Текст книги "Грань"

Витюха еще никогда не видывал таких чудных блошек и какое-то время наблюдал за их плавным полетом, наслаждаясь тишиной, наступившей внутри башки, а затем, когда ему прискучили эти насекомые, он помотал головой, и при этом очень энергично, так, что из вечного приоткрытого рта во все стороны разлетелись густые, плотно слепленные, белые слюни, похожие на хорошо взбитые сливки, обильно покрывающие верхний слой торта. Витек даже взмахнул правой рукой, намереваясь прогнать этих назойливых блошек или, на худой конец, поймать пару штук и уж если не проглотить, чтобы унять ревущий от голода или выпитой «Жидкости» желудок, то хотя бы разглядеть этих вылетевших прямо из собственных очей светящихся насекомых. Виктор махнул рукой раз, другой, третий… Его трясущиеся пальцы прошлись вдоль носа, едва задев распухший синеватый кончик, и запутались в ворохе патлатых волос, кои от сотрясания головы свесились на лицо, укрыв своими жидкими и грязными нитями щеки и нос. Выпутав из волос свои пальцы и закинув патлатые нити на прежнее место, он еще раз взмахнул вдоль лица ладонью, но теперь с одной-единственной целью – изгнать этих пренеприятнейших созданий, продолжающих мельтешить и явно веселиться перед его туманящимся взором. И сейчас же маленькие блошки решили покинуть Витька и, верно, испугавшись его пьяных размахиваний, мгновенно разлетелись. Часть из них воткнулась своими серебристыми телами в фанерную перегородку, отделяющую кухню от комнаты. Часть, ринувшись к окнам, просочилась сквозь стекло, а третьи рванули вверх и, шибанувшись в потолок, подбитый для теплоты фанерой, внедрились хоть и в грязную, но довольно ровную поверхность, мигом погаснув, при этом не издав ни единого звука, что в целом было не очень похоже на насекомых, вечно исторгающих визжание, жужжание и попискивание.

Лишь только Витюха прогнал эту немую и назойливо светящуюся мошкару, как в мозгу опять заговорили те два голоса.

– Чую, чую я, он скоро сдохнет, – сказал пронзительный и негромко мекнул. – Вот вижу я его поганую смерть, вижу, поверь мне.

– Сдохнуть-то он сдохнет, – протянул второй, тот, что был более низким и бархатистым. – Такая гадость и сдохнет, как гад… Сдохнет… Но прежде чем он сдохнет, мы с ним повеселимся… Ох, и люблю я таких шлёнд наказывать… Люблю им веселухи задавать, чтобы непременно смогли они прочувствовать, что натворили и как издевались над своими близкими… Потому, если он даже и сдохнет, то не сейчас и не завтра, а тогда, когда я решу, что он тут третий лишний… Свинья такая вонючая… Ты чуешь, как от него кислятиной воняет?! Словно он нахлобучил на себя никогда не стиранный носок, и не просто на ногу его надел, а натянул на все тело, остановив процесс натаскивания рядом с шеей… Фу!.. Вот же дрянь, как воняет…

– Свинья! Свинья! Свинья! – внезапно громким басом запел второй голос, очень плавно выводя это слово и стараясь придать ему особый смысл, от которого перед глазами Витька на мгновение появилась серовато-розовая жирная свинья, плюхнувшаяся своим упитанным задом прямо в зелено-коричневую жидкую грязь.

Еще пару секунд голос тянул слово «свинья», а тот самый зад, плюхнувшийся в грязь, стоял перед глазами алкоголика и пузырил зелено-коричневую жижу, а затем внезапно видение рассеялось, стих голос и громко ударил духовой оркестр. Точнее, вначале раскатисто ударили в барабаны, потом звякнули медные литавры, и в тот же миг подключились к этому гулкому звону медные духовые трубы, альты, корнеты, тромбоны и что-то еще. Они весело и звучно, торжественно и надменно заиграли какое-то оригинальное сочинение.

«Трам…бам…бам…» – звучало в голове, и, прислушиваясь к музыке, Витек вскоре разобрал, а разобрав, припомнил, что это на самом деле играли марш. И похоже, (если ему не изменяла память) знаменитый «Триумфальный марш»…

Еще немного в мозгах надрывно стучали барабаны, гремели литавры и трубы, а после, нежданно, все стихло, и, как всегда, это произошло столь молниеносно, что Витька вздрогнул всем телом от столь стремительного окончания марша…

Прошло несколько секунд, и второй голос негромко заметил:

– Ты, Витька, запомни: либо сей же миг прекрати бухать, выгони эту пьяную нечисть, что поселилась у тебя в доме, возьмись за ум и вернись в лоно своей семьи, к своей родне… Либо… либо мы тебе покажем, где на самом деле раки зимуют!!!

Услышав это жуткое и прозвучавшее словно свист, сопровождающийся гулко-звенящим порывом ветра, предупреждение, Виктор Сергеевич громко икнул и в тот же миг, закрыв глаза, повалился с табурета прямо на грязный линолеум, что устилал собою деревянный пол… Наверно, он уснул, лишился сознания, памяти или, как правильно говорили голоса, – последних мозгов.

Глава третья

Однако Витька, как можно понять, не послушался предупреждения.

Он давно уже потерял свою совесть, любовь к семье и родне – все те прекрасные чувства, что живут в наших душах и зовутся отзывчивостью, ответственностью, сопереживанием, верностью, жертвенностью и, несомненно, любовью… Все это он уже давно растерял, похоронил и позабыл… Осталась в его душе только выпивка, без каковой он не хотел и, наверно, уже, увы, не мог жить… Именно эта горячительная, спиртосодержащая, мутная или прозрачная жидкость заполонила собою и всю его душу, и весь его мозг.

За эти несколько дней, когда в мозгу его зазвучали голоса, Витюха практически не спал, а если и спал, то лишь урывками. Ему удавалось уснуть всего на час-два, не более, в сутки, а появившаяся бессонница мучила и изводила его неумолкающими ни на миг разговорами внутри головы, так что от этой какофонии не всегда хотелось пить ту самую «Жидкость» – гигиенический антисептик для рук. Она почему-то стала вызывать приступы тошноты, головокружение, обильное потоотделение, и еще внезапно стали болеть очи, в них появилась острая, режущая боль, словно изнутри кто-то тыкал иголочками в глазное яблоко.

Голоса в голове продолжали пугать, оскорблять и обзывать всякими дрянными словами Витька. Иногда они прямо-таки издевались над хозяином дома, подзадоривая его подраться с друганом, имя которого после нескольких дней употребления «Жидкости» и назойливых голосов окончательно выветрилось из памяти. Большую частью времени, в связи с невозможностью уснуть, Виктор подолгу сидел на табурете в кухне, облокотившись о стол, и слушал голоса. Затем он вдруг резко вскакивал с места и начинал бегать по комнате, частенько спотыкаясь об неудачно разложенный диван. Бывало так, что, утомленный болтовней голосов, он начинал вступать с ними в передряги и, замирая на середине комнаты, размахивал руками, кривил лицо и выкрикивал злобные ругательства в ответ. А потому неоднократно получал в нос или глаз от другана, не прекращающего поглощать запасы «Жидкости» и все выпады принимающего на свой счет. Несмотря на беспробудное пьянство и болезнь, он был выше и крупнее хозяина дома. Яростно оберегая свою честь, он всякий раз бил Витька крепко и больно, а тот, вследствие затуманенного взора не будучи в силах ответить, падал плашмя на пол, покрытый грязью, мочой и недавно выпрыгнувшей из него блевотиной.

Виктор подолгу там лежал, плюхая веками и принюхиваясь к кисло-горькому запаху своего дома, который некогда пах сладостью тела Лары и воробьиным пухом волос Витасика. После каждого такого падения голоса в голове на чуток затихали, а маленько погодя начинали громко хохотать, наверно, получая удовольствие и от унижения алкоголика, и от его жалкого, свинячьего облика.

Тот второй голос, немного прогоготав, снова принимался протяжно напевать слова, оскорбляющие достоинство того, в ком он жил, и, мешая эпитеты: свинья, гад, паразит – и менее знакомые (но от этого не менее оскорбительные): шкандыба, баглай, шлёнда, – приправлял их всякими противными прилагательными вроде «грязный», «вонючий», «уродливый». Он пел эти словосочетания своим красивым бархатистым басом, а опосля того к его речитативу подключался либо детский хор голосов, либо гремящий в литавры и колотящий в барабаны духовой оркестр. Этот оглушительный треск, это раскатистое, будто весенний гром, рокотанье звучало в голове значительное время, при этом особенно старались произвести как можно больше шума именно литавры, очень часто ударяя медными тарелками невпопад поющему голосу, вроде лишь для того, чтобы создать гудящее состояние в измученном мозгу Витька.

Иногда оркестр, исполнив лишь первые аккорды марша, смолкал, а прочистивший горло кашлем голос, тот, второй, обращаясь к Виктору, молвил таким ехидно-лилейным говорком:

– Ах, Витек, свиное ты рыло, облезлая сволочь… Прекрати бухать, гони этих тварей из дома. Ты чего, дурилка картонная, не понял, что ли??? Ты допился до предела, до края, до последней грани… Ты думаешь, мы просто так у тебя в башке объявились? Нет, вонючая ты шлёнда… Мы пришли, потому как ты, пакость такая, допился до тех самых, ха-ха-ха…, – громко засмеявшись и поддерживая смех барабанным боем, тра-та-та-та, – дополнял голос, – ты допился до тех самых чертиков, как именуют нас людишечки, живущие рядом с тобой… И теперь мы, эти самые чертики, ха-ха-ха, пришли, пришли к тебе… И теперь ты, пес облезлый, будешь иметь дело с нами, с нами, братьями некошными.

Голоса пели, издевались, обзывались… Они то орали, то начинали шептать, понижая тембр голоса так, что слышался лишь тихий, похожий на шелест листвы, шепот. А несчастный Витек, стараясь расслышать их, напрягал свое тело, слух, впиваясь пальцами рук в край стола, и чувствовал, как дрожит его тело, покрываясь огромными пупырышками. Чувствовал, как глухо, глухо стучит его сердце и надрывно, с присвистом, дышат легкие. Большущие капли пота стекали с его лба и покрывали своей сыростью опухшее от пьянства лицо, а потом Виктор, сам не понимая почему, начинал громко рыдать или смеяться, стараясь перекричать этим воем поселившихся в голове некошных… Все, все, чтобы прогнать эти назойливые голоса.

Утомленный творящимся в его мозгу беспределом, он вскакивал со своего табурета и прогонял сожительницу и другана из дома, надеясь, что, как только те покинут дом, некошные заткнутся…

И если друган и Натаха в конце концов, надавав Витьку затрещин по лохматой шевелюре, прикрывающей голову, убрались из дома, то голоса и не подумали его покинуть и даже не пожелали затихнуть.

Они продолжали производить в мозгу тихое шептание, громкие, издевательские диалоги и песни, иногда приправляя все это ударами барабана или звоном медных литавр. И до того измучили своей болтовней того, в ком обитали, что он, Витюха, хоть и не желал пить, все же опорожнил остатки «Жидкости». И выскакивая из кухни в сенцы, шибанулся об притолоку двери головой да, повалившись на пол, то ли уснул, то ли вновь потерял сознание… В общем, на время забылся.

Когда Витек пробудился и открыл глаза, он обнаружил себя лежащим на деревянном полу сенцов. Холодный ветерок, выбиваясь из щелей пола, проникал в сенцы через плохо прикрытую входную дверь, кружил над ним и даже обнимал. Его ледяное дыхание пробиралось сквозь рвань одежды, покрывающую кожу, и морозило все части тела, заставляя тяжело и судорожно вздрагивать конечностями. А еще Виктор почувствовал своим замершим или отдышавшимся в тишине мозгом какую-то надвигающуюся беду, похожую на серо-бурую грозовую тучу, несущую в себе молнии, дождь и град… словом, непогоду… Отсутствие некошных в голове создало непреодолимое состояние ужаса и страха в его душе (если она, конечно, у него была).

Какое-то время он продолжал лежать на полу, страшась обратить на себя внимание голосов и пугаясь надвигающейся беды. Одиноко висевшая в сенцах лампочка освещала комнату мутноватым светом, и полумрак, витающий в углах, около закрытых дверей, ведущих в кухню и на двор, около замершего, робеющего при виде хозяина холодильника, вызывали тревогу. И казалось Витьку, трясущемуся от холода и пьянства, что вокруг него витает не холодный ветер, ворвавшийся через плохо утепленные стены и щели в полу, а кружит здесь страшное, прозрачное чудовище с двумя огромными крылами и длинным хвостом, которое лижет его лицо, волосы и даже грязный свитер своим невидимым языком, словно принюхиваясь и, верно, собираясь вскоре проглотить его целиком.

Страшась своих собственных мыслей и ощущений, Витек решил все же подняться. Вначале, подогнув ноги в коленях, он уселся на полу. И в тот же миг ощутил в животе тягучую боль вечно голодного желудка, а перед глазами мгновенно появилось черное облако, в котором, как в предгрозовой туче, замелькали яркие, удлиненные, серебристые вспышки молний. Серебристые стрелы били не только вертикально вниз, но и норовили ударить Витюху в глаз или в нос, при этом каждый раз, когда им удавалось достичь живого тела, они выбрасывали на месте соприкосновения тысячи мельчайших огненных капель…

Помотав головой и прогнав от себя и огненные капли, и серебристые молнии, и черное облако, Виктор Сергеевич принялся подниматься на ноги. Тяжело кряхтя и раскачиваясь из стороны в сторону, придерживаясь за дверь, под которой он и отдыхал, Витек встал и начал шарить рукой по деревянному ее полотну в поисках ручки. Немного погодя ему удалось нащупать дверную ручку в форме сферы, у которой когда-то был язычок-защелка, фиксировавший дверь вплотную к дверной коробке, но от частого использования (открывания и закрывания) язычок переломился надвое и теперь более не смыкал плотно дверь, а ручка как таковая, перестав выполнять функции поворотной, служила нынче лишь для поддержки и рывка. Наткнувшись на эту ручку, хозяин дома крепко схватился за нее, покачнулся назад и вместе с этим качанием резко открыл дверь на себя. Пронзительно заскрипев петлями, дверь отворилась, и Витек, переступив через порог, вошел в кухню, где, несмотря на грязь, беспорядок и вонь, царило утро… Оно пробивалось сквозь немытые окна, сквозь желтые газеты и вносило с собой свет в этот гадкий и провонявший мочой, блевотиной и грязью дом.

Перехватившись рукой, Витька дернул за внутреннюю ручку дверь на себя и шагнул вперед. Дверь же, словно послушное и забитое дитя у худых родителей, тотчас закрылась. А беспутный хозяин уже делал коротюсенькие, неуверенные шажочки, стремясь как можно скорее подойти к столу и опереться на него да упасть сверху на массивный табурет, что стоял неподалеку, не в силах удерживать вертикальное положение тела.

Шаг, еще шаг, громкий «ик» голодного и бурчащего желудка, и вот уже трясущиеся пальцы ухватились за край стола и, придерживая раскачивающийся стан, с трудом усадили зад на табурет, который с таким же трудом обнаружили под собой.

Витюха опустился на табурет и, крепко держась за стол, обвел мутным взглядом кухню, с трудом концентрируясь на грязной, давно лакированной и уже обильно покрытой пятнами и щербинками поверхности стола.

– Фу…, – с трудом исторг он из себя и вновь громко икнул так, что в желудке что-то подпрыгнуло и, тяжело булькнувшись обратно, отдалось острой болью вначале в правом боку, затем в левом.

От острой боли из глаз Виктора в разные стороны прыснули слезы, да такие обильные, похожие на струи фонтана, в который только что подали приличный напор воды. Мешая слезы и вытекающие из носа сопли, Витек освободил левую руку, крепко сжимающую край стола, и принялся ладонью утирать новые и новые потоки жалости к себе, а после, не выдержав таких страданий, уткнулся лбом в стол и громко зарыдал. При этом стоящая на середине стола закопченная кастрюля, полная остатков шелухи, принялась тихонько подпевать своему хозяину, выводя что-то близкое к «звян-звян».

– Несчастный… какой же я несчастный, – приговаривал Виктор и, высунув изо рта язык, загибая его вверх, начал слизывать им текущие из носа сопли, ударяясь лбом о деревянную поверхность стола, продолжительно хрюкая и сотрясаясь всем телом. – Что же я такой несчастный, никому не нужный… Вот-вот, чую я, что-то со мной случится… Беда какая, а я… я никому не нужен… Где ж справедливость, где ж, эти… как их зовут…

Но название тех, о ком он подумал, Витька не стал озвучивать, а потому было непонятно, вспоминал ли он близких или некошных… Одно было точно, и это он, Виктор Сергеевич, понимал, – что если с ним и случится беда, то в этом будут повинны те самые некошные, а он, такой несчастный страдалец и мученик обиженный, обездоленный судьбой и жизнью, будет в их руках безропотной игрушкой… От этих тяжелых и столь умных мыслей хозяину дома вдруг так захотелось выпить, выпить горячительной, опустошающей и иссушающей душу и плоть водки, и непременно водочки. Не «Жидкости», не боярышника, что раньше продавали в аптеках, не сивухи, а именно водочки, водочки… Так, что несчастный хозяин дома заплямкал размякшими от слез, соплей и слюней губами и в тот же миг прекратил рыдать, будто он уже глотал эту прозрачную, холодненькую, горьковато-бодрящую жидкость.

Он плямкал и плямкал губами, а потом оторвал лоб от стола и, выпрямив спину, утер левой ладонью лицо от сырости да внезапно понял, что водочка, водочка – такая прозрачная, холодненькая, горьковато-бодрящая – это из прошлой жизни, из той, где были Ларка, Виталька, мать, отец, брат, где был завод и наваристый, сдобренный свеклой и помидорками красный-красный борщ.

– Эх, – вымолвил Витек и, шмыгнув носом, провел рукавом свитера по лицу, чтобы окончательно его просушить. – Борщичка бы сейчас, и такого, такого, чтобы непременно там кусочки мясца были, и хорошо бы свининки… А пить, пить… так… я что ж… пить я больше не буду… Наверное…

Он замолчал и прислушался к себе… или, если быть более точным, притаился… Вот…вот… Виктор притаился, стараясь разобрать, слышали ли его решение те два некошных, что жили в его голове, в самих мозгах и требовали бросить пить, стращая его всякими неприятностями. А некошные молчали… Они тоже затаились или покинули этого алкоголика, а быть может – что скорее всего, – они уже все решили и для себя, и для него, притаившегося, прислушивающегося к шорохам в собственных мозгах Виктора Сергеевича.

– Да, пить не буду, – окончательно резюмировал Витька, и, немного склонив набок голову, добавил, – эту самую «Жидкость» больше не буду пить никогда! – и порадовался тому, что некошные никак не отреагировали на его окончательное решение.

И так как голоса в голове больше не доставали его и радуясь тому, что так легко от них отвязался, Витек решил попить водички. Потому как водочки не было, а плямканье губ вызвало дикое желание хлебнуть хоть чего-то, он поднялся с табурета и, придерживаясь правой рукой за стол, чтобы ноги устойчивее переставлялись, да шаркая старыми ботинками по линолеуму, двинулся к ведру с водой, стоявшему на печи. Неспешно переступая ногами и издавая при этом «хрясь-х-рясь», потому что тянуть их приходилось по остаткам опилок, кусочков угля и всякого мелкого мусора, цепляясь правой рукой за стол, Витюха приблизился к печи. И, протянув навстречу к ней левую руку, молниеносно перехватился, при этом оставив наконец-то в покое стол. Он оперся ладонью об облупленный край печи, откуда, тихо зашуршав, в ту же секунду посыпалось крошево глины, а потом с угла и вовсе отвалился целый пласт, оголив красный бок кирпича, и пошел к оцинкованному ведру, стоявшему на крайней конфорке. Витек прижался корпусом тела к давно не топленной печи и некоторое время стоял там, покачиваясь из стороны в сторону, не очень-то понимая, почему его так мотыляет, ведь он не пил и трезв, как… как… словом, трезв он!

– Плямк… плямк…, – издали огрубевшие, сухие губы, желающие испить водички – хотя бы ее, раз нет ничего приличного… И Виктор, протянув руки к оцинкованному ведру, обхватил его за гладкие бока, в надежде наклонить и сделать здоровенный глоток, потому что пересохший язык, небо и губы, прилипая друг к другу, тяжело расставались, а разъединяясь, издавали тихое шуршание, точь-в-точь, как шуршат опадающие в лесу листья поздней осенью или шуршат серые мыши, перемалывая и перебирая остатки мусора, устилающего линолеум под столом. Витюха приблизил голову к наклоненному ведру и заглянул внутрь, он даже открыл рот, намереваясь хлебнуть воду, однако попить ему… увы! не удалось. Стоило ему заглянуть в ведро, как всякое желание пить у него пропало, а рот раскрылся еще шире. Там, в ведре, вместо прозрачной, жаждоутоляющей воды он увидел большущих тараканов – не одного, не двух, а множество, наверно, с десятка три-четыре (кто ж в такую минуту будет их пересчитывать). На дне ведра, на его стенках висели эти самые тараканы, прижимаясь своими брюхами к поверхности прохладного ведра. Тараканы были большие, вернее, не просто большие, а здоровущие, не меньше длины указательного пальца. Их толстые, серые, в коричневатую полоску, и очень гладкие тела словно лоснились, натертые воском, а длинные, упругие усики шевелились.

Уставившись выпученными глазами на тараканов и наконец-то закрыв свой рот, Витька вгляделся в насекомых и увидел, что шевелят они не только усиками, ко всему прочему, они еще и помахивают своими небольшими, покрытыми хитином головешками, и покачивают ими, точно в такт мигом заигравшей гитары. Сначала послышалась лишь тихая, грустная музыка, а через доли секунд тараканы открыли свои махонькие щелочки-рты и запели, тоже очень тихо, но при этом очень-очень внятно:

 
Мы чересчур увеличили дозу,
Вспомнили все, что хотели забыть,
Или на рельсы легли слишком поздно.
Бог устал нас любить,
Бог устал нас любить,
Бог просто устал нас любить,
Бог просто устал…
 

Без сомнения, Витька смог это разобрать, тараканы пели песню группы «Сплин» и мотали в такт словам и музыке головами… Со стороны это выглядело бы очень забавно, если бы не исполнители и те слова, что словно навеки отрывали этого грязного, пропившего душу и человечий образ существа, отрывали от того, кто умеет любить, помогать и защищать.

Витек смотрел на тараканов, слушал в их исполнении когда-то, давно-давно, любимую песню и думал, думал о том, что сотворил с собой…

Впервые за эти годы, что он остался без семьи и родни, он думал…

Он неотрывно глядел на качающих головешками и разевающих рты тараканов, не в силах отвести от них взгляда, а когда позади него внезапно что-то громко и мощно щелкнуло, вздрогнув, стремительно развернулся и не мешкая выпустил ведро из рук. И ведро, будто в замедленной съемке, покачнулось да, крутнувшись, как юла, по кругу, медленно опустилось на чугунное полотно печи и так же медленно, растягивая слова песни и музыки, смолк хор тараканов.

А развернувшийся лицом и телом к столу Витек тотчас протрезвел окончательно и даже перестал покачиваться. Так и не приобретя устойчивости в ногах, он для верности прижался к печи спиной и посмотрел на стол, где возле той самой закопченной, немытой кастрюли, полной шелухи от картохи, теперь стояла здоровенная черная крыса. Она стояла на задних лапках и, облокотившись передними лапками о кромку кастрюли, заглядывала внутрь, почти утопив в ней свою голову. Ее удлиненная, тонкая, с глубоким блеском и почему-то черного цвета шерсть лежала ровными, точно причесанными, рядами. В длину крыса достигала до полуметра и ее внушительность пугала и без того робкого и трусливого Виктора Сергеевича. У крысы был не менее длинный чешуйчатый хвост почти розового цвета, и лежал он на грязной поверхности стола, беспокойно постукивая о дерево. Еще миг крыса заинтересованно ковырялась в кастрюле, откуда слышалось тихое шебуршание, словно она разыскивала там остатки еды. Затем она внезапно резко вынырнула из глубин кастрюли и, повернув свою тупую и широкую морду с небольшими ушами и расположенными чуть ниже светящимися красным светом глазами и двигающимся вправо и влево черным носом, уставилась на Витьку. От этого резкого выныривания и от пугающих красных глаз крысы у несчастного алкоголика в испуге опять широко раскрылся рот и оттуда даже вывалился покрытый белым налетом и синеватыми прожилками язык.

Длинные, тонкие белесоватые усы, облепившие морду крысы, энергично выпрямились и, вытянувшись параллельно поверхности стола, замерли в таком напряженном состоянии… Крыса отпустила кромку кастрюли, ее левая передняя лапка, шкарябнув полотно алюминия, съехала вниз и повисла вдоль тела. Она неспешно переступила задними лапками и, повернувшись к хозяину дома светлой по окрасу, почти серой грудью, все еще придерживаясь за борта кастрюли правой передней лапкой, открыла рот и низким, бархатисто-мелодичным голосом второго некошного, того самого, что поселился в пропитой башке Витька или в умирающих его мозгах, сказала:

– Привет, Витек, свин поросячий… Гляжу я, ничегошеньки у тебя похрямать-то и нету… Скажу честно, совсем ты того, опустился, значит, совсем… И главное, мы тебе талдычим, талдычим, чтоб ты, вонючая шлёнда, бросал пить, а ты вновь за свое, – крыса на мгновение замолчала, а после, негромко мекнув, продолжила голосом Витька: – Да, пить не буду… Эту самую «Жидкость» больше не буду пить никогда! – крыса недовольно покачала головой так, что ее усы задрожали мелкой-мелкой рябью, и она заметила, уже опять переходя на тот бархатистый голос некошного: – Мы тебе, дуралей, о чем говорили… о «Жидкости», чё ли??? Мы тебе вообще о спиртном говорили… И кого, интересно мне знать, ты решил дурануть? Меня, чё ли? Да я таких шкандыб упитых видывал стока, скока тебе и не видывалось в твоих кошмарных снах… Видывал я их и учил. И тебя, баглая, я научу – научу предков своих уважать и этого самого, – и крыса внезапно сверкнула на Витька красными бликами своих глаз и запела басом:

 
Бог устал нас любить,
Бог устал нас любить,
Бог просто устал нас любить,
Бог просто устал…
 

– Кха-кха…, – прекращая петь и громко закашляв, точно поперхнувшись любовью Бога и выгнув спину, намереваясь выплюнуть это застрявшее где-то внутри гортани слово, крыса утерла левой лапкой выскочившие изо рта мелкие крупинки черной слюны, повисшей на кончиках усов. – Ты чего, шлёнда, не догнал, о чем я? Что ж, придется пояснить… Твои предки, с коими ты связан навеки тонкими ниточками духовной и физической связи, с самого твоего рождения и вплоть до последнего твоего дня в этом мире защищают тебя, оберегают и заслоняют от всяких злобных личностей, что непременно желают захватить в полон твое тело и особенно твою душу. Но пока ты живешь достойно, пока ты трудишься, борешься, любишь и ненавидишь, словом, пока ты живешь, испытывая трудности, радости, горести и чувства – светлые, злые (не столь важно), – эти невидимые связи очень крепки и не подлежат разрыву… Но стоит тебе, мерзость, забыть твоих предков и, свернув с достойного пути, направиться на путь пьянства, наркомании, путь уничтожения души, как все-все эти ниточки начнут, натягиваясь, точно струна, рваться… Сначала порвется одна такая ниточка, затем вторая, третья, а потом они разорвутся все махом… Звяньк… звяньк… и все… Теперь ты на грани, это предел твоей жизни… Теперь не жди помощи предков… Теперь ты один… Один на один с нами – некошными!

Крыса резко прекратила говорить, будто сказав все, что хотела, и не собираясь более ничего прибавить. Она внезапно вновь изогнула спину, тряхнула головой и громко хрякнула, прочищая горло или же собирая слюну во рту, выуживая и ту, которая уже нырнула в глотку. Какие-то секунды, минуты она хрякала, после выпрямила свой звериный стан, собрав все, что необходимо. И злобно сверкнув своими очами в сторону Витька, немного отклонила спину назад да стремительно выплюнула из приоткрывшегося рта длинную, черную слюну, которая полетела прямым прицелом в лицо Виктора Сергеевича и, преодолев необходимое расстояние, упала на его подбородок, вернее, на жалкую, каштанового цвета с проседью, бороду.

Негромко охнув и наконец-то сомкнув до того момента разинутый рот, Витек поднял дрожащую, точно пугающуюся слюны, правую руку и попытался смахнуть ее с бороды… Однако настырная, а может, липкая слюна хоть и соскочила с жиденьких волосенок, но тотчас зацепилась за мизинец руки, коим его пытались скинуть, и повисла на нем, начав внезапно увеличиваться… ах, нет, не просто увеличиваться!.. Черный плевок стал расти, вытягиваясь и видоизменяясь. Прямо на глазах Витька из этой вязкой, жидкой субстанции, похожей на множество малюсеньких, склеенных между собой капелек воды, появился угловатый с заостренным концом зеленый росток. Он медленно, изгибаясь, вроде миниатюрной змейки, стал выползать из черного плевка, на ходу немного расширяя свой стебель и выкидывая вправо и влево по его кромке небольшие коричневые почки, напоминающие зерна кофе. А те, словно в такт роста и изгиба стебля, принялись, громко бухая, лопаться и выпускать темно-зеленые, лопастные, с белыми прожилками, кожистые листья.

Растущий стебель увеличивался в длину и в ширину, по мере роста он обзаводился дополнительными веточками, на каковых вскоре, из выскакивающих и набухающих почек, появились листочки. Еще немного, и растеньице вспухло, мигом умножившись в несколько раз, и тогда стало ясно, что это зеленое чудо похоже на плющ – тот самый, который можно встретить в лесу плотно обвивающим стволы деревьев. Плющ рос неторопливо и укрупнялся лишь при пульсации слюны, словно эта висевшая на мизинце пузырчато-склеенная жидкость работала, как станок, выпуская из себя поэтапно продукцию… Сначала немного, совсем чуть-чуть, а после плюх – и большую порцию…

Однако чуток погодя, когда онемевший и замерший на месте Витюха попеременно то открывающий, то закрывающий рот и ощущающий внутри груди тоскливо-колющее сердце, беспомощно уставившись на производимое чудо, перестал трясти рукой, поняв, что плевок так и не стряхнет, станок-слюна увеличил производительность в десятки раз и поставил на поток бесперебойный выпуск плюща. И уже через несколько минут увеличил во много раз и длину ростка, и его зеленую массу так, что плющ, достигнув пола (правда, не коснувшись его острым зеленоватым кончиком), изменил свое движение и, повернув налево, схватился своими маленьким розоватыми корешками за штанину Витька. Пройдя по полотну правой штанины, он перекинулся на левую, при этом не прекращая испускать из себя почки и листочки, а после принялся огибать ноги по кругу, делая нечто в виде петли… Виктор, не очень-то понимая, что происходит (хотя в том состоянии, в котором он находился последние пять лет, это и вообще было трудно сделать), ошалело выпучил глаза и издал какое-то невнятное «Ам-м». А стебель уже делал новый оборот вокруг ног… Еще доли секунды – и он обогнул колени, выбросил боковые ветви, обильно укрывшие все полотно брюк, и вскоре уже подобрался к бедрам. Плющ обмотал своим крепким жгутом талию, прижав к бокам опущенные вдоль тела руки и, сделав еще несколько витков, добрался до шеи. Затем он сделал последний круг возле худой, щедроватой кожи шеи и замер, продолжая лишь испускать листья из кофейных почек и боковые побеги плотным ковром, застилающие свитер… Какое-то мгновение конец ростка покачивался из стороны в сторону, вроде как наблюдая за процессом работы, а когда густота зелени поглотила все иного цвета и качества, застыл, перестав трепыхаться, и, громко чмокнув, внезапно выпустил из себя небольшой цветок, с пятизубчатой чашечкой и пятилепестным венчиком изумрудного цвета.