию редакции в Приморье, на сенсационные археологические раскопки.

Он вернулся через неделю, оглушенный, ослепленный и ошеломленный тем, что произошло, мимоходом поздоровался с женой и детьми, сдал старшему редактору текст передачи, «Репортер» и пленки, обговорил с режиссером кое-какие детали и позвонил в библиотеку Светлане. И в тот же день они встретились, взяли напрокат в яхтклубе двухвесельную лодочку, угребли на косу посреди реки, и там, на желтом, жарком, дымящемся под ветром песке, Кузьмичев рассказал…

Кое-что о приморских раскопках Светлана знала: о них шумела пресса. Найденные в Приморье остатки цивилизации красноречиво свидетельствовали, что здесь когда-то проживал народ древнее самой древней нации, известной человечеству. Гипотезы, предположения, догадки!.. Но было среди вороха сенсаций и то, о чем знал только Кузьмичев.

Прибыл он на раскопки с опозданием: просидел в промежуточном аэропорту. Зона была ограждена, археологи уже смертельно устали отвечать разным журналистам на одинаковые вопросы, но Кузьмичев решил хоть как-то вознаградить себя, наверстать упущенное, – и поздними сумерками пробрался через заранее примеченную щель в изгороди.

Солнце село. Края облаков еще сияли золотистыми отсветами, но темнота властно заволакивала небо, и Кузьмичев понял, что затея его нелепа: ничего он не рассмотрит, потому что фонарика нет, а что делать здесь в темноте? Того и гляди ногу подвернешь.

Кузьмичев постоял еще минутку, вдыхая сырой запах разрытой земли, сделал шаг к своему лазу – и тут заметил под ногами неясный промельк света. И почему-то вспомнил Светлану, какой увидел ее впервые. Что же это – стекляшка, блестящая пуговица? Но нет… сердце перехватило в предчувствии неожиданности, и Кузьмичев, испачкав пальцы землей, нашарил наконец что-то длинненькое, шершавое, неровное, вроде… ну, вроде чего? – вроде какой-то трубочки.

Как оказалось потом, эта штука напоминала тоненькую дудочку из белой коры неизвестного дерева. А может, это была и не кора – Кузьмичев не знал. Материал нежно мерцал в темноте, а на свету принимал цвет того предмета, на котором лежал. Наверное, поэтому никто из археологов не примечал эту странную дудочку днем.

Кузьмичев долго рассматривал находку. Неодолимо тянуло поднести ее к губам, сыграть на ней. Ощущая всю нелепость своего неожиданного желания – он был начисто лишен слуха, – Кузьмичев вышел из вагончика, в котором его поселили, и спустился по деревянному трапику на землю.

Утро только что занялось. На влажной высокой траве еще лежала тень сна. Невдалеке паслась грязно-белая коза. Она подняла голову, звякнула колокольчиком и мемекнула.

Кузьмичев коснулся дудочки пересохшими от волнения губами. Ощущение было такое, будто он прикоснулся к холодному камню. Это было тем более странно, что пальцы холода не почувствовали. Кузьмичев решился – и дунул.

Он готов был услышать любой звук, самый невероятный и неземной. Но дудочка молчала. Опять ничего не получилось с музыкой! Он разочарованно вздохнул, заглянул в дудочку с одного конца, с другого, и только тогда заметил изменения в окружающем пейзаже. Все вроде было на месте, но чего-то не хватало. Он подумал и сообразил, что не хватало козы.

Кузьмичев почему-то посмотрел в небо. Высоко-высоко, под редкими белесыми облаками резал синеву маленький самолетик. В лучах восходящего солнца он казался розовым, и кудрявый след его тоже был розов.

Кузьмичев обошел вагончик, заглянул под него. Козы там, конечно, не оказалось. Но дело в том, что ей просто некуда было деться. Ровное поле лежало вокруг, до ближайшего дерева далеко, да и не спрятаться козе за тоненькой березкой.

…Коза и впрямь никуда не делась. Кузьмичев едва не наступил на нее. Она окаменело стояла под одуванчиком…

Кузьмичев присел на корточки и осторожно поставил козу на ладонь. Если бы животные могли терять сознание, она, наверное, в этот момент лишилась бы чувств, но Кузьмичеву показалось, что он держит на ладони не живую козу, непонятным образом уменьшившуюся в размерах, а неподвижную игрушку, сделанную, до последней шерстинки, с удивительным искусством и точностью. Кузьмичев вернул козу на землю, вытер ладонь о траву, поднялся, отошел и, пристально глядя на «игрушку», поднес дудочку к губам.

Он подождал, пока мигом подросшая коза не очухалась и не умчалась прочь, истерически мемекая и подпрыгивая высоко над травой, и вернулся в свой вагончик. Лег на матрац, набитый сеном, уткнулся в колючую подушку, пряно и томительно пахнущую полынью, и крепко зажмурился…

* * *

Ольга, жена Кузьмичева, маленькая, тоненькая брюнетка, работала в роддоме. Дважды в неделю она дежурила: во вторник и пятницу. Ольга любила устойчивость и порядок во всем, даже в графике дежурств. Иногда Кузьмичев удивлялся, как она столько лет терпит рядом такого безалаберного мужчину, как он.

Впрочем, называя себя безалаберным, он слегка кокетничал сам с собой. Он был как раз очень аккуратен, даже питал слабость к уборке квартиры. Для Ольги было очень удобно, что муж не терпит запыленной мебели и помутневшего стекла, мусора на полу и тусклых от пыли ковров. Но с некоторых пор Кузьмичева больше занимало другое…

Во вторник и пятницу он приказывал детям пораньше ложиться спать, а себе стелил в кабинете, тщательно заперев дверь туда.

Под книжными полками стояла низкая тахта. Кузьмичев включал зеленоватого стекла бра и, задыхаясь, все время ощущая неуклюжесть своих пальцев, извлекал из внутреннего кармана пиджака маленькую куколку – словно изящнейшую фарфоровую статуэтку.

Трудно было оторваться от созерцания ее точеных черт, и Кузьмичев, смиряя себя, радостно ласкал взором лежащую на его ладони фигурку. Потом осторожно опускал ее на диван и, отойдя, подносил к губам свою находку – дудочку. Он твердо знал, что эта белая дудочка предназначена не для игры, что она молчит, но почему-то в то время, пока фигурка на диване росла, увеличивалась, превращаясь в Светлану, Кузьмичеву казалось, что он слышит неясную мелодию, от которой сердце начинало стучать сильнее.

Светлана уволилась с работы, сказала подруге, что уезжает. Теперь она всегда была рядом с Кузьмичевым.

И в минуты тревог, волнений, больших радостей или неприятностей он спешил слегка коснуться рукой внутреннего кармана пиджака, ощутить сквозь ткань неясное тепло любимой. Он не мог раньше и представить себе такой глубины самопожертвования, такой безоглядной любви. Как можно до такой степени раствориться в своем чувстве, чтобы пожертвовать для любимого всем, даже жизнью – ибо разве можно назвать жизнью то состояние, в котором находилась Светлана? Только на несколько часов она обретала свой нормальный облик, могла двигаться, говорить, целовать… А в остальное время была заключена в крохотной изящной оболочке. Для нее в буквальном смысле слова исчез весь остальной мир, кроме Кузьмичева. За счастье не расставаться с ним ни на миг она поступилась всем. Иногда он спрашивал себя, как, чем мог заслужить подобное, но не мог ответить. Испытывая к Светлане огромную благодарность, он порою начинал бояться этого чувства.

Как-то под утро они крепко уснули и не слышали будильника, а сын Кузьмичева неожиданно стал ломиться в его кабинет, требуя ручку, забытую здесь вчера. Заглушенно хохоча – какой-то нервный смех вдруг привязался, – Кузьмичев и Светлана торопливо одевались и прощались, то и дело целуясь. Наконец, когда, казалось, защелка с двери вот-вот соскочит, Кузьмичев схватился за дудочку. Он едва успел спрятать крошечную фигурку в карман и открыл дверь. Сын ринулся к столу, схватил свою ручку, но не уходил – шарил вокруг пронзительным оком, а потом вдруг спросил:

– Это чей чулок?

Кузьмичев повернул голову и обмер. О господи! Светланин чулок! Лежит на смятом пледе – тоненький, скомканный, похожий на переливчатую змеиную кожу.

Кузьмичев сказал очень спокойно:

– Чей же это может быть чулок, как не мамин?

И как ни в чем не бывало начал поправлять плед.

Сын постоял, как-то странно вращая глазами, и вышел.

Мальчишка был любопытный и, кажется, проницательный. Иногда в его широких зеленоватых глазах Кузьмичеву чудилось почти товарищеское понимание, но чаще взгляд был неподвижно-пристальным, как у совы, мудрой совы. Нет, похоже было, что он через микроскоп разглядывает какое-то неизвестное науке вещество. Вот именно – не существо даже, а вещество! И все меньше и меньше тайн остается для него.

Не очень-то приятно сознавать себя чем-то вроде инфузории-туфельки под объективом микроскопа, и Кузьмичев, внешне оставаясь с сыном спокойным и приветливым, в душе предпочитал дочь. Это была лгунья, кокетка и лакомка, но пока без всяких загадок.

Кузьмичев очень любил своих детей. Никогда, ни ради кого не бросил бы он их. В них он видел оправдание многим бессмысленностям и нелепостям своей жизни. Нет, дети – это все. Никогда он от них не уйдет. А значит, и от Ольги. Хотя здесь время любви миновало так давно, что иногда казалось, что оно не наступало вовсе.

Итак, сын вышел. Кузьмичев с запоздалым испугом посмотрел ему вслед и зачем-то принялся разглядывать чулок. Вдруг возникло нелепое желание надеть этот чулок на маленькую ножку куколки. Кузьмичев представил себе эту картину – и им неожиданно овладел приступ неудержимого хохота. Он повалился на тахту, лицом в подушку, чтобы заглушить этот неприличный, кудахчущий, дурацкий смех. Он метался по тахте, пока не спохватился, что у него в кармане куколка.

В следующую их ночь он рассказал Светлане об этом эпизоде. Она буркнула:

– Я знаю. – И отвернулась.

Задумывался ли Кузьмичев над тем, что куколка Светлана слышит и понимает все происходящее в большом мире?…

Однажды Кузьмичев начал рассказывать ей, как промочил в дождь ноги. Светлана взглянула на него странно, незнакомо. Что-то было в ее взоре такое, чему Кузьмичев никак не мог найти применения. Потом, уже много времени спустя, когда какой-то пижон на улице окинул таким же взглядом его новую куртку, Кузьмичев догадался, что это была зависть. Но чему завидовала Светлана? Что ноги промочил? Удовольствие сомнительное. Но чему тогда?

* * *

Теплая капелька прокатилась по шее Кузьмичева, и тут же он услышал тихий всхлип. Он отстранил от себя Светлану. Ее лицо некрасиво искривилось: глаза были зажмурены, рот расплылся, а брови сложились домиками.

– Что ты? – спросил он, испытывая одновременно беспокойство, нежность, раскаяние, хотя в чем раскаиваться – не понимал, и летучее раздражение.

Светлана заплакала громче, задыхаясь, всхлипывая, смешно шмыгая носом. Она пыталась что-то сказать, но была не в силах справиться с голосом. Пришлось Кузьмичеву сбегать за водой на кухню. Он перенес несколько неприятных минут: разбил чашку – собирал осколки, не сразу нашлась тряпка вытереть лужу…

В спальне хохотали дети. Что, если кому-то из них придет в голову заглянуть в его кабинет?!

Однако бросить все и вернуться к Светлане поскорее Кузьмичев не мог: оставить беспорядок?!

Когда он пришел, Светлана вытянулась в струнку и поглядела на Кузьмичева с ужасом. Отпила глоток воды и погасшим голосом произнесла:

– Я больше не могу.

Кузьмичев принял чашу:

– Ну не пей.

– Да я не про это! – воскликнула Светлана, стиснув руки. – Я больше не могу так жить! Не смей больше превращать меня в эту куклу!

Кузьмичев опустился на пол и уткнулся лицом в ее колени. Он испытывал безмерный стыд, испуг от страшного отчаяния, прозвучавшего в ее голосе.

– Никогда больше! – клялся он в теплые колени. – Никогда в жизни! Любимая моя… я подлец, эгоист! Я выброшу эту проклятую дудку!

И тут в прихожей заскрежетал замок.

Сын и дочь Кузьмичева пронеслись по коридору, громко шлепая босыми ногами и оглушительно крича:

– Мама! Мама! Дежурства не было! Ура!

Такое и у Ольги случалось – раз в несколько лет. Очевидно, кому-то из ее коллег срочно понадобилось высвободить назначенный по графику вечер, и Ольга согласилась поменяться.

Светлана зачем-то бросилась к окну. Повернулась, с отчаянием глядя на Кузьмичева. В свете уличного фонаря ее волосы словно бы загорелись.

– Отец дома? – спросила Ольга и пошла к его двери.

Светлана приоткрыла рот, будто собиралась крикнуть. Кузьмичев схватил ее в объятья, зацеловал, заглушая этот крик, стиснул пальцами одной руки ее запястья, выворачивая ей руки за спину, а другой нашаривал на столе дудочку. Глаза Светланы вспыхнули желтым огнем, но Кузьмичев опередил ее…

Впервые за эти медовые месяцы он убрал в карман не спокойную задремавшую, умиротворенную куколку, а миниатюрное олицетворение безнадежной ненависти: ноги согнуты бегом, руки изломаны страшным жестом отчаяния, голова откинута, лицо искажено.

Собственно, почему Кузьмичев так испугался появления жены? У него было одно свойство, которое отлично знала и старалась учитывать Ольга и благодаря которому его семья не распалась. Он совершенно не выносил не только беспорядка в квартире, но и скандалов и выяснений отношений.

Во сне Кузьмичеву приснилось, что он возвращает Светлане ее нормальное состояние. Больше они не встречаются.

Он пробудился с чувством острой тоски от потери и с решением еще раз поговорить со Светланой, успокоить ее. Лишиться ощущения ее постоянной близости показалось ему невыносимым. Осознав, что это только сон, он успокоился и уснул, подумав напоследок: «Да так ли уж ей плохо?»

А между тем время их любви уже истекло.

Ольга вернулась тогда не в срок еще и потому, что почувствовала себя плохо. На следующий день она не встала: грипп. Болела она тяжело и беспомощно. Потом, как ни берег их Кузьмичев, подхватили заразу и дети. Ольге сделалось было лучше, но тут же болезнь пошла по второму кругу. Кузьмичев забегался по аптекам и магазинам. Какая там любовь! Не до Светланы, когда дома трое болящих, настоящий лазарет, а кроме ухода за ними надо и на работу бегать. Не принято ведь, чтобы мужчина брал больничный по уходу. Еще хорошо, что грипп не прилип к нему. Конечно, Кузьмичев устал. И в то же время, когда «это безобразие» кончилось, он чуть ли не с сожалением вспоминал о той поре, когда поистине был главой семьи, всё и вся зависело от него… Ведь иной раз он с обидой чувствовал свою оторванность от жены и детей. Этакая поломоечная и деньгозарабатывающая машина, а не муж и отец. Конечно, это гипербола, да и сам виноват, что говорить.

Сейчас же Ольга была явно счастлива, что муж всегда при ней, занимается детьми, бегает на рынок и даже заводит в свободную минутку разговоры о покупке летом дачи в обществе журналистов-огородников, а стерильностью квартира, пожалуй, превосходит и палаты родильного дома.

А он сам? В семейной спокойной жизни есть своя прелесть, и эту прелесть Кузьмичев теперь оценил. Он так много думал об этом, что на мысли о Светлане просто не оставалось времени. Опять же не было условий для ее превращения в женщину. Устроит сцену, а им нужно спокойно поговорить. Конечно, она может поставить вопрос ребром, потребовать окончательного превращения. А он ей ответит… Словом, был необходим разговор долгий, а поскольку времени не хватало и на дела, Кузьмичев его все откладывал. К тому же он был не из тех, кто бросается в неприятности сломя голову, а в том, что Светлана скажет ему много неприятного, сомневаться не приходилось.

Нет, он думал о ней, иногда с чувством острой вины, горечи, непоправимой ошибки. Как-то раз даже достал тайком из кармана. Ожидал увидеть – забыл, как расстались! – закрытые глаза, смиренное выражение лица… Но посмотрел, и так стало горько, так неприятно, что хоть завой, глядя на ледяной серпик луны! Ведь Светлана сохраняла все тот же облик, в котором ее застигло колдовство: бешенство, ненависть, отчаяние… Нет, лучше выждать.

Но вот наконец дети и жена выздоровели. Кузьмичев свободно мог взяться за работу, и тут началась новая запарка. Чуть ли не половина сотрудников радиокомитета попала в водоворот того же гриппа, так что приходилось тянуть и за себя, и за коллег, чуть ли не сшибать информацию по телефону для «Новостей дня».

Но всему приходит конец. И вот как-то раз Кузьмичев вздохнул свободно – и понял, что соскучился по Светлане. «Сегодня. Сейчас же!» – решил он и поспешил домой.

Он открыл дверь своим ключом и сразу окунулся в яркий свет, грохот музыки, сияющие юные лица. И Ольга показалась ему такой же сияющей и юной.

– Что за шум, а драки нету? – спросил он, счастливо улыбаясь, и тут же прихлопнул рот ладонью, увидев разочарование на лице дочери, тоже выскочившей в прихожую.

Как он мог забыть, ну как?! Вот черт подери! Ведь сегодня у девочки день рождения! Ах ты… как нехорошо…

– Подарок ты, по крайней мере, не забыл купить? – негромко спросила жена.

– Подарок?..

Ждущие глаза девочки синели, наливались слезами. Еще бы! Такое разочарование, такой позор на глазах у друзей!

– Подарок? Конечно, купил. Уже давно, – промямлил Кузьмичев.

Не разуваясь, он зарысил в свой кабинет, надеясь там поискать что-нибудь.

Вот ужас-то! Веселая компания не оставила его в покое, ввалилась следом, гудя от любопытства. А он стоял, бестолково роясь в ящиках письменного стола. Зачем-то похлопал себя по карманам, растерянно и виновато глядя на дочь, и…

– Вот! Чуть не забыл! Поздравляю тебя, доченька! Он выхватил из внутреннего кармана изящную куколку, похожую на изумительную фарфоровую статуэтку.

Дочь была счастлива, что отец не забыл о ней, но на подарок смотрела с сомнением:

– Спасибо… Какая странная…

– Что ты понимаешь! – засмеялась Ольга и тут же испуганно вскрикнула: – Осторожно! Смотри не разбей! Поза у нее действительно очень странная, но зато какая тонкая работа! Я ее поставлю на пианино.

* * *

Раз в месяц Кузьмичев ходил в парикмахерскую, всегда в одну и ту же, на главной улице. Волосы у него отрастали быстро, а беспорядка в своей внешности он не переносил.

Кузьмичев посмотрел, работает ли Лев Львович, грузный синещекий старик с неряшливыми кольцами седых волос на огромной голове, занял очередь и присел около кассы. Он всегда стригся только у Льва Львовича, безмятежно-спокойного циника, болтуна – и отличного мастера.

Кузьмичев сидел как раз напротив входа в дамский зал. Дамы выходили со взбитыми, наполненными воздухом, как паруса, прическами, проделывая какие-то замедленные движения, точно были ошеломлены тем, что образовалось на голове. Из зала несло горячим, сырым запахом. Гудели фены. Дамы переговаривались неприятно тонкими голосами, словно перевоплощение прически обязывало к перевоплощению и голосовые связки. И странно низким показался Кузьмичеву неожиданно возникший голос:

– Кто крайний?

Это спросила только что вошедшая молодая девушка, медленно поводя по очереди спокойными черными глазами.

Очередь оторопело молчала. Еще бы! Такой расшитой бисером дубленки, отороченной по вороту и подолу рыжей лисой, с такими же манжетами, наверняка не было не только ни у одной из них, но и во всем городе.

– Я последняя! – подчеркнуто ответила наконец, оторвав от дубленки помертвевшие глаза, бесцветная толстушка в слишком коротком платье.

Девица скользнула по ней абсолютно равнодушным к собственной неграмотности взглядом, бросила на стул пыжиковый малахай, дубленку и подошла к зеркалу.

Очередь ахнула. Девица осталась в грязно-белом толстом свитере с воротом-хомутом. Свитер доходил до середины округлых бедер, туго обтянутых черными шерстяными рейтузиками. Больше ничего, никакой юбки. На ногах оленьи торбаса, тоже в бисере.

Оторвавшись от первого, к чему приковывался взгляд, – от стройных ножек, Кузьмичев внимательнее посмотрел на девушку и тотчас понял, что яростный вздох очереди вызван не только рейтузами.

Девушка была так обольстительно прекрасна, что это казалось нарушением правил приличия. Ее длинная шея выступала из грубого ворота, как нежнейший стебель, на котором покоился восхитительный цветок – взлохмаченная головка.

Очевидно, в венах этой девушки смешалась кровь русского и какого-то северного народа. Кожа ее имела оливковый оттенок, но не болезненно бледный, а прелестно-матовый. В этом юном лице с длинными глазами и пухлым алым ртом была непоколебимая уверенность в себе, сознание власти своей красоты над людьми. И Кузьмичев уже не спускал глаз с девушки. А она спокойно сидела в кресле, вытянув ножки и отрешенно глядя в сторону.

Ее очередь подошла раньше. А потом отправился к своему мастеру и ошалелый Кузьмичев. Но в зеркале он увидел, когда девушка вышла, и рванулся из рук парикмахера – как был, недостриженный, в обсыпанном волосами пеньюаре, – и бросился за ней:

– Постойте!

Девушка, поправлявшая еще влажные волосы, окинула Кузьмичева взглядом с головы до ног, и черные глаза ее блеснули вдруг таким дьявольским, всепонимающим огнем, что Кузьмичев на секунду почувствовал к себе нечто вроде презрения и застыдился.

– Идите, достригитесь, – сказала девушка своим грубоватым голосом. – Я обожду. И волоса обсохнут.

Она уселась в холле, а Кузьмичев пошел на ватных ногах в свой зал. Лев Львович так и стоял у кресла, словно ничего особенного не случилось; пощелкивая ножницами, задумчиво поглядел на странного клиента, и вид у него при этом был такой, словно он хотел сказать: «Все это, извините, уже было!»

Так Кузьмичев был околдован Варварой. Она часто пела ему завораживающие в своей монотонности, тягучие и длинные северные песни, будто опутывала прозрачными тонкими веревочками невероятной прочности. Кузьмичев сам себе казался теперь стреноженным конем, которому, впрочем, и не хочется никуда скакать. Так бы и ходил всю жизнь по лугу, хрумкал сочной травой… «Все б только слушал этот лепет, все б эти ножки целовал». Ее ошибки в русском языке сжимали его сердце в приступах неистовой влюбленности.

Варвара не терпела его вида в толстом драповом пиджаке. По ее представлениям, настоящий мужчина должен был носить ватные или меховые штаны и толстый свитер. Ни ватных, ни меховых штанов у Кузьмичева не имелось, их заменили джинсы. А свитер был – пестро расписанный чем-то напоминающим быстроногих оленей.

Варвара выразительно фыркнула, увидев их, но, кажется, осталась довольна таким послушанием.

Бывали минуты, когда Кузьмичев тонул в стыде. Жена, дети – он же любит их! Обращенная в куколку женщина стоит на пианино, и ее окаменевшее лицо кричит о ненависти к нему… Теперь, убирая квартиру, он не трогал «новую статуэтку», когда вытирал пыль с безделушек. Фигурка запылилась. Ольга полагала, что муж осторожничает – все-таки до чего тончайшая работа! – а Кузьмичев думал, что надо выждать, а потом «разбить» статуэтку: вернуть Светлане свободу. Конечно, обида победила в ней любовь, а у него теперь есть Варвара! Когда Кузьмичев бывал склонен к самокритике, он мысленно называл себя папильоном и павианом, но в глубине души знал: он просто не умеет иначе, каждое новое увлечение для него как бы первое и последнее. Бывают такие несчастные – или счастливые? – люди. Их оправдывает то, что предмет их страсти действительно ощущает себя первым и единственным. Но любовь далеко не всегда пробуждает в человеке все лучшее. Иной раз она вызывает к жизни самое худшее. Это бывает, когда человек любит ради себя, а не ради того, кого любит.

Словом, Светлана стояла на пианино, Ольга, как прежде, ходила на работу, жалея мужа, который просто горит в своем радиокомитете, из командировок не вылезает!..

Половина этих «командировок» проходила в квартире Варвары.

Теперь проблем с жилплощадью не возникало: приехав в тот город учиться в институте, Варвара первым делом купила однокомнатную квартиру. Но были другие проблемы.

Так, Кузьмичев частенько думал, что в Варваре-то самоуверенности еще побольше, чем в нем. И ее длинные глаза ничего не выражали, когда Кузьмичев исходил стихами, размахивая рукой с погасшей сигаретой. Он опять закуривал, и опять забывал об этом, и сигарета опять гасла…

А по сути Варвара была к Кузьмичеву почти равнодушна. Возможно, ей не хотелось проводить время в одиночестве. Возможно, ей нравились дрожащие, перемерзшие цветы, которые Кузьмичев часто покупал для нее на базарчике, в крытом холодном павильоне, у тоже дрожащих и перемерзших, но куда более стойких, чем розы и гвоздики, брюнетов. Возможно, она любила читать те книги, которые он ей приносил. Возможно, она решила обольстить первого встречного, и это оказался он. Возможно… Нелепость и цинизм предположений могли оказаться правдой, но скорее Варвара сама не знала, чего хотела.

Однажды, когда скучающее выражение ее очаровательного лица стало совсем уж непереносимым и оскорбительным, Кузьмичев взялся вспоминать прежние победы. Куда там! Что об стенку горох!

– Эй! Ты меня слышишь? – Кузьмичев робко коснулся точеного плеча.

– Угу, – мурлыкнула Варвара.

– И тебе все равно?

Плечико дернулось: а что, мол, тут такого?

– Да, ревнивой тебя не назовешь.

Теперь насмешливо дрогнул уголок Варвариного рта:

– Ну и не называй.

– У тебя что, рыбья кровь? – нахально спросил Кузьмичев, надеясь, что уж теперь-то она хотя бы рассердится.

– Кстати, о крови! – Варвара оживленно повернулась к нему. – Я тебе никогда не рассказывала про своего предка? Пра-пра-пра… Он был грузинский князь.

Давно Кузьмичев так не смеялся! Но Варвара не обиделась.

– Я тебе говорю! – сказала она настойчиво. – Ну, не настоящий князь, конечно, а князек. Князечек. А может, просто кавказец. Но усы, бурка и кинжал – все как у людей. Однажды он был во гневе и зарезал какого-то человека, приревновав его к своей жене. А человек тот оказался богатым и знатным царским чиновником. И вот моего бедного прадедушку сослали за убийство на Сахалин. Еще давно, понимаешь? Лет сто и больше назад. Он отбыл срок, вышел на поселение, женился на русской, из переселенцев Орловской губернии, а потом этот род перемешал свою кровь с другим родом, из коренных сахалинцев. Вот так-то. Видишь, какая у меня горячая наследственность. А ты говоришь – рыбья кровь…

– Интересно! – Кузьмичеву было действительно интересно. – Сейчас придумала или давно?

– Не веришь? – Варвара посмотрела загадочно. – Доказать?

– Чем? Фамильные драгоценности сохранились?

– Он пострадал за свою ревность. Показать, что это такое?