Текст книги "Двойная жизнь Алисы"

Елена Колина
Двойная жизнь Алисы

Все совпадения с реальностью случайны, всё выдумано, за исключением фактов из жизни художницы Алисы Порет.

Не говори: «Как случилось, что прежние дни были лучше этих?», ибо не от мудрости ты спросил об этом.

Экклезиаст

Слова Павла о Петре говорят нам больше о Павле, чем о Петре.

Бенедикт Спиноза

Если бы это было так, это бы ещё ничего. Если бы, конечно, оно так и было. Но так как это не так, так оно и не этак. Такова логика вещей.

Льюис Кэрролл. Алиса в Стране Чудес

Благодарности

Благодарим Ярославский художественный музей за разрешение опубликовать на форзаце картину Т. Н. Глебовой и А.И. Порет «Дом в разрезе» («Разрез нашего дома»). 1931 г.

Спасибо Ильдару Галееву, искусствоведу, просветителю, основателю «Галеев-Галереи», за великолепные выставки, особенно – за выставку Алисы Порет, за любовь к ленинградскому авангарду, большой зеленый том «Алиса Порет» и за неизменное дружеское участие. Его фраза «очень трудная задача – элитарное сделать эгалитарным» навела меня на мысль ввести Алису Порет в контекст нынешней питерской жизни, где Алиса – зеркало, в которое мы вглядываемся и опять переводим взгляд на себя.

Спасибо Ирине Тархановой и ее издательству «Барбарис» за то, что книга «Алиса Порет. Записки. Рисунки. Воспоминания» дала мне возможность войти в прекрасный мир Алисы. Нежный энтузиазм Ирины, ее фестиваль «Ленинград Алисы Порет», посвященный выходу второй книги воспоминаний, демонстрирует упрямую непрерывность эстетического бытия. Благодаря Ирине Алиса вернулась в Академию художеств, в питерскую жизнь. Думаю, она была рада вернуться.

Спасибо Ирине Стерлиговой за дружбу, теплоту и отклик и за то, что сделала для меня Алису Порет и Татьяну Глебову живыми: они так явственно выступили из-за пелены времени, будто и сейчас живут на Фонтанке…

Спасибо автору и куратору проекта Ярославского художественного музея «Дом в разрезе» Марине Полывяной за радость встречи, поддержку и любовь к Ленинграду времени Алисы Порет и Татьяны Глебовой.

Спасибо моей дочери Маше, первому читателю моих книг, за ее вкус, остроумные замечания, всегдашнюю готовность помочь, за то, что она, как Алиса, умеет смотреть на жизнь сквозь одуванчик.

Глава 1
Рахиль против реальности

Рахиль ведет дневник как положено, с полным осознанием того, что дневник будет издан, прочитан, изучен, откомментирован и помещен в музей. Нередко намеренно путается в датах и фактах, петляет, заметая реальность хитрым рыжим хвостом, желая сбить с толку издателей и потомков.

Поскольку дневник, документ эпохи, откровенно предназначается для печати, то Рахиль не пренебрегла самопрезентацией.

Дневник Рахили

Мое имя Рахиль, или Рахель, или Ракель, или Рашель. Так меня назвал отец, назвал и уехал в Израиль. Мама говорит: «Этот недостойный человек должен был подумать о тебе, беззащитном ребенке, остающемся в антисемитской стране». Но это ее обычное вранье со всех сторон! Такое подлое вранье: в одном вранье сразу три, и не знаешь, какое из трех первым опровергнуть.

Прежде чем опровергнуть вранье, хочу отметить два важных пункта:

1. Лучше уйти. Имею в виду в иной мир. Это мое осознанное решение: лучше уйти. Лучше уйти, чем страдать, учиться, слушаться, соблюдать правила приличия и, по выражению мамы, «радоваться, что родилась в такой семье», «соответствовать». Конечно, остающихся на земле жаль (в моем случае это папа), но для уходящего начинается самое интересное. Сейчас октябрь, до апреля осталось пять месяцев, – в апреле для меня начнется самое интересное.

2. Ведение дневника было обязательно для масонов. Масон писал, как все обычно пишут в дневнике, о чем думает, что чувствует. Но вот что самое важное: масон на заседании масонской ложи зачитывал свой дневник!.. И другие масоны говорили ему, что хорошего и что плохого в том, что он думает, что чувствует и как ведет себя. Это гениальный способ воспитания нравственности!

У нас сейчас человек пишет в Фейсбуке, как будто ведет публичный дневник, но разница принципиальная – в Фейсбуке тебя никто не критикует. Никто не напишет: «то, что ты чувствуешь, плохо» или «ты ведешь себя плохо». А если напишет, то отправится в бан. Это жестко: ставь мне лайк или я тебя забаню, соглашайся, что я хороший, или уходи вон. Получается, у человека нет нравственных ориентиров.

Кроме публичного чтения дневников масоны вели переписку: каждый масон рассказывал нескольким другим масонам, имеющим более высокое положение в ложе, что происходит в его жизни и душе. Как это прекрасно! Как это правильно! Каждый мечтает о друге, который выслушает. Такие отчеты дисциплинируют внутреннюю и внешнюю жизнь.

Дневник я уже веду, хорошо бы еще затеять переписку. Да где же возьмешь внимательных к тебе масонов более высокого положения! (Надеюсь, понятно, что я шучу.) Или хотя бы просто достойного человека, которому не жаль тратить на тебя время! (А вот тут не шучу.)

Так вот, мама трижды врет. Три вранья вообще выгодней, чем одно: это знают все, кто часто врет.

Первое вранье: мой отец не бросал меня. В Израиль она собиралась вместе с моим отцом, сначала в Израиль и дальше в Америку (мама оценивает это как свое временное умопомрачение). Мама переменила свои планы в аэропорту перед вылетом (тут я ею даже отчасти горжусь: она человек, способный на резкий поступок – на паспортном контроле развернулась со мной на руках и ушла обратно на родину. Я бы не смогла, поплелась бы, как овца, куда влекут судьба и принятые на себя обязательства).

Мне было три года, и я все помню: как меня сначала вели за руку с Родины (через таможню, паспортный контроль), а потом на руках тащили обратно (паспортный контроль, таможня). Не у каждого ребенка была такая мгновенная перемена участи, поэтому я часто думаю о судьбе – как она складывается и от чего зависит, – от чужих решений. Странно, что один человек может иметь над другим такую власть: мама решила мою судьбу мгновенно. Я могла бы жить с отцом в Америке, а живу в Питере с папой.

Вранье второе: я не беззащитная. Я из Семьи. Все мои предки со стороны мамы есть в Википедии, о них написаны книги по истории кино, театра, музыки, архитектуры. Три поколения «мастеров культуры». Мама называет нашу семью «старые деньги»: деньги здесь ни при чем, это просто выражение, которое используется специально для того, чтобы его не все понимали, – чтобы отделить своих от чужих. Имеется в виду, что наша семья с историей, семья из Википедии. Семья, которая является частью системы связей, в которой само собой находится все, что нужно. Так что я не беззащитная, за мной Википедия, если что.

Ну, и наконец, страна наша не более антисемитская, чем любая другая. Дома, в Питере, я никогда не сталкивалась с антисемитизмом.

Ох, нет, кроме одного случая: мой брат поссорился с одноклассницей из-за какой-то детской ерунды и крикнул ей «жидовка-морковка», после чего мама с папой принесли ее родителям глубочайшие извинения, виски и торт. Смешно в этой истории все: девочка была не еврейка, а глупый Матвей, напротив, считал, что это он «жид», еврей, как я, и просто срифмовал. Смешно, что родители так испугались прослыть антисемитами. Смешно, что глупая выходка моего собственного брата – это единственный раз, когда я «встретилась с антисемитизмом». Думаю, время такое – не до евреев вообще. Сейчас других ненавидят, не евреев: теракты в метро не евреи же совершают. Я это к тому, что мой родной отец передо мной не виноват, и я благодарна ему за свое имя.

Мама уверяет, что имя влияет на человека, и имя Рахиль сыграло свою роль в том, что я такая нервная, возбудимая, высокомерная, холодная, скрытная, не поддающаяся воспитанию дрянь. Если кое-что покажется противоречием (разве может человек быть одновременно возбудимым и холодным?), то да, это не ошибка, это все я. И «возбудимая» – я, и «холодная» – я, вот такая я противоречивая дрянь. Что, черт возьми, нужно сделать, чтобы мама тебя любила?! Трудиться, слушаться? Самой любить маму? Изменить имя? Если бы мама могла, она бы запретила мне помнить, что мое имя Рахиль (Рахель, Ракель, Рашель). Антисемитизм же не дремлет! Дома меня называют Раша.

А в школе-то меня зовут Рашка! Раша, Рашка – как Россия. Мама иронизирует: «Рахиль в России невозможно», но я Рахиль-Рашка.

Ну, и кое-что еще, нескромное, но необходимое для будущих читателей моего дневника: я, как и полагается быть Рахили, красавица с большими грустными глазами, «которые скрывают печаль и тайну». С печалью все ясно: у любого человека с приемлемым интеллектом имеется печаль. Но тайна не у всякого есть. У меня есть две.

Одна тайна – это то, что лежит у меня под матрацем. Не найдут, потому что я недвижимо лежу сверху.

Вторая тайна: я не просто так живу (до апреля, как я уже говорила). Я живу против своей эпохи.

Да нет же, это не подростковое идиотство! Объясняю. Сейчас время симулякров.

Симулякр – для тех, кто не знает, – модное слово, означающее копию того, чего на самом деле нет. Например, вы делаете разными хитрыми способами фотографию цветка – на самом деле это не настоящая фотография, а технологии. Но и цветка на свете нет! Где цветок? Можно на него взглянуть, понюхать, как он пахнет? Его нет. Это симулякр.

Еще пример: социальные сети – это симулякр дружбы. Или наши учителя – симулякры настоящего учителя из «Доживем до понедельника». Или моя мама – притворяется, будто любит меня. У нее нет ко мне материнских чувств, она изображает то, чего никогда не испытывала. Это симулякр.

Симулякр всегда пошлость. Разве может быть не пошлым изображение цветка, которого нет в природе? Игра в дружбу? Имитация любви, которой никогда не было?

У меня есть миссия. Моя миссия – доказать, что в эпоху симулякров можно быть живым. Для этого и апрель, понимаете? Для этого Париж. В Париже я совершу самое важное дело – уйду по своей воле, и это будет не конец, а начало! Почему в Париже? Потому что я так хочу. Кажется, человек сам может выбирать, где покончить с прежней жизнью и начать новую?..

О-о, вот еще пример: наша семья – это симулякр. Мы изображаем хорошую семью, а на самом деле у нас дома идет гражданская война.

Но сначала продолжим презентацию.

Мой папа.

Папа, милый папа. Надеюсь, понятно: когда я говорю «мой папа», я имею в виду моего папу, а не моего отца.

Мой папа кажется добрым и нежным, как Винни-Пух. На самом деле он жесткий человек, а добр и нежен только ко мне. И к маме, конечно, и к Матвею. Я его люблю до кома в горле, до боли в коленке! Папа, милый папа. Если кому-то интересно, не ревную ли я его к родному ребенку, то это отдельный разговор, он состоится позже.

Папа занимается бизнесом. Никто не посчитал нужным сообщить мне, какой бизнес у моего папы. Когда я была маленькой, я все время слышала «папа в ресторане, придет поздно» или «папа вчера поздно пришел из ресторана». Я думала, что папа работает в ресторане. Как и все дети, я глупейшим образом несла родителям все: девочки в школе интересовались, какая зарплата у моего папы в ресторане.

Папа улыбнулся: «Скажи – неплохая». А мама сказала: «Ты не должна реагировать на неприличный интерес. А если тебя попросят снять трусы, ты снимешь? Но запомни: у нас достаточно денег, чтобы не говорить и не думать о деньгах».

Я была так озадачена тем, что мне могут предложить снять трусы, что больше никогда не спрашивала ни о чем: вопрос, чем папа занимается, казался мне неприличным.

В нашей семье много табу: мой отец – табу (маме можно говорить «она взяла самое плохое от отца», но мне упоминать отца нельзя), мои еврейские корни – табу (мама не стыдится моей еврейской крови, просто табу, и все), деньги – табу, папин бизнес – табу… Папин «бизнес» – это симулякр «работы». Говорят «папа на работе», а какая у него работа? Где он? На бизнесе?

Но бизнес может быть – ларек на рынке, а может быть – нефть. Судя по маминым духовным запросам и происхождению, это не ларек. Но и не нефть.

Мы этим летом ездили в Плёс (мама вывозила меня на пленэр, считала, меня вдохновят пейзажи; так и вышло, такая красота вдохновит любого, кто умеет держать в руке кисть). Ох, какая же за окном автомобиля была нищета! Экскурсовод скромно неодобрительно упомянул «богатство Москвы», а потом показал огромное красивейшее имение на Волге, с гордостью: «Это дача членов правительства». Смешно, он будто гордится чужим богатством. Может, это исконно русская черта – гордиться чужим? Экскурсовод сказал, что стыдно мне не знать, кто члены правительства. Ага, а по-моему, наоборот, стыдно знать, – это суета, пошлость и симулякр. Лучше знать наизусть всех древнегреческих и древнеримских философов.

Экскурсовод сказал кому-то про меня тихо, я слышала: «Неглупая девочка, но не понимает, что отделена окном машины от всей страны». Это я-то неглупая? А кто тогда умный? И отчего же, я понимаю.

Но у меня нет чувства вины. С какой стати мне чувствовать вину за богатство Москвы и членов правительства?! За нашу семью? Я не отвечаю за то, что все каникулы провожу в Италии, зимой мы на выходные летаем на горнолыжный курорт во Францию (папе нравится еда, а маме – что летим через Париж и в Париже можно заодно все купить). Да понимаю я, что у других людей за окном машины этого нет! Но я-то здесь при чем? Я несу ответственность только перед собой – за формирование своего интеллекта.

О стыде. Мама говорит, что я неблагодарная: расту в безопасности, думаю, что меня от всего могут защитить деньги (ей можно говорить о деньгах!). Как будто у меня есть выбор и я из благодарности могу выбрать расти на помойке.

Деньги могут защитить меня от всего?! Ага, от всего, кроме нее самой! И да, деньги не защитили меня от аварии!

Дальше. Моя мама.

Мама – единственная, кто не хочет признать, что я инвалид. Мучает меня как здоровую. Так же, как прежде, говорит мне все. Так и кричит: «Сейчас я скажу тебе ВСЕ!»

ВСЕ – это то, что она думает о моих недостатках. И какое мрачное будущее меня ждет, если я немедленно не попрошу прощения за свою ничтожность и прямо сейчас не переделаю себя. Интеллигентный человек, с хорошей речью, а кричит: «Обещай мне прямо сейчас переделать себя!» Честное слово, не вру!

Когда я была здорова, она не только кричала на меня, – еще дергала меня за волосы, и один раз так распалилась, что дала мне пощечину. Тут же заплакала и все спрашивала: «Не больно, не больно?» И объяснила: «Это потому, что я за тебя переживаю!.. Да и нервы ни к черту… Но ты должна переделать себя!»

Знаете, мне ее даже жаль: я не могу представить, как это – родить ребенка, который тебе не нравится. Даже когда я была маленькая, она не могла меня трогать, гладить, обнимать: ей не нравилось, как я пахну.

Она об этом рассказывала подругам… они иногда собираются, что-то вкусное готовят, пьют вино, смеются, откровенничают, иногда кто-то может заплакать. Мне нельзя при этом быть, но я могу подслушать за дверью.

«Но почему? Она такая красивая девочка, а маленькой была просто куколка», – удивился кто-то. Мама пожала плечами – да, хорошенькая, но какое-то физическое отвержение. Хм, как будто отвергнуть некрасивого ребенка самое обычное дело.

Она так и сказала: «Я не могла до нее дотронуться». Ей не нравилось, как я пахну?.. С тех пор я выливала на себя духи литрами и все нюхала и нюхала – ничем неприятным я не пахла, но на всякий случай подливала еще, как на грядку.

Сейчас я полный инвалид, а она все так же стоит надо мной и привычно перечисляет мои грехи: я похожа на своего отца, плохо играю на скрипке, неуклюже танцую… «Ты танцуешь как будто медведь топчется» – даже на этих словах она не вспоминает, что я калека, и просит: «Ты должна переделать себя!» А я лежу недвижимо, как неправильно разделанная селедка на разделочной доске… Чем тупо лежать, взяла бы нож с вилкой и – раз-раз – переделала себя.

Я лежу на целой куче сокровищ. На деньгах, паспорте, письмах, фотографиях, книгах. Под матрацем у меня полный набор выживания: якобы потерянный паспорт (по нему можно перемещаться и жить в отеле), украденные у папы деньги (он и не заметил, что пропала приличная сумма, достаточная, чтобы прожить в Париже необходимое для моего плана время). Письма, фотографии и книги мне не понадобятся в Париже и тем более там, куда я хочу уйти, – просто я не хотела, чтобы мама их видела. Дело в том, что я не люблю, когда меня унижают. А мама может ворваться и выхватить у меня из рук книгу с криком: «Как в нашей семье мог вырасти человек без литературного вкуса?! Как можно это читать?! И вообще, лучше бы ты рисовала! Если ты, конечно, хочешь стать художницей!» Дневник я, конечно, прятала, во всяких очевидных местах: в книжном шкафу за книгами, во втором ряду, на полке между свитерами, в ворохе белья, а иногда, по рекомендации Агаты Кристи, там, где никто не заподозрит, – на письменном столе посреди школьных тетрадок.

Теперь, когда я лежу недвижимо, у меня осталось лишь одно место, куда я могу прятать дневник, – засунуть под матрац со стороны стенки. Моя безопасность при таких ограниченных возможностях, как ни странно, сильно увеличилась: теперь я недвижимо лежу на своих тайнах. Даже маме не придет в голову скинуть инвалида с кровати и при мне читать мой дневник.

Мама часто говорит: «У тебя никогда ничего не получится. Ты не станешь хорошей художницей. Ты неудачница. А если вдруг что-то получится, то в последний момент все сорвется». Это звучит как заклинание. Я просила, объясняла: «Нельзя давать человеку такие послания в будущее», и она соглашалась, а потом опять, как заведенная: «У тебя никогда ничего не получится, в последний момент все сорвется».

Смешно, что она оказалась права: я начала жить, и у меня не получилось. Все сорвалось, бальные танцы, красота, – я калека. Я ей с самого рождения не нравилась, а уж теперь, когда я калека, я ей решительно не нравлюсь. Но теперь наши с ней силы не равны. Теперь я сильнее. Она больше не сможет вцепиться мне в волосы, ударить: избить калеку – это чересчур даже для ее нервов.

А если «нервы», надо лечиться! Она классический невротик, из учебника: эгоистичная, неуравновешенная, стремится вызвать мое восхищение и одновременно подавить меня, проявляет завышенные требования (ко мне и к папе), зависит от мнения окружающих, склонна к манипулированию, никого не любит, кроме Матвея, и, понятное дело, у нее агрессивность от перманентной фрустрации и близкого климакса.

В нашем доме идет гражданская война: белые против красных, аристократия против пролетариата. Может быть, вам трудно представить, что происхождение для кого-то имеет значение? Многим само слово «происхождение» кажется из Дарвина или из романов. Но многим вообще трудно представить, что другие люди – другие. У нас – так.

Мои родители из разных социальных слоев.

Мама родилась здесь, в нашем доме на Мойке. Прогулки с няней. Няня нянчила ее маму. Старая ленинградская семья: один мой прадед – кинорежиссер (вы знаете его фильмы), его родной брат – композитор (вы поете его песни), другой мой прадед – архитектор. В его квартире мы и живем. Я-то всю жизнь ему благодарна за то, что он когда-то перестроил свою огромную, в целый этаж, квартиру: отдал государству левую половину, а себе взял правую, зато прибавил к своим владениям чердак и купол. Я живу в куполе, как птица… Из купола виден весь город. Государство, кстати, не нашло ничего лучше, чем превратить отданную ему левую половину в коммуналку.

Я живу в куполе, как птица… Там я рисую, там же стоит моя кровать и огромные старые сундуки. В сундуках еще сундуки поменьше, в тех сундуках коробки, коробки, в тех коробках золотое яйцо, а в яйце сила Кощея Бессмертного… Так мне папа говорил, когда я была маленькая. В сундуках у нас архив. Три поколения большой семьи, представляете, сколько там писем, фотографий? Есть даже дореволюционные. Моя прабабка, жена прадеда-архитектора, была из аристократической семьи, дочь царского генерала. Одна только прабабка была аристократка, но маме хватило и одной, чтобы гордиться.

Мама ругает меня за то, что я роюсь в сундуках, рассматриваю старые фотографии, перебираю кружевные платочки и атласные лоскутки, читаю письма. Как будто я могу найти компромат на семью или порнографические открытки, ха-ха. Обнаженная натура среди рисунков есть, и письма эротические мои предки писали. Наш семейный архив такой большой (три сундука), что историку до конца жизни хватит изучать!

Из-за архива все и случилось… в том смысле, что все случается из-за чего-то. Каждое событие в цепочке имеет смысл.

Мама подкралась к лестнице так, что я не слышала, резко крикнула мне снизу, прямо взревела, как медведь: «Спускайся сию минуту, мы опоздаем! Я тебя отвезу! Что ты там застряла, опять роешься в чужих вещах?!» А у меня как раз в руках целая стопка «чужих вещей»: старые открытки, записочки, письма, небольшого размера письмишки, все это пахнет так, что у меня от счастья кружится голова, – другой жизнью… Письма – это не вещи, и они не чужие, а моей прабабки. Прежде это была чья-то жизнь, а теперь это моя тайна от всех, моя тайная жизнь.

Если мама хотела сделать мне что-то приятное, отвезти меня в мою художку, то нечего было так орать… Во-первых, я не роюсь, а изучаю, как если бы я была историком. Вот, например, нашла в одном из сундуков стопку детских книжек, тонких, каких теперь не выпускают: «Как победила революция», «Мачты и крылья», «Чьи это игрушки?», «Гражданская война» – рисунки хорошие. Нашла школьную тетрадь, на первой странице написано: «Задание: составить рассказ из слов: империалисты, оппортунисты, энтузиасты, ударники, пятидневка». На обложке тетради напечатано: «Поучение: не плюй на пол!»

Во-первых, я не роюсь, а изучаю, а во-вторых, я уже закончила рыться и начала готовиться к магическому ритуалу. Меня научили магическому ритуалу, как наколдовать желание: пишешь на листке тонкой бумаги свое желание. Желание должно быть сформулировано кратко, в настоящем времени, в утвердительной форме (не «Хочу, чтобы меня пригласили…», а «Меня приглашают…»). Листок оборачиваешь вокруг свечки и прочно привязываешь ниткой. Ровно в полночь зажигаешь свечу и ждешь, когда она прогорит. Вот и все. Свечу я взяла небольшую и не слишком толстую, чтобы мама не унюхала, что я тут жгу свечи. Не то чтобы я верю, что желание у меня в кармане, но вдруг поможет? Я заранее написала желание, чтобы ровно в полночь не терять времени, и собралась привязать листок ниткой к свечке. Но мама внизу кричала: «Мы опоздаем! Я сейчас поднимусь к тебе и…»

Я вскочила, засуетилась, как бурундук при приближении опасности (мне бы попало, если бы она застукала меня с книжками и письмами из сундука, а если бы она прочитала мое желание, я бы сама умерла на месте!), и быстро, на бегу, сунула все под матрац – и книжки, и свечу, и открытки-письма-письмишки, и главное – листок с желанием, – и полетела вниз по лестнице. На нижней ступеньке споткнулась и подвернула правую ногу. Нога мгновенно распухла… Бурундук, почуяв опасность, встает на задние лапки и свистит, затем убегает, продолжая свистеть, и прячется в кустах или залезает на дерево. Что бы сказала мама, если бы я со свистом промчалась мимо нее, выбежала на улицу и залезла на дерево?

На Фонтанке, у Цирка, мама неудачно затормозила и въехала в поребрик. Всего лишь поребрик! И вот скажите, кто виноват, что теперь я калека? Я, потому что полулежала на заднем сиденье и держала распухшую ногу на спинке переднего кресла? Или мама? Я ведь подвернула ногу из-за мамы! Если бы я не боялась, что она застукает меня с моим желанием, и не торопилась спрятать листок под матрац…

В общем, оказалось, что человек – очень хрупкое, ненадежное существо: на «рейнджровере» всего лишь царапина, на поребрике ничего, а я – калека, лежу недвижимо… Вот ни фига себе, подвезли в художку…

С трудом отвоевала себе право лежать в куполе… Все, что мне доступно из радостей жизни, это рисовать лежа. Лежа можно рисовать только карандашом (ну, не маслом же! и тушью нельзя – расплывается). Я ставлю на живот подставку с закрепленным листом и рисую лежа. Нашей домработнице платят вдвойне за то, что она бегает в купол: меняет листы на подставке, приносит еду, помогает мне справиться с унизительными подробностями моего существования. Я рисую на животе, ну, и конечно, у меня есть ноутбук и айфон.

До листка с желанием и остального, что я спрятала под матрацем, мне не добраться. Это так близко от меня: нужно всего-то сесть, протянуть руку… Но я не могу сесть! Я лежу! До архива тем более не добраться.

Кроме меня семейный архив никому не интересен, я единственный потомок своих знаменитых предков (маленький Матвей пока не в счет). Так уж получилось, что из всего великолепия «мастеров культуры» вышел один лишь ручеек, я. Кстати, в поколении, следующем за этими китами (кинорежиссер – композитор – архитектор), в его побочных ветвях, все искусствоведы: сами уже не производили искусство, только ведали, кто в Эрмитаже, кто в Пушкинском доме, кто где.

Все такие фамилии как-то роднились (если вы назовете какого-нибудь знаменитого «ленинградского деятеля культуры», то у нас в роду найдутся его дети-внуки), были знакомы с детства, настоящее светское общество, старые деньги. «Старые деньги» можно сказать про семью, в которой может и не быть денег, но есть дух, история, несколько поколений «хорошей семьи», выращенных няней… и няня тоже была из «хорошей семьи».

А вот «новые деньги» – это именно про деньги. «Новые деньги» – это люди, у которых много денег, но первое поколение умеет есть ножом и вилкой, едят ножом и вилкой в ресторане, а у себя дома хряпают так. Я-то не сноб, я нормальная, просто повторяю мамины слова.

Мама из Семьи, а папу взяли в Семью. Папа – никто. Из какого-то города. Из какой-то семьи. Да, вот еще одно семейное табу: папина мама – крановщица. В других семьях не говорят о сифилитиках или сумасшедших в роду, а у нас не говорят о крановщице. Но зачем мама выходила замуж, если считала этот брак неприличным мезальянсом? Может быть, папа обманул принцессу, притворившись кем-то другим? Может быть, у папы был Кот в сапогах, который бежал перед маминой каретой с криком «Это поля маркиза Карабаса!»?

Принцесса хренова. Вышла замуж, чтобы потом твердить мужу: «Ты никто, тебя взяли в Семью, ты всем обязан нам, мы дали тебе все». Конечно, я уже давно знаю, какой у папы бизнес: это не бизнес.

Это магазины. У папы сеть продуктовых магазинов. Магазины самые дешевые, если честно, это круглосуточные продуктовые лавки, расположены обычно в подвальчиках. Их много, только вокруг нашего дома их пять, и два из них на Мойке.

Мама говорит: «К тебе ходит весь Петербург Достоевского». Ну и что? Папа делает хорошее дело для людей. Бедные люди тоже должны покупать свежие продукты, а в папиных магазинах всегда все свежее, потому что дешевое быстро раскупается и привозят новое. Товарооборот.

Мама говорит: «Моя семья дала тебе первоначальный капитал, чтобы ты занял место в обществе, а ты вместо этого открыл сеть сельпо». Как будто мамина семья – мафия, и моего папу взяли из деревни у оливковой рощи в Нью-Йорк торговать алкоголем… или как будто мама дала ему первоначальный капитал в виде семейных связей, чтобы он стал президентом, а он открыл сельпо. В любом случае, это какой-то голливудский сериал!

В общем, между ними так: папа работает из милости. Ему позволяется зарабатывать на дом в Италии, горнолыжные курорты, шубы, машины, крабы и креветки, но не позволяется забыть, кто он и кому обязан всем, – Семье.

Но я не признаю правомерности этих упреков! Семейный бизнес маминой семьи – культура. Если бы мамины родные занимались папиной карьерой и папа стал бы с их помощью актером, режиссером, композитором, если бы он действительно использовал семейные связи, то упрекать его было бы пусть гнусно, но хотя бы логично. А так-то за что? За то, что у него молоко, хлеб, помидоры, а не французский паштет – не «Глобус Гурмэ», не круто? Бедный мой папа.