Текст книги "Порядок слов"

Елена Катишонок
Порядок слов

Саше и Марусе

Порядок слов

 
Всё сказано, написано и спето:
От слов любви до стариковских снов,
И главное занятие поэта —
Всего лишь поменять порядок слов.
 

* * *

 
Часы показывали два
Который час подряд.
Висят в безвременье слова
И громко говорят,
И спорят громко, а строка
Ложится за строкой,
И чья-то властная рука
Ведёт моей рукой.
 

Родная речь

 
…Ты помнишь край, где колосилась рожь на
сереньком картоне под названьем «Родная речь»?
Тот самый край, где ложь мы ложками столовыми
хлебали и где кормили нас канадскими хлебами,
хоть на обложке колосилась рожь? Но до сих пор
восторженная дрожь от этих «р» в словах: «родная
речь», хоть нет давно страны СССР, хоть речь
родную некому беречь. Ты помнишь край?.. Постой,
не умирай, моя родная! Сильно изувечена, ты
выживаешь силою извечною так, словно прямо из
земли растёшь, как на обложке выгоревшей – рожь.
 

Анна Ахматова

 
Обо мне ты вовсе не знала,
А писать давно подгоняла,
Когда что-то темно и вяло
Я кропала, наморщив лоб.
То иронией, то насмешкой
Торопила: скорей! Не мешкай!
Да эзоповым языком
Говорила, но в горле ком
От пронзительных строк в поэме
О раздавленной хризантеме
Под ногами несущих гроб —
Гроб с останками той эпохи,
От которой достались крохи:
Мемуарная ложь да вздохи
Тех, кто нёс её на погост.
Говорила: возня с укладкой
Никогда не проходит гладко;
Отираю глаза украдкой
И с колен встаю во весь рост.
Всё равно будут ночью сниться
Недочитанные страницы
Старых писем, и будет длиться
Пытка прошлым, пока окном
Новый день о себе объявит
И отбросит к трёхмерной яви,
Что, причуд Морфея корявей,
Притворяется новым сном:
Чашка падает и не бьётся;
Мышь, которой нету, скребётся,
Или нитка у бус порвётся
И на шее оставит след…
 
 
…………………………
 
 
Данту – лавры, тебе – терновый…
Двадцать лет со своей обновой
Прожила, чтоб осталось Слово —
То, что было в начале лет.
 
 
На странице второго тома,
Сразу после начальных строк,
Плоским крылышком невесомым —
Хризантемы – той – лепесток.
 

* * *

 
Стихи всегда приходят ближе к ночи,
Разбавив сон, летучий и непрочный.
Куда-то подевался карандаш.
Биенье слов укладываешь в строчки,
И за тетрадку с лёгкостью отдашь
Полцарства или царство целиком —
Тем более что торговаться не с кем.
С каким-то суеверьем полудетским
Берёшь назад посулы. За окном —
Отёчный глаз притушенной луны,
Под ней фонарь, сочувственно-уныл.
По крыше Трубочист спешит к Пастушке,
Чудной горшочек ладит Свинопас;
Принцесса спит, и в замке свет потушен,
Лишь фрейлины во сне считают: «Раз…»
Стихи всегда толпятся ближе к ночи,
А по утрам неразличимы строчки,
Летящие по старому конверту,
Как пьяный мотоцикл летит к кювету.
 

Сюжет

 
Луна подтаяла, как шарик
Несъеденного крем-брюле.
По крыше ветер тихо шарит.
Марьяжит даму пик валет.
 
 
А дама, в розу пряча носик,
В ответ лепечет ерунду:
Мол, нынче кринолин не носят…
«Так что же?..» – «Через час в саду».
 

* * *

Цурэну Правдивому, незримому герою бр. Стругацких

 
«Как лист увядший падает на душу»,
Цурэн не видел из-за темноты,
Где для поэта петлю вяжут туже,
А в лужу падают и листья, и листы.
 

* * *

 
Сон показывают кусками —
Часто рвётся старая плёнка.
Не подушка, а тёплый камень
Под щекою, и плач ребёнка
Из-за стенки тихо сочится.
Боль живёт под левой ключицей,
А во сне только снег и море.
Надо плыть до первого камня,
Чтобы сдать зачёт по истории.
Отчего такая тоска меня
Догнала, за плечо схватила?
Камень дразнится, уплывая;
Не догнать – кончаются силы…
За окном в снегу – мостовая,
Чтоб закрыть глаза – и во сне
Босиком ступить прямо в снег,
И пройти легко, аки посуху,
Прямо по снегу,
Прямо по снегу.
 

Судьба

1

 
Всё спутано и переплетено:
Спят ласточки в гнезде
под зимней кровлей,
Поломанное спит веретено
С коричневым пятном
засохшей крови.
А многоженец с синей бородой
Отныне толст, ленив и моногамен —
В болоте ищет ключик золотой
И кукол вешает на стенку
вверх ногами.
 

2

 
Всё ясно и предопределено:
Смеются дети, солнце не погасло,
Преломлен хлеб, и налито вино,
Но Аннушка уже купила масло.
 

На пляже

 
В мурашках от дождя, песок озяб
И ёжится, и жмётся ближе к дюнам,
Но дюны не поступятся ни дюймом;
Их бюсты не колышутся.
Скользя
По лепестку, уходит дождь.
Волна
Опять наметит контуры прилива;
Скорее деловито, чем игриво
Мазнёт по щиколотке и затем
– как встарь —
Оставит с пеной крохотный янтарь.
 

* * *

 
Что здесь было вначале? —
Мелкой волны курсив,
Над морем чайки кричали
И выпускали шасси.
 
 
Набегают строчки на строчки,
Ветер волны качает
И текст выносит – без точки —
За фигурные скобки чаек.
 
 
Берег, не бывший пляжем
Вечность тому назад,
Песок расстелил. Мы ляжем
И закроем глаза.
 

Катулл

 
В Новой Англии ночь. Навалилась,
вздохнула, уснула. Тротуар остывает,
деревья шуршат ерунду. Тускнет лампа.
Из сонного Гая Катулла выпадает листок
календарный: «Я завтра приду».
 

* * *

 
Земную жизнь пройдя до половины,
Мы продолжаем жить – в чужой стране.
В своей судьбе – как в жизни – неповинны,
Бредём, а путь чем дальше, тем странней,
Пока ещё способны к удивленью.
Хотя и непривычно нам, и ново,
На всё глядим очами Годунова,
Растерянность оправдывая ленью.
Политики решают наши судьбы,
А мы молчим, чтоб не гневились судьи.
Нам говорят, что снова злой чечен
Ползёт на берег, точит свой кинжал…
Где то дитя, что спросит: «А зачем?..»
Ребёнка нет;
а взрослых только жаль —
Все смотрят в сторону.
И, право, был ли мальчик?
Пусть на слуху Чечня, десант и Нальчик,
Народ безмолвствует.
Народ опять покорен.
Тот самый, что был вырезан под корень,
И тот, кто в землю врос —
или был вбит —
по горло…
Но как узнать, испуганно иль гордо
Народ безмолвствует?
Или молчанье мудро,
А варево политики так мутно,
Что нас объединяет общий стыд
И мы молчим, чтоб не спросить: а ты?..
 
 
………………………
 
 
Молчим, забыв, что бедного Иова
Господь лишил всего, оставив Слово…
 

Двенадцать лет

Марго, 12-летней девочке

 
Давай играть, что нам с тобой двенадцать
Мучительных и безмятежных лет.
Звонок далёк, как пенсия. Сознаться,
Что алгебра не сделана? Ответ
Всегда не сходится, в ответе (а + b).
Наперекор насмешнице-судьбе
Опять решать. А заглянуть к тебе —
Обильные развесистые дроби
Теснятся, как еврейская родня…
Ответ не сходится, и мы с тобою обе
Играем в рифмы, головы склоня
И набожно уставившись в учебник.
На промокашке остаётся след
Чернил, и нам с тобой двенадцать лет.
 

Ответное письмо к больному

 
Гаспарова читать и Мандельштама,
Гриппуя от неведомого штамма;
Стучит в окно корявый сук каштана…
Прости, мой друг, я не избегнул штампа.
 
 
Россия – на пути, чтоб кануть в Лету.
Позирует «Плэйбою» Лорелея.
Освободится, вероятно, к лету
И охмурит любого дуралея.
 
 
Метафоры, как центы, сыпь в копилку:
Ведь до конца совсем не много строк —
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти «Женитьбу Фигаро».
 

Амазонка

 
Чуть различимые слова
И очень внятная разлука:
Зимой рассохшегося лука
Оборванная тетива.
 
 
Костёр высокий развела,
Чтобы спалить колчан и стрелы,
Но отвернулась: не смотрела,
Как в жарком пламени горела
Её последняя стрела.
 

Послание Вергилию

Посвящается Р. А.

 
Привет тебе, Вергилий! Отослал я моего Горация на
воды: покой необходим ему и отдых, да чтобы тогу
кто-то постирал. Ночную пилят тишину цикады.
Постылый зной сочится, как цикута, и некогда
остыть земле, как утро вновь небо раскаляет добела.
Та, что розовоперстою была, сожгла, должно быть,
птиц – одни цикады (хоть мне понятней слово
«саранча»). Усталый кондиционер, урча, прохладу
льёт из жаркого тумана, и я не знаю, поздно или
рано, уже или ещё – песок так влажен,
что разбухает в талии часов, но по ночам ход
времени не важен: ведь ночь без сна – удел
цикад и сов.
А нам с тобою горсточка песка – богов подарок,
шанс продлить мгновенье под саранчи зазубренное
пенье. И мне противна Батюшкова спесь! —
на циферблате нет отметки «вечность».
 

Четырнадцать строк

Марго, моему Вергилию

 
На все вопросы, кто такой Вергилий,
Я отвечаю: это некто в тоге,
Наперсник, кореш – и моих вигилий
Участник. Это часть меня. В итоге
Мы прожили почти сто двадцать лет;
Презрел он тогу для ночной рубашки,
Но с лёгкостью напишет мне сонет
На рукаве – или на промокашке.
Мы глушим кофе, заглушая зависть:
Ведь нам отпущен очень малый срок,
Чтобы нелепых слов тугую завязь
Заставить веткой стать из новых строк
 
 
И чтоб к округлости сутулой новых цифр
Как медвежатники, мы подобрали шифр.
 

* * *

Моей знакомой птице, ещё не занесённой в Красную Книгу

 
Здравствуй, Птица!
Все мы в клетке – изначально.
Сигаретный дым струится
Так печально,
Огибая по касательной
Твой профиль,
Ветку дерева в окне
И чашку с кофе.
 
 
Не пытайся и не рвись
Из этой клетки;
Улетают строчки ввысь —
Ведь прутья редки.
 
 
А другая птица – сердце —
В клетке тоже:
Прутья часты. Дверца
Заперта построже…
 

Отречение

 
Сколько раз прокричал петух
На заре, тридцать раз или трижды?..
Луч рассветный давно потух,
Слово сказано. Но узришь ты
Ровный взгляд и спокойный лик —
Ведь опустит глаза едва ли
Иль губу прикусит на миг
Тот, кого не раз предавали.
 

* * *

 
Зима без снега —
как печаль без слёз.
В застывшей луже —
прикус двух колёс
По прихоти январского дантиста.
Метафоры иссякли. На стекле
Окна кот пишет лапою когтистой
Заветный вензель: О да Е.
 

Снег

 
Так происходит лишь во сне:
Свет шёл не с неба,
Но с неба падал ровный снег,
А свет – от снега
 
 
На мир струился целый день,
Да день торопкий:
Скорее тёплый шарф надень,
Ступай по тропке
 
 
Между сугробов, чтоб застать
Свеченье снега…
Но серый сумрак, словно тать,
Сокрыл полнеба.
 
 
Хоть на часах всего лишь три,
Включили вечер.
Оранжевые фонари
Идут навстречу.
 

* * *

 
Подумать только, как немного надо
В полубезумной сутолоке дней:
Неяркая зажжённая лампада
И тихий лик, склонившийся над ней.
 

* * *

Е. П.

 
Время течёт между пальцами,
Словно пляжный песок,
А всё же в живых остались мы,
От смерти на волосок.
 
 
Как лёд на горячих ладонях,
Время тает, капают дни…
Пока капля каплю догонит,
Мы с тобой посидим одни.
 
 
Пространство и время сужены,
Но кто-то продлил нам срок.
Дай руку, мой милый, мой суженый,
Нам осталось несколько строк.
 

Сиеста в кафе

 
Чашка бледно улыбалась
Отпечатком чьих-то губ;
Поцелуй застыл, расплавясь
На кофейном берегу.
 
 
Словно пара насекомых,
Ножки тонкие воздев,
Стулья спят в дневной истоме;
Чья-то кепка на гвозде.
 
 
Слышен моря пьяный лепет
В яркой сонной тишине…
Сигареты зябнет пепел
И мечтает об огне.
 

Ракушка

Вере

 
Беспамятная кукушка!
Забудет – и ни ку-ку.
А где-то дремлет ракушка
На солнечном берегу.
Ухо из перламутра
Помнит Чюрлёниса фугу;
Лучшего репродуктора
И не подаришь другу —
Фугу, как соль, морскую,
Чистую соль минор;
Что ты, я не тоскую…
Соль на ладони? – Сор
Ветер поднял на пляже.
Слышишь, какой хорал?
Соль на щеке? – Но я же
В руки ракушку брал…
 

* * *

 
Заканчивается февраль
Печальной жатвы.
Уходит куцый месяц-враль
С хвостом поджатым.
 
 
Как чай в столовке заводской,
Закат разжижен
И бледно-жёлтою тоской
Течёт по крыше
 
 
И гаснет вместе с февралём
В графите ночи,
Где мёрзнет голый серый клён —
Но в марте, впрочем.
 

Март

 
Тогда был март, на этот март похожий.
Был март, но притворялся февралём.
Спилили во дворе огромный клён,
И он лежал, убит и обезножен,
Как на снегу начертанный углём.
Опилки пахли плахой.
Под дождём
Темнел, сутулясь, обнажённый пень,
Стыдясь, что не отбрасывает тень.
 

* * *

 
Апрель кончается, однако;
С деревьев сыплется пыльца.
И год за годом, одинаков,
Пыльцой касается лица —
Невидимой и тонкой пудрой,
Чтоб скрыть минор усталых губ,
И на лицо ложится мудро
Штрих за штрихом, летуч и скуп;
За годом год… И вновь апрель.
Гравюрой стала акварель.
 

Туман

 
Под мутной лупою тумана
Не видно берега реки;
И вместо школы в дверь шалмана
Вливаются ученики.
Палач берёт работу на дом,
К обедне душегуб спешит,
Оставив тёплый труп в парадном.
Изящно скроен, дурно сшит
Костюм пустой торчит в витрине,
Пока блуждает манекен
В тумане, голым телом синим
Скользя меж голых синих стен.
Потом уверенно и рано
На день легла такая мгла,
Что мир в испарине тумана
Родить и поглотить могла.
 

В потёмках

 
А если заглянуть в потёмки
Родной, неведомой души,
И крадучись разворошить
Заветный скарб на дне котомки?
Далёкие воспоминанья
Лежат нетронуты, как банки
С консервами. В мешке баранки —
Нет, сухари, сиречь мечтанья,
Которые мы все жевали
На безопаснейшем привале
От двадцати до тридцати,
Когда легко ещё идти;
Потом не тянется рука
За сухарём, и привкус горький
От тридцати до сорока
У хрупкой, глянцевитой корки…
Письмо, две карты из колоды
Да исхудавший календарь,
Которые, бывало, встарь
На кухне вешали у входа;
Погнутый ключ, часы и кость
Игральная. Прощайся, гость.
Ладонь вспотевшую разжав,
Мазнёшь по лезвию ножа.
 

Самолётное

 
Невыносима пауза прощанья,
Взгляд загнанный и влажная рука.
Я изучил науку расставанья,
Но провалил экзамен. С потолка
Я взял тогда решение задачи,
И вся судьба произошла иначе:
Вот я лечу из сумерек в рассвет,
А жизнь моя, как будто встречным рейсом,
По узким и травой заросшим рельсам
Летит во тьму: в один конец билет.
 

Осенний этюд № 1

 
Пожелтели вязы и буки,
Учат школьники аз и буки,
А графитовая ворона
Глаз косит на пожар у клёна.
Только старые девы-ели
Жёлчной завистью зеленели
И внимали снова и снова,
Хоть и слышали слово в слово,
Шепелявый шёпот каштанов
О парижских кафешантанах.
 

Сонет о добре и зле

 
Неуменье отличить добро от зла
И прямоту от лести беспардонной —
Великий князь посажен на осла,
Его рысак под грязною попоной.
Терновником дорога заросла,
Как будто к истине вела, а не на площадь,
И кто-то на помост ковёр постлал,
И в замершей толпе забилась лошадь.
Так тускло лезвие у топора,
Как облако, беременное градом…
Отрубят свет при выкрике «пора»,
И никого во тьме не будет рядом,
Чтобы понять, о зле или добре
Застыла мысль на пурпурном ковре.
 

Подражание Хайяму

 
Летит ли камень в твой кувшин,
Кувшин ли падает на камень —
Итог, мой друг, всегда один:
Кувшин у ног лежит кусками.
 

Под клёнами

 
Хорошо в пять часов под клёнами,
Где от жёлтых листьев светло.
Между ветками, раскалёнными
Октябрём, синеет стекло,
Но прохладнее, чем в апреле.
Что-то суетное ушло.
Стрелки движутся еле-еле —
Время мешкает. В полумраке
Мы с тобой рассмотреть успели
На коре документ о браке:
«Ann + Bobby = …» Дупло.
Расписались внизу собаки.
От багровых листьев тепло.
Правда, странно: деревья греют
Одинаково в разных странах,
Хоть и Bobby, и Ann стареют,
Как и мы с тобой… Постоянна
Симметрия корней и крон,
Рассекаемая экраном
Пожелтевшей травы. Ворон
Пожилая чета на крыше
Чистит перья. Земля тиха,
И строка становится тише
У смолкающего стиха.
 

Печаль-ноябрь

 
Пронзительное солнце в ноябре;
Колтун из листьев катится, пыля.
Заплакать – и достать чернил скорей,
 
 
Но то – прерогатива февраля.
Безликой прозы суетная хлябь,
Ненужных строк докучная волна —
Печаль моя по имени Ноябрь;
Весь день твержу: печаль моя жирна.
 

Ворон

Ворон к ворону летит…

А. С. Пушкин

 
Не летит больше ворон к ворону —
Ворон ворону люпус эст;
На суку сидит, смотрит в сторону:
Глаз не выклюет – просто съест.
 

Одуванчик

 
Лейтенантик
Метит – в полковники,
Одуванчик
Грезит – в подсолнухи;
Время к старости
Да на пенсию:
Сединой подёрнешься,
Плесенью.
 
 
Знать, судьба тебе —
Подзаборником,
Не подсолнухом,
Не полковником —
Под высоким солнцем
Пускать ростки:
Хоть на три строки,
Хоть на две строки…
 

Осенний этюд № 13

 
Среда, тринадцатое, осень,
И воздух сух.
Качаясь, в небе пишет «8»
Кленовый сук,
Последний лист стряхнувший с веток
В урочный час
Так, чтобы стало больше света,
А день погас.
 

* * *

 
Помнишь, листья неслись в потоке
И журавль стоял на камне?
Улетел давно… Эти строки
Я вдогонку пишу. Рука мне
Изменила: на снимке камень
И нога – журавля ли, цапли?
Из машины, в лиловой шали,
Вышла дама; под каблуками
Листья ёжились и шуршали.
С водопада летели капли;
Скверный кофе в кафе напротив
Обжигал; мы сахар мешали
Долго-долго. На повороте —
Сквер, скамейки; листья шуршали
И бесшумно падали в воду.
Журавля – или цапли? – не было;
Мокрый камень лежал тюленем.
Журавлю полагается – в небо,
Долго ждать неудачников лень им.
Помнишь, как по траве кругами
Бегал пёс – ярко-рыжий, тощий?
Шелестела листва под ногами
Цвета пса…
Помнишь листья в роще,
Где живут в октябре Жар-птицы
Цвета листьев, летящих листьев… —
Помнишь?..
 

* * *

 
Дождик тикал виновато
За насупленным окном,
Растекался полосатым
Жёлто-серым полотном.
 
 
На будильнике четыре.
Парка еле тянет нить…
То ль повеситься в сортире,
То ли кофточку скроить.
 

Портрет

 
Непонятно, апрель иль ноябрь —
Небо пыльное, ветра свист,
И на ветке сухой, покарябанной
Бьётся ржавый, забытый лист.
 
 
Вянут губы, веки одрябли,
В чёлке ржавчина – или хна?
Не апрель, не апрель – ноябрь:
Желтизна, седина, хана.
 

На выход книги

 
Она пришла. Чего же боле?
Легла в дрожащую ладонь.
И сердце глупое от боли
Не лопнуло. Тихонько тронь
Рукою гладкую обложку,
Ещё чуть-чуть повремени,
Не открывай! Потом немножко
Обложки край приподними,
Скажи заветное: «Сезам…»
И просто – верь своим глазам.
 

Письма к Горацию

Междуречье

 
Я не писал давно тебе, Гораций.
Ты сердишься? Но в той цивилизации
(а не в стране), где я теперь живу,
Нечасто происходят déjà vu…
Трава и воробьи – совсем как те,
Но у котов туземных нет когтей
И в области хвоста недокомплект,
Равно как у их лающих коллег,
Зато и лают мало.
Как там мама?
Ты ей приносишь свежие цветы?
Спасибо, милый. Если бы не ты,
То впору крест на кладбище поставить,
Прости за каламбур. Да и она ведь
Меня простила б…
Дивная страна!
Жестоковыйные – как прежде, в междуречье,
Но о своем не ведают увечье,
И слово «волапюк» им не знакомо:
Живут себе, как раньше жили дома,
Но только в неметрической системе.
Длину привычно измеряют в инчах
(за это я б судил в системе Линча),
А паунд – святая единица веса…
Почем «паунд» лиха, именем Зевеса?!
Таинственные пишут эпликэйшн,
Но чтут – как раньше, там – своих старейшин,
А чтоб удобней чтить, их селят вместе
В одном большом, едой пропахшем месте,
Которое зовется норсинг хоум.
Приедешь – я свожу тебя на холм,
Откуда виден город сквозь туман.
Мы встретим много их, идущих нам
Наперерез, навстречу, – по глазам
Жестоковыйного узнаешь ты, Гораций,
Да по печати рабства на челе.
От желчи собственной я даже захмелел,
Словно отведал горечи Фалерна.
Ты думаешь, не прав я? Да, наверно…
Пора прощаться. Строго говоря,
Мне нечего добавить, кроме vale, —
 

Метрополис, седьмое мартобря

Nota bene

 
Поверь мне, что любое совпаденье
Имён, событий, дат et cetera —
Всего лишь опечатка,
как перчатка
Не с той руки. Под кончиком пера
Иль прямо на экране монитора
Такое возникает море вздора,
Что и не снилось вашим мудрецам,
И не приснится, милый мой Гораций.
Поэтому ты можешь не стараться
Распутывать ассоциаций вязь,
Чтобы найти таинственную связь
Событий-дат-имён того, кто с кем.
Ведь если в голове стихи роятся,
То это значит, что душа в тоске,
Не более. Такое мудрецам
Мы не доверим; я зову тебя «Гораций»,
Но кто ты, я уже не помню сам.
 

Полночное

 
Сегодня хватит стансов, мой Гораций, а поутру я б
начал с танцев, чтобы нежных граций прибавилось
как минимум на две. Зачем, мой друг, косишься ты
на дверь? Ведь мы с тобой ещё не танцевали и вряд
ли потанцуем уж теперь, а жаль: есть в танго магия
полёта, паденья и власть руки, объятья страх и жажда,
поворот и – твоей щеки касанье в полуобмороке
звуков и каблуков; касание мощней, чем обладанье,
но хватит слов о том, как мы с тобой не танцевали…
Рояль закрыт, уложен саксофон, и полночь – утоли
моя печали – станцует сон.
 

Письмо во время дождя

 
Дождь и гроза, и серое стекло
Кривыми струйками заволокло;
Ты помнишь ли, насколько хороша
Тёмная звериная душа?
А коль забыл, то зверя позови —
И он придёт, но если изнутри,
То не завидую тебе я, друг Гораций;
Извне бы лучше… Вот под шум акаций
К тебе в квартиру входит Бегемот.
Возможно, он – галлюцинаций плод,
А может, воплощенье Сатаны —
Ведь в свиту входит… Впрочем, там равны
И падший ангел, и ещё один —
Может, палач, а может, паладин
Его, того же… Что же ты один?
Зачем к тебе нейдёт твоя подруга?
Обидел чем? Или другого круга?
Но, может быть, ей тоже одиноко?
(Нам не унять небесного потока).
Ей пусто в одиночестве; так что же
Ты здесь один? Ведь это не похоже
Так на любовь, как не похожа страсть на страх,
Как завтра не похоже на вчера.
Сидишь, отрезан от своей любви…
Губами имя милой назови:
Оно – любовь. Толпятся кров и кровь
Составить рифму; триединство слов —
Загадка, тайна; и не нам с тобой решить:
Не делится.
В остатке слово: жить.
Не верится?..
 

Plusquamperfectum

 
Я будущего времени глагола боюсь, как чукча лазера.
Давно, на языке божественном глаголя, кручусь я
в настоящем – как в кино, когда впотьмах сидишь
в казённом кресле и жизнь чужую бдительно
живёшь, своей наскучив; ведая заране, что всё,
что происходит на экране, отнюдь не в настоящем,
а в плюсквамперфектум (хорошо бы к нам слегка
от вас перфектума прибавить, лениво думаешь);
и спинка кресла давит; встаёшь и, тычась то ли
в стулья, то ли в пятки, с людским отливом к выходу
плывёшь, чужую жизнь оставив без оглядки, как тот
очаг, что на куске холста пылал вот так же пламенем
карминным, но не согрел бедняжку Буратино. Как
скучно, друг Гораций, мне в настоящем! Если бы
прокрасться назад, туда, в плюсквам-, но минус
к нам… Не думай, я не пьян и не болван, но мне
уютно нынче только в прошлом, как в плюшевом
фотоальбоме пошлом, где ворс обложки выцвел,
запылился, где дядюшка, смеясь, остановился,
уставившись на левую страницу – страницу, где
остались только лица, а имена, которые храниться
должны бы в памяти… Но память изменяет, как
моряку жена, хотя должна блюсти бы верность…
Да кому нужна та память, что всегда тебе верна?
Ведь булка пухлая воспоминаний нужна, чтоб
выковыривать изюм привычного и сладкого:
мечтаний стать доктором, и докторский костюм, из
наволочки сделанный умело, и тапочки, надраенные
мелом; трамвай с кондуктором, и шиндер на кобыле;
медведь, машинкой стриженный под нуль, как
новобранец; и портрет Кармен на мыле и пудре
маминой, флакон зелёный с «Шипром», бутылка
портера, открывшаяся с шипом, и обещанье мамы:
«Я приду, как только ляжешь спать, к тебе опять». Она
не приходила. Но не ждать её я не умел – и потому
всего, что в будущем, боюсь и не люблю, хоть слово
«мама» в прошлом. Я ловлю себя на том, как осторожно
строю фразу и достаю из кипы слов не сразу глагол,
чтобы не сжечь сердца людей, что ждут надежды,
времени подвластной лишь будущему. Белые одежды
мы обретём едва ль, ведь мы Е2 – Е4, как пешки,
жизнь по клеточкам ходили, а если б нам от них —
слегка перфектум… Прими поклон мой, прошлое, —
с решпектом.