Текст книги "Дочь художника"

Елена Ластовина
Дочь художника

Поэзия – всегда истерика…

Так бесстрашно заявляет едва ли не самая юная поэтесса данной кассеты. А чего ей бояться – она с каждым годом растет как на дрожжах в поэтическо-духовном и физическом смысле. Ей присуща так необходимая в молодости безоглядность, смешанная с косноязычностью, но всегда отдающая молочной прелестью:

 
Там, где джинсы мокры
            от шампанского,
Там, где ты
         не услышишь испанского,
Там, где я не увижу француза,
Нервно курит субтильная муза.
То ль по воле своей став бездомной,
То ль забытая старым поэтом,
Наслаждается речкой бездонной
Русской речи вприкуску с рассветом…
 

Речь, бездонная, как речка, да еще вприкуску с рассветом – это истинное наслаждение для знатоков и любителей неподдельной поэзии. И коль Елена Ластовина уже достигла пусть не горных, но хотя бы курганных высот, дай ей бог продолжать в том же духе. Лично с ней я связываю определенные надежды на существование хорошей волгоградской поэзии.

Василий МАКЕЕВ, член Союза писателей России

«Возьми стихи мои и скомкай…»

 
Возьми стихи мои и скомкай.
Ни синеглазой Незнакомкой
мне – ни женою декабриста
не быть в Сибири серебристой.
Надев на шею галстук красный,
не выходить на путь опасный,
не покушаться на царя
на перекрестках октября.
Мне барышней юной из города N
не прочитать французского романа,
не попадать к фашистам в плен,
но плакать, словно Ярославна,
ведь я и внучкой и сестрой
была, родимый мой герой…
Как страшно, что бываю дочкой
я лишь в тот миг,
когда за строчкой
строку пишу в строфе, письме.
Пожаловалась бы зиме,
а также декабрю-отцу,
но сил нет. Ветер – по лицу,
по сердцу – боль, по жизни – гибель,
луна унылая на прибыль.
 

«Когда-нибудь уехать в Прагу…»

 
Когда-нибудь уехать в Прагу,
где жили Моцарт и Марина,
и утро подарить витринам,
а ночью взяться за бумагу,
наполнить духом плоть строки
и вспомнить тех, что далеки,
и слушать песни колоколен,
и знать, что защищает Голем
всех посетителей концертов.
А утром вынуть из конвертов
листки, зовущие обратно,
и ощутить на скулах пятна.
Пройтись по Карлову Мосту,
губами к старому кресту
приложиться к церквушке,
а потом с пивом в кружке
в каком-нибудь уютном баре
подумать вдруг… О самоваре!
И утром самым первым рейсом
по воздуху или по рельсам
спешить! Вперед! А не назад!
Туда, где есть вишневый сад,
антоновка и лопухи,
туда, где пишутся стихи.
 

«В залатанных джинсах…»

 
В залатанных джинсах,
в прокуренной куртке
мне нравится слушать
сентябрьский ветер,
когда ты ладонь мою
греешь своей,
и движемся мы
по ночному пространству
родного нам города, —
он уже длится
четыреста лет.
Плюс шестнадцать.
Прохладно.
Как странно
знакомых
знакомых
(с гитарой, флейтой
или скрипкой)
встречать
в подземном переходе,
на каждом каменном углу,
у ларька – сигареты и пиво.
Пить и петь.
А с утра
на вокзале
расставаться,
глядеть не в глаза,
а куда-нибудь в сторону.
Сможешь?
А когда я спрошу тебя:
что там?
То ответь:
красно-жёлтые листья.
Мальчик их
собирает для мамы,
а смешных воробьев
кормит хлебом
синеглазая девочка
в белом.
 

«Ни красок нету, ни красы…»

 
Ни красок нету, ни красы,
горят рябины кисти,
холсты, листы и листья.
Не можешь ни ты, ни весы
измерить груз воспоминаний:
конь снежный, лыжи, горка, сани.
Я не забуду ту зимовку,
ВДНХ и Третьяковку,
Арбат, кафе, музей
и твоих знаменитых друзей,
прогулки по ночной Москве,
обед весенний на траве,
дожди, осенние цвета,
в пустом автобусе места,
на стёклах контуры лошадок…
Теперь я здесь – без шоколадок,
без шалостей, шаров и шуток.
Семь лет – чудесный промежуток,
но я уже не верю в чудо.
Я – дочь художника. Мне худо.
 

«Ни отчества нет, ни отечества…»

 
Ни отчества нет, ни отечества,
Одно одиночество есть, —
Не только привычка младенчества,
Но также и горькая месть
Отцу или родине-матери,
Сурово сжимающей меч.
Уплыть бы по Волге на катере
Туда, где разлук нет и встреч.
А в городе этом словом
Октябрь золотит всё без цели,
И страшно подумать о новом,
И снова почувствовать в теле
Естественность всю единочества,
Осенний огонь одиночества…
 

«Уже не в музыку, а в звуки…»

 
Уже не в музыку, а в звуки,
Уже не в краски, а в цвета,
И в запахи, а не в цветы
Влюбляюсь.
Не в людей, а в лица,
И не могу остановиться.
Ищу не встречи, а разлуки,
Не разговенья, а поста,
Проблемы, а не простоты.
Я изумляюсь:
Скрипач выбрасывал смычки,
Художник разрезал полотна,
Поэт сжигал стихотворенья,
Их душам душно
В заре, а может быть, и в стуже,
Сердцам, конечно, только хуже,
Но расширяются зрачки
И ноздри. Осень стала потной
И грязной. Слушать откровенья
Слишком скучно.
И я скучаю по тебе,
И даже по столице нашей,
Забравшей мальчика из снов.
Вновь поиск смысла:
Бороться поздно или рано?
Мне то ли сладко, то ли странно.
Всё так переплелось в судьбе:
Связь с братом, с ним,
              с отцом, с мамашей.
Есть окончанья, нет основ,
Нет слов, есть числа.
 

«Зверьё готовится к зимовью…»

 
Зверьё готовится к зимовью —
орехи, жёлуди, трава,
а я готовлюсь к безрифмовью,
раз опустела голова
в Покров, когда до Подмосковья
мой путь стал дольше,
чем до Польши,
мой город вроде бы любовью
наполнился, открыл фонтан —
там памятник влюбленной паре, —
но тихо кашляет каштан,
и громко слышен запах гари.
Покровы сорваны Покровом,
твой сын стал старше,
то есть краше,
и я грущу в обличье новом.
 

«Я рисовала акварелью…»

 
Я рисовала акварелью,
он маялся с виолончелью,
потом варил на кухне кофе,
и находила я, что профиль
его на Пушкина похож,
а он считал, что это ложь.
Но Пушкин лучший был поэт —
для него,
         а мой лучший портрет —
тот, где я «Капитанскую дочку»
на коленях держу. В эту строчку
не вместится имя
живописца.
Мы стали другими.
И столица —
великая мельница —
всех изменит,
         кто сам не изменится,
перемелет в муку зёрна муки,
хлеб да соль вдруг
положит мне в руки,
притворится
         Прекрасною Дамой,
чтобы я назвала её мамой,
(а не мачехой) в этом году;
прямо в центре, у всех на виду,
мне устроит
         с художником встречу,
и взаимностью я ей отвечу.
 

«Заметив на песке следы…»

 
Заметив на песке следы —
собачьи, птичьи, человечьи,
я ощутила боль воды,
когда наносят ей увечья
винтами катеров-мальчишек,
костями стариков-камней.
Воде приснилось, что излишек
солёной пены нынче в ней.
Следы заметив на песке —
и человечьи, и собачьи, —
я вижу: тополя в тоске.
Но что же ты в осеннем плаче
небес, где все твои родные
теперь, – услышал кроме жалоб
извечных в эти выходные?
Ты знаешь, я бы убежала,
вновь на песке следы заметив —
собачьи, человечьи, птичьи, —
к тому, чья подпись на портрете
моём, где я в ином обличье.
 

«Отмечая день семьи…»

 
Отмечая день семьи,
сосчитаю до семи.
Часто выпадала участь
мучить, мучиться, и, мучась,
вновь под сердцем я носила
как детей, стихотворенья.
Их родив, теряла силы
и меняла угол зренья
и в родном углу сидела, —
для меня здесь нету дела.
И устало пахнут вещи,
у которых нет имен,
глубиною древних трещин
чуя мелочность времен.
А фамильная посуда
робко ожидает чуда.
Я считаю до восьми,
отмечая день семьи.
 

«Я учусь на учителя в вузе…»

 
Я учусь на учителя в вузе
в длинном городе кратких иллюзий,
в стране, где думают на русском,
на иностранном говорят, —
я горжусь не подъёмом, а спуском.
Здесь вечно ласточки горят,
а выживают снегири.
Любимый, ты хоть не сгори
в круге замкнутом нашей столицы.
Я – учитель, но роль ученицы
мне лучше удалась, похоже:
я знаю правила разлук,
и мы не встретились чуть позже, —
я только в сердце слышу стук.
 

«Титул блудной дочери…»

 
Титул блудной дочери
приняла от вторника,
выстроила очередь
в поисках виновника,
чей звонок меня
превратил
в преступницу.
Белого коня
выгнали на улицу —
на четыре стороны
(в день тот было сыро).
Проворонят вороны
все кусочки сыра.
 
 
Повторы по вторникам
стали привычкой.
Когда ты был дворником,
я была птичкой.
Я вторю второй
своей родине малой,
разочек назвать бы
не мачехой – мамой —
                   столицу.
Вдеть розу в петлицу
бегущего дня
с длинной флейтой
под мышкой,
который заснёт
над какао и книжкой.
 

«Поэзия – всегда истерика…»

 
Поэзия – всегда истерика,
А проза – просто ремесло.
Но это в общем-то два берега
Одной реки, и нас несло
Течение всегда вдвоём.
Встречались с музами и нимфами,
А я искала встречи с рифмами,
Пока ты думал о своём.
Ты с алой розою в руке,
И снова не хватает слова,
Я тоже не совсем готова
Заполнить паузы в строке.
Где здесь пролог, где эпилог,
В апреле, кажется, пойму я,
Когда заря, сердца рифмуя,
Губам подскажет нужный слог.
 

«Ничего – ни конфет, ни колец…»

 
Ничего – ни конфет, ни колец,
Только нервная ночь ноября.
С неба целится в сердце Стрелец.
Флегматический свет фонаря
Равнодушием ранит мой разум,
Цифрам цену узнала теперь.
Я бы с прошлым покончила разом,
Закрывая за осенью дверь,
Открывая окно декабрю,
Молоком угощая его.
Утро. Молча встречаю зарю,
Ни колец, ни конфет – ничего.
 

«На ужин – хлеб, сыр и вино…»

 
На ужин – хлеб, сыр и вино.
Слова из древнего романа,
Прочитанного мной давно.
Как много зимнего тумана
За окнами. В моей квартире
Тепло, не то что в том трактире,
Где трое странников сидели
И дрожь унять пытались в теле.
На улице шел дождь и снег.
Не помню я, что был за век,
Что за король, что за страна,
Как путников тех имена.
Но первый странник был флейтист,
Второй – ремесленник, а третий —
Алхимик. Утром на рассвете,
Когда стал воздух свеж и чист
И коркой льда покрылись лужи,
Пустились все в дорогу снова,
А я твержу за словом слово:
Хлеб с сыром и вино на ужин.
 

«Когда застрелится Стрелец…»

 
Когда застрелится Стрелец,
Когда повесятся Весы,
Останется один Близнец
И остановятся часы,
А на луну завоют волки,
Возьми все звёздные осколки,
Склей зеркало, мне покажи,
Чтоб в отражении души
Своей могла бы я узреть
Всё тайное, ведь только треть
Её метаморфоз понятна,
Две остальные скрыли пятна.
В небесной книге прочитаю,
Что воскресил цветы апрель,
И ласточек весёлых стаю
Увижу. Ветер-менестрель
Опять исполнит серенаду,
Когда я ночи буду рада.
 

«Банальный сюжет…»

 
Банальный сюжет
           выбран вечером этим:
Киношные взрослые,
           мультяшные дети.
Куда ни взгляни —
           все знакомые лица,
В одно стремящиеся слиться.
Идут очкарики, блондинки,
Скрипят весенние ботинки,
Скрипит сегодня
           в сердце скрипка,
И соскользнула с губ улыбка,
Не верится секундной стрелке,
Часам-то всё до фонаря.
Вновь хочется
           прижаться к стенке
От одиночества в глазах,
Когда вечерняя заря
Красиво гибнет в небесах.
Всё повторимо, повторимо,
И ветераны курят «Приму»,
Пенсионерки кормят рыбок,
А пацаны
           в кроссовках «Рибок»
Опять гоняют мяч по полю.
А птица, вырвавшись на волю,
Летит навстречу новой клетке,
Как мяч летит навстречу сетке.
 

«Не жалейте меня, не жалейте!..»

 
Не жалейте меня, не жалейте!
Я научусь играть на флейте,
А может быть, и на гитаре.
Мне холоднее, чем в Сахаре,
Мне горячей, чем на Аляске.
Ты помнишь арабские сказки?
Солдат в инвалидной коляске.
Спасают не всегда отмазки,
И джинн не всем сумел помочь,
Но тысяча и одна ночь
По нынешним совсем немало.
Меня ждут Афины,
           Париж, Гватемала,
Венки сонетов, краски, кисти,
И клена зубчатые листья,
И замков зубчатые башни,
Ну а потом – режим домашний,
Родных заботливые лица.
Гордиться этим или злиться?
Неважно. Друзья мои,
           пойте и пейте,
Но только жалеть меня
           даже не смейте.
 

«Ты будешь изучать кларнет…»

 
Ты будешь изучать кларнет
В своей убогой комнатушке.
Я напишу тебе сонет
О пастухе и о пастушке,
Я нарисую твой портрет,
Но океан в твоей ракушке
Замолк. И затонул «Секрет».
Соль слез осталась на подушке.
И вновь из них стихотворенье,
Из алых парусов – мечта,
А из июля – настроенье,
Из дня рожденья – суета,
Из одуванчиков – варенье,
А пенье красок – из холста!
 

«Оранжевой узкой рекой…»

 
Оранжевой узкой рекой
Втекло в мою жизнь твоё имя,
Нарушило синий покой —
Вот так из огня да в полымя,
Из пламени да в полынью,
И в пятницу из четверга.
Танцую, рисую, пою.
Сиреневые берега
Сегодня оставлены маем,
Восточному ветру внимаем,
И поймана синяя птица.
Река безмятежно струится.
Покой, вновь погашен огонь,
Но жжёт твоё имя ладонь.
 

«Повсюду тройки и пятёрки…»

 
Повсюду тройки и пятёрки,
В минутном молчанье
           трёхцветные флаги.
Цветы, банты и гимнастёрки
Краснеют от солёной влаги.
Кругом четвёрки и шестёрки,
Колдуют в белых платьях маги,
А мы, как овощи на тёрке,
И цифры чернеют
           на белой бумаге.
И первое стало последним,
Как только осеннее с летним
Соединилось ночью на земле,
И восемь превратилось в девять.
Чудес лишь семь.
           Что тут поделать?
Один… Одна… Как ртуть —
           вновь на нуле.
 

«Мне больно…»

 
Мне больно,
      потому что осень – СОН,
Но оттого что сон и ты —
           ещё больней…
Стемнело.
        Пуст и холоден перрон,
Луна опять становится полней,
А я по-прежнему худею,
Ищу какую-то идею,
Но ничего не нахожу
И только смертью дорожу.
Явь путаю со сновиденьем.
Как долго верить совпаденьям?
Пока не станет явью сон
И не заполнится перрон
Людьми, а зрение – тобой,
Дождливой и цветной судьбой.
 

«Всего какая-то неделя…»

 
Всего какая-то неделя
осталась марту до апреля,
а в первый день его – всё шутка,
и жутко мне от промежутка
длиною в високосный год.
Определяя смерти род
на самых разных языках,
я делаю себе лишь хуже:
как звать её? женой иль мужем?
Я ощущаю, как в руках
моих теперь течёт не кровь,
а побледневшая любовь.
Где ты? Сыграй мне «Шутку» Баха,
чтоб в сердце стало меньше страха,
чтоб в жизни стало больше смысла
и я б забыть смогла все числа.
 

«Ты – тонкость…»

 
Ты – тонкость
материи летнего платья,
ты тоньше
намека на южном курорте,
ты тонешь
в волнах приливающей страсти,
ты тоном
становишься на натюрморте.
Я – рана,
рожденная выстрелом в горло,
я раньше
рассветов и зимних закатов,
я раню прервавших
               апрельское соло.
Я ранью
осенней травилась когда-то.
Мы ткани
постелим, погасим все свечи,
мы в тайне
хранить будем робкие встречи.
Мы тронем
ладонями клавиши ночью,
на троне
есть место двоим
               между прочим.
Две тени
начнут безымянные танцы,
и тленье
любви обожжет мои пальцы.
 

«Памяти – памятник…»

 
Памяти – памятник,
времени – срок.
Я научилась
читать между строк.
В Стикса рукав
не попала рукой,
только покойникам
впору покой.
Маяться маю
минут сорок пять.
Я понимаю
закон: мяту – мять,
сердцу – сердиться,
а петь – петуху,
пастве – поститься,
пасти – пастуху.
Вновь дал урок
грешнику праведник:
памяти – срок,
времени – маятник.
 

«Запах ночи, скрип колес…»

 
Запах ночи, скрип колес,
яблок вкус, тепло волос,
звезд сияние в глазах…
Виноградная лоза
быстро зреет в тишине,
и, наверное, во мне
чувство вызрело шестое
в летней томности субботы, —
не ношусь теперь с мечтою.
Пчелы мед приносят в соты,
я ношу на шее бусы,
на ногах моих – укусы,
на руках – потеки вишни,
на губах – молитва Кришне,
только нет в ней вовсе толка.
Весь асфальт опять в осколках,
праздник кончился так резко,
не начавшись для меня.
Закрывайся, занавеска,
спи до завтрашнего дня.
 

«Дождь быстро смыл…»

 
Дождь быстро смыл
        следы разлуки,
сверкает солнце колоритно,
деревья влажно-беззащитны
и просятся ко мне на руки.
Нисходит легкость бытия,
и тяжесть вновь
         рукам желанна, —
цепочкам и цепям осанна!
Смогла из клетки выйти я,
но слишком больно
        быть свободной,
больною, гордой и холодной.
И устаешь быть посторонней
и пустоту своих ладоней
надеждой тешить иногда,
как города и провода,
что провели меня не раз.
Мне красоты бы без прикрас,
свободы, не сводящей скулы,
печатных пряников из Тулы
да пару писем из столицы,
забравшей всех любимых лица.
 

«Кого любить? Чего хотеть?..»

 
Кого любить? Чего хотеть?
Разорвалась желаний сеть,
и я опять в плену свободы.
Проходят города и годы
и отражаются во мне,
словно в зеркале: справа налево.
И пешкой убита моя королева,
ладья с королём оказалась на дне.
И снова в июне всё наоборот,
погода скривила презрительно рот,
вновь белое в чёрном
            и чёрное в белом,
и мой силуэт, нарисованный мелом,
исчезнет. Но не будет скорби.
А что же прячет время в торбе,
и где же ночевало солнце,
и что за глубина в колодце
терпенья моего – неясно.
Так много было крови красной,
что я закрашиваю синим
её горячие следы,
клянусь прохладою воды,
что город мы с дождём покинем
и плач мой станет очень тих,
когда закончен будет стих.
 

«Чердаки и коридоры…»

 
Чердаки и коридоры
посещает некто К.
Для него часы как воры,
что воруют деньги (время).
Впрочем, правая рука
у меня устала тоже:
стрелки с циферблатом – бремя.
Белоснежный след на коже,
потемневшей от загара,
остается от часов.
Галка ласточке не пара,
но сестра – ведь обе птички.
Закрываю на засов
время ночью я впервые
и опять свои привычки
на сиротство обрекаю.
А минуты роковые
не шепнут теперь ни слова.
Притворюсь счастливой снова.
Ненавистному мне краю
я сегодня очень рада.
Солнце в небе как награда
на груди у моряка.
Остановлена река
настоящего внутри
на короткий промежуток.
Кафке было не до шуток:
говорят календари
только правду, к сожаленью.
Ты не сможешь поздравленья
моего уже прочесть.
Но свобода все же есть!
Так из узких помещений
для прекрасных ощущений
выходи же, робкий К.!
Но не думай, что рука —
для часов, как вода для колодца.
Лучше пусть время
мимо прольется.
 

«Предчувствие потери…»

 
Предчувствие потери.
Ах, если б только денег!
А в зоопарке – звери,
а в коридоре – веник.
Великий дворник, где ты?
Вокруг полно работы:
есть старые газеты
и новые заботы.
Их нужно просто подмести.
Никто не смог меня спасти.
Послечувствие потери,
Той, которой не случилось;
вновь во мне проснулись звери,
я внезапно научилась
влюбляться, ненавидя,
а ты в моей обиде
герой, конечно, первый.
(Мне измотавший нервы!)
 

«Там, где джинсы…»

 
Там, где джинсы
            мокры от шампанского,
Там, где ты не услышишь испанского,
Там, где я не увижу француза,
Нервно курит субтильная муза.
То ль по воле своей став бездомной,
То ль забытая старым поэтом,
Наслаждается речкой бездонной
Русской речи вприкуску с рассветом.
Под гитарное соло испанца
Ты закружишься с ней в ритме танца,
А вдохнув аромат узких рук,
Ей сломаешь французский каблук.
Поминая то чёрта, то бога,
С ней пойдёшь ты по русским дорогам,
Чтобы с нею пить летом до донца,
Осенью – рыдать, зимою – греться,
От восхода июльского солнца
До захода поэтического сердца.
 

«Хлебнула пока что лишь горя…»

 
Хлебнула пока что лишь горя,
я раньше не видела моря —
ни Черного, ни Красного,
но мне яснее ясного,
что волны вымоют всю боль,
а на губах застынет соль.
Соленую песню споют соловьи,
останется соло морское в крови,
как память о чайках,
               камнях и ракушках,
о сине-зеленом и прочих игрушках
морских, уморивших,
              наверное, многих.
Во влажный песок погружу свои ноги,
в дрожащую пену опустятся руки,
я жителям дна расскажу про разлуки,
про кислые мины и горькие встречи,
про пресные реки и сладкие речи.
И так же, как дарят
               ребенку конфетку,
я морю оставлю на память монетку.
 

«Мороженым талым…»

 
Мороженым талым
и морем усталым,
обнявшим лодыжки, —
мне имя мальчишки
казалось всегда.
Вот те города,
где горы так близко,
как пена морская.
Вокруг запах риска,
а Герда без Кая
в его день рожденья,
опять совпаденья
той краски со словом.
Богатым уловом
не только старик
сегодня гордится;
у чайки есть крик,
у неба есть птица,
немного огня
сейчас у меня.
Но я берегу
слова и привычки,
мостов не сожгу,
а выброшу спички.
 

«От жизни – только к смерти…»

 
От жизни – только к смерти,
от ада – только к раю,
от Кая – только к Герде,
от Герды – снова к Каю:
холодными снегами,
цветущими лугами.
В двенадцатом месяце
вряд ли поместятся
мечты и тревоги,
дома и дороги.
С чужбины – лишь к отчизне.
От смерти-только к жизни.
 

«Накрыв ее пледом, наденешь очки…»

 
Накрыв ее пледом, наденешь очки,
к окну подойдешь и зверей зодиака
увидишь. Никто не подаст тебе знака,
а то, что вокруг, – это только значки,
отрывки рассказов, обрывки открыток,
ночь в августе
            как предвкушенье попыток.
Нет сахара в чае, в слезах нету соли,
тобою заброшена на антресоли
вся искренность.
            Искры на небе погасли,
Пегасу овса не насыпали в ясли.
Ты куришь, о завтраке вновь забывая,
о том, что любовь твоя полуживая.
Все те же маршруты,
            все те же маршрутки,
Потертые джинсы, протертые шутки…
Но доживи до четверга,
дождись дождя, как будто чуда,
и алый парус к берегам
твоей души придет. Посуда
вмиг на осколки разлетится —
на счастье. И тебя жар-птица
разбудит звонкой песней летней,
и ты поймешь: была последней
полоской черной в жизни ночь.
Ну а пока… Пока отсрочь
свои надежды и кури, —
еще немного до зари!
 

«Красотою любви растревожь…»

 
Красотою любви растревожь,
загони меня в угол квадрата,
не пытайся унять свою дрожь,
но за друга – а лучше за брата —
выдавай себя перед другими,
если чувство вины есть в груди,
дай мне самое лучшее имя,
и по числам со мной совпади,
и по буквам, по всем четырём
тем ступеням, чтоб я сентябрём
хоть немного осталась довольна,
чтобы не было ночью так больно
и обидно нам не было днём,
чтобы кончились игры с огнём.
 

«Сегодня провожу я время…»

 
Сегодня провожу я время,
что провело меня не раз,
опять не там, опять не с теми…
На кухне выключили газ,
включили свет, и разговоры
заводят снова, как часы,
и хлеб едят без колбасы,
пьют чёрный чай.
          А мне бы в горы! —
Они зелёные ступни
всё время моют в Чёрном море,
а у меня проходят дни
в том городе, где в гости горе
явилось много лет назад,
но всё же город Волге рад.
Я буду рада ей вдвойне,
когда ты приплывёшь ко мне,
и время мы с тобой проводим,
конечно, до входной двери:
за ней зажгутся фонари,
октябрь всплакнёт.
           Но о природе
забудем мы, как про минуты.
А в комнате моей как будто
ночует летний выходной,
в котором сложно быть одной,
и незачем спешить куда-то,
поскольку смысл теряет дата.