Текст книги "Дубли"

Дубли
философская сказка
Елена Панькова

Тут они вошли в комнату Хосе Аркадио Буэндии, стали трясти его изо всех сил, кричать и дуть в ухо, поднесли зеркальце к самым ноздрям, но так и не разбудили. Немного погодя, когда столяр снимал мерки для гроба, они увидели, что за окном моросит дождик из крохотных желтых цветов. Всю ночь цветы падали на городок тихими крупными звездами, и запорошили все крыши, и завалили двери, и удушили животных, ночевавших в открытых загонах. Столько цветов рассыпало небо, что наутро весь город был устлан плотным живым ковром, и надо было браться за грабли и лопаты, чтобы расчистить путь для похоронной процессии.

Габриель Гарсия Маркес «Сто лет одиночества»

Тот, кто любит по-настоящему, присматривается к вам, вглядывается в глубины вашей души и заботливо извлекает оттуда сокровища, о существовании которых вы даже не догадывались. Он помогает вам стать богаче, взрослее, свободнее.

@ Катрин Панколь

© Елена Панькова, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Невозможно передать, что творилось в нашем поселении, когда родились строки Маркеса о желтых цветах, падающих с неба. Его Я смотрел в небо с самого рассвета, растирал цветы пальцами, ловил губами и хохотал. По цепочке передавалось нам его восхитительное до изнеможения нежное чувство любви и гордости за Маркеса, и мы летели на зов, тем более что день или ночь – мы не знали особенной разницы, и во сне не нуждались. Рядом с ним уплотнялись, материализовавшись, фигуры близких Я, мы смахивали желтые цветы с его лба и носа, и тихо хохотали, деля с ним радость. Тут и там слышался шепот:

– Он написал что-то восхитительное сегодня, наш Маркес?

– Наш Маркес порадовал нашего Я.

И Я Маркеса отвечал тихо и значительно:

– Я знал это, конечно, но я рад больше, чем в тот день, когда он написал про ярмарку и детей на ковре-самолете, я радуюсь на самом деле с того момента, как он взялся за эту книгу, потому что она значительна в веках, Вы знаете, – обводил он нас сияющим взглядом.

Мы знали.

Праздник заполнил поселение, и в то утро нас слетелось к Я Маркеса тысячи тысяч, цветы благоухали ароматом весны и страхом перед неведомым, куда ступил Хосе Аркадио Буэндиа, Габриель провалился в сон, успев подумать лишь, как и каждый день, о том, что хочет издать эту книгу всеми силами своей человеческой души, а его Я стоял по колено в желтых цветах, в мире, которого не видел Габриель, и мало кто видел до сегодняшнего дня из живущих на Земле.

Глава 1

оранжевая, действующие лица – дракон и шаровая молния.

Я вспомнила хмурый рассвет у дома Я Габриеля, который был много лет тому назад. В скором будущем моя Я напишет книгу, и этим предчувствием я немного смущена.

Я не страдаю эгоцентризмом, не омрачена манией величия. Я пишу Я с заглавной буквы, потому что это мое имя, и у всех в моем поселении точно такое же. Каждое из наших Я имеет свой аромат, настолько энергетически отличающийся от другого Я, что спутать невозможно, а потому и обозначения в имени излишни.

Сегодня обычный день – здесь и сейчас, у нас все дни одинаковы.

Поселение наше большое, по размерам сопоставимо с населением Земли, потому что живет в нем Я каждого из живущих.

Но мы друг другу не мешаем. Нам не нужна еда, дороги, телефонные линии и телевизор. Мы все творим сами. Жаль, вы не можете взглянуть на наш мир, потому что человеческим зрением вы в лучшем случае заметите вспышки ярких сверкающих шаров и молний, от которых долго будут мелькать черные мушки перед глазами, или размытые радужные полосы и пятна, переливающиеся перламутром всех оттенков цвета.

Небо у нас обычно оранжевое.

Объяснение этого оранжевого оттенка неба, лежит, конечно, в области физики. Но у нас тут – между физикой и лирикой разницы практически нет.

Есть нюансы – если у Я в твердом мире дела идут худо – слишком много работы по выведению его из грязных пластов ложится на Я в тонком, и даже небо над его домом меняет оттенок: иногда закручивается воронкой, как при торнадо, тогда совсем беда, иногда моросит дождем, значит, у Я земного период рыданий, и еще много каких примет. Как метеорологи – смотрим на небо над домами, предсказываем жизнь своих земных Я.

В этот день у моего дома полыхнуло, и маленькая молния, подмигнув игриво, ушла в землю под моими ногами.

– Так – так – так, интересно, – подумала я, лаская руками кружку с эквивалентом кофе, ароматный такой напиток, материализовывать который я научилась в совершенстве. Присмотрелась: и правда, картина маслом.

Я люблю грозу. Перед грозой бывает состояние ожидания, будто что-то во мне ждет разрешения вместе с небом, но когда гроза начинается, я вся впитываю разреженный воздух, я ощущаю умиротворение, а нервная система будто освобождается от наколенного груза ощущений. Во мне происходит сброс излишнего, перенастройка, очищение, а вслед за этим приходит чувство тонкого насыщения. Наверное, я питаюсь электричеством, иначе как объяснить мою любовь к грозам.

Моя драгоценнейшая Я стояла на балконе своего загородного дома, оглушенная шаровой молнией, в спальне, где молния взорвалась, пахло изоляцией.

Я взяла телефон, засекла время, опустилась в кресло и стала ждать, когда звуки вернутся. Я опасалась, что оглохла навсегда. Затем схватила зонт, побежала вниз, выбежала на улицу – от крыши оторвало щепы длиной метра по три – четыре, они валялись на земле посреди грядок, козырек разошелся. Я радостно поделилась новостью с сестрой. Сестра в ответном смс обматерила, приказала выключить телефон и обозвала «гигантской флюктуацией», ссылаясь на братьев Стругацких.

Я понеслась наверх, схватив по дороге бутылку вина, всадила в нее штопор, подставила бокал, подняла его к льющему потоками воды небу, кивнула с благодарностью, жадно глотнула, прислушалась к ощущениям – уши постепенно откладывало, были надежды на восстановление слуха, а я подумала – «Ну зачем была в салоне? Зачем эту укладку делала, кудри завивала, сейчас все бы это получила, и бесплатно!»

Я хохотнула, выключила телефон, откинулась в кресле, наслаждаясь тишиной и тем, что в уши возвращались звуки.

Эквивалент кофе уже не дымился. Пришлось придумать новую чашечку. Я размышляла.

Я размышляла, стоя посреди спальни и разглядывая пепельницу, стеклянную, массивную, и стоящую прямо посреди ковра, хотя мне точно было известно, что до визита молнии она находилась в трех метрах от ковра, на подоконнике того самого окна, откуда молния явилась.

Я вспоминала молнию, она возникла маленькая, похожая на нефритовое пламя, выросла в оранжевый шарик и взорвалась ослепительно и с грохотом.

Мои же размышления лежали в плоскости того, как себе помочь. Чем ближе Я к себе, тем легче мне и мне. Н-да, чудесное получилось объяснение.

Смысл в том, что это разделение было не всегда. Раньше мы не ощущали себя раздельно – я как тонкая материя (дух), я как земная сущность (тело и разум). Вот уж эти эксперименты себя над собой! Все от любопытства.

А, впрочем, еще раньше вообще были только такие как я, без всяких плотных материальных оболочек, носились по Земле, творили, что пожелаем, ну.. то была другая цивилизация, давно. Даже по моим меркам.

Сейчас у моей Я обнаружился сдвиг точки сборки. Она стала меня воспринимать. Обычно от сильного горя это бывает. От невыносимого. Но я – то смотрела на нее и видела, что хорошая эта пословица «нет худа без добра», и очень мне хотелось это до себя донести. Однако чем сильнее я себя чувствовала, тем сильнее теряла связь с собой (той, которую я считала единственной, из плоти и крови). Так забавно:

Приходит на работу с утра, в кабинете, напротив стола, зеркало, а у моей Я игра такая: очень любит на себя смотреть и любоваться (ай, красотка), и через миг мысль возникает сама собой: – Кто ты? Ты – Я? Это Я так с собой разговаривала.

Смотрю я на себя, и понимаю, что не на себя я смотрю, а на определенный набор физиогномических характеристик, и даже оценку могу дать внешности и характеру, беспристрастную, как знакомому. Вроде как, знакома я с той, кто из зеркала смотрит. А сама я – не она.

Сама я – рядом, справа, на уровне груди, как голубь белый, и голубь этот на меня саму смотрит, и он – и есть я, а в зеркале – часть меня, и временами она даже искажает меня, не точно выражает меня, но мне, голубю, это безразлично, хотя личность в зеркале мною, голубем, и любима, но какой-то странной нечеловеческой любовью.

В такие моменты я начинала повторять как мантру: «Я есть. Я есть. Я есть». Как заведенная игрушка, в самом деле. И ловила себя на мысли, что делаю глупость. И наоборот, как никогда ранее ярко, ощущаю, что я есть, но я – это не я в том понимании, в каком ранее мне виделось, а я – нечто необъятное. И это пугало.

И опять я смотрю себе в глаза, и выслушиваю ответ – Да, ты есть, я – это и есть ты. И ответ пугает, потому что у этой новой Я нет границ в моем маленьком привычном мире, и я опять твержу: «Я есть. Я есть», – имея в виду свою внешность, должность, социальные роли.

Сильно в плане осознанности я на себя напирать не могла, я же не враг сама себе. Моей Я было тяжело и больно, ее земной план был искажен вибрациями горькой боли от потери близкого человека, но все, что Я могла сделать в эти дни – это баюкать меня саму, ложащуюся спать. И достижением было, что я ложилась спать без черных мыслей, во мне и днем и ночью гудела пустота, и взирал на меня белый голубь.

Я же отправилась на зов тысячи хохочущих сердец, где-то неподалеку (по моим меркам). Материализовавшись, я увидела чудное существо – огромный дракон сидел в песочнице возле дома моей близкой Я и лепил куличики.

Она улыбалась счастливо.

– Твоя Я приз получила?

– Да, но она об этом не знает. Хотя на душе у нее тепло. Очень, – она пригласила меня в дом.

– Ты занята была? Наши уже разбрелись, подивились, а ты припозднилась, – отметила она.

– Да, у меня сейчас нелегкий период, наблюдала за собой.

Она понимающе кивнула.

Стала рассказывать. Дело было так.

Я моей знакомой Я работала в детском саду воспитателем. Судьбу свою не ругала, хотя денег не много было, детей своих не было, хотя лет – уже за тридцать. Муж был ни то ни се, хотя она его любила. И вот, вечером, чтобы не тосковать, села она писать сказку, и почему-то сказка писала себя про дракона, сама ее заставляла писать себя, о сне она забыла, о муже, обо всем на свете, три дня и три ночи сказку эту сочиняла, хотя, казалось ей, сказка сочиняет себя сама. Не могла она понять, хороша сказка или плоха, но почему-то чувствовала, что дети понять смогут. Распечатала она ее, сложила в папочку и понесла в детский сад.

Слушали ее дети целый час, рты открыв, а на второй день она читала сказку заново, и на третий – тоже. А потом заметила она, что в песочнице дети играют с драконом. То есть, дракона она не видела, но ощущение, что они обращаются к нему как к живому всамделишному дракону, а он им еще и отвечает, ее не покидало. И почему-то тепло стало у нее в груди разливаться, и становилось ей все теплее и теплее. Думала, что-то с ней не так, даже мороженого съела, но прохладнее внутри не стало. А мороженое вкусным оказалось, как в детстве. Впала она в какое-то внутреннее смущение, и даже мыслей не осталось у нее в голове, только какие-то потоки и завихрения, и до самого вечера ходила она тихая, в себя погруженная.

– Она не знает еще, что ее муж за ум взялся. Скоро увидит это. Там столько волшебства, в каждом дне, я так рада за нее, круче, чем медовый месяц, тем более, у нее его и не было.

– Ребеночек ожидается?

– Да, скоро, и в радость, дракон постарался, – она махнула в сторону песочницы. Дракон спал.

– Знаешь, что тут было? Столько детей материализовалось, ярко, не как взрослые, ты знаешь, конечно. Они ему и совки в пасть вставляли, и за хвост тянули, хохотали все, так радовались. А я смотрю на них – у одного порок сердца пройдет, у другого сестра замуж выйдет, скоро, на днях, неожиданно, у другой девочки отец в семью вернется, по своей воле, поумнеет резко, у другой – мама картины писать начнет, известной будет потом художницей. Столько чудес моя Я наделала сказкой своей. Хороший у нее будет ребенок, и маленький хороший, и взрослый хороший. И, кажется, она еще писать будет.

Мы обнялись крепко. Постояли.

– Приходи завтра, – сказала «Я с драконом». Тут потеха будет. Он пламя извергает. Оранжевое. Теплое. Ванилью пахнет на милю вокруг.

Глава 2,

розовая, в которой у моего порога материализуется джинн.

Послала моей Я парочку таксистов. Дело было так.

Вроде не достаточно ей горя на душу, заболела подруга и попала в больницу. Та еще Я, надо сказать. Гемоглобин 42, кровь заказали для переливания, операцию ждет, а по ходу ожидания ползет настойчиво под лестницу, за перила хватается, чтоб не грохнуться, с целью покурить.

Я отправляюсь к подруге в больницу, беру такси. На полдороги, едем по мосту, вызов по рации:

– Ребята, кто возьмет? Розовый переулок, 10.

– А где это, Розовый переулок?

– Не знаю, ребята, карту возьмите, частный сектор.

Я таксисту говорю:

– Что же они, улиц не знают! Розовый переулок – это рядом с Голубым переулком, а на другой стороне – улицы – Васильковая и Ромашковая.

Он просто в шоке. Пытается осознать, шучу я или нет, на дорогу смотрит, на меня глазом косит.

А мне смешно становится! Потому что я не шучу. Вот произнесла это – и поняла, как это звучит по-нездешнему, нелогично, сказочно, и от того, смешно!

– Честное слово, это новые дома, там недостроев много, не припоминаете?

– Может быть, – говорит он, и старается сменить тему.

Вот так – правду сказала, а выгляжу как сумасшедшая, – думаю я.

Общаюсь с подругой. Она просит меня вечером еще раз заехать, отдает мне ключи от квартиры. Просит книжек взять и подушку и завезти ей.

Вечером вызываю машину к ее подъезду, еду тем же маршрутом. В том же месте, посреди моста, слышу из рации:

– Ребята, кто возьмет? Розовый переулок, 10.

– А где это, Розовый переулок?

– Не знаю, ребята, карту возьмите, частный сектор.

Я устала за этот день от переживаний, просто отметила, что мой мир остановился, будто я стоп-кран нажала.

Весь остаток пути я думала – ну как же такое возможно? Как? Я понимала, что присутствовала в этот момент при срабатывании некоего физического закона, очень волшебного, но все же – физического и все же – закона. Только в моем мире он еще не был открыт. Или был открыт, но никто еще не понял, что открыл, даже открыватель.

Моя я гуляет по улицам, сбегая с работы. Вглядывается в лица прохожих, безошибочно определяет иногородних, и старается дыханием вобрать в себя аромат другого города вместе с другими чувствами, вибрациями, эмоциональными напряжениями.

Я чувствую на уровне знания, что место влияет на картину реальности так же, как и впитанные с рождения семейные паттерны поведения. И хочется сменить место, бежать прочь из надоевшего города, так хочется бежать, что пятки горят.

Подглядываю за иностранцами, могу часами наблюдать.

Хочу жить в другой стране и говорить на другом языке, ворочать на языке незнакомые звуки, впитывать картину свежего мира, переваривать ее вместе с едой, встраиваться в нее, дышать иным воздухом и хохотать от свободы – для меня она в том, чтобы двигаться и улыбаться среди незнакомых людей, ничего не знающих обо мне.

Путешествие – это перемещение в другую клеточку, смена шахматной позиции, или смена координат, только координаты не только на карте, они вписаны внутри меня, светятся на внутреннем табло, от них меняется мой уклад жизни, мысли в голове, пищеварение, дыхание, ритм сердца, приходит неожиданно влюбленность или печаль, тамошняя, не здешняя.

Меня потянуло на порог, Я вышла, пью ароматный кофе, небо ярко вспыхивает, я не успеваю подумать, как передо мной материализуется любимейший Я. Да, конечно, с таким огненным хлопком приходят только такие как он.

Джинны обладают мгновенной материализацией. И огромной силой.

Улыбается. Глаза темные, с переливами. Меня же заполняет свет. Щекочет все мои вибрационные потоки, пульсирует, разливаясь облаком сияния.

– Как долго тебя не было.

– Как по-земному это звучит, – замечает Он. В голосе нежность.

– С тобой я всегда слишком земная.

– Я вижу, знаю, любимейшая моя Я.

Я рдею малиновыми вспышками. Готовность к слиянию – номер один, – думаю я, и начинаю пульсировать еще ярче.

Молчим. Долго, очень долго по земным понятиям.

– Надолго ли ты пришел?

– От моей возлюбленной Я зависит. Ты не подглядывала?

– Нет. Разве что, краешком глаза, – теперь еще и голубыми цветами вспыхиваю, и желтыми, не Я, а симфония цвета.

– Опять от меня бегать будешь? – не спрашивает, утверждает.

– Буду, – улыбаюсь.

Кивает одобрительно, будто – давай, другого и не ожидал.

Материализую ему в руку чашку кофе.

– Я сейчас по чаю больше, но спасибо, – отпивает, глазами впитывает меня, пряча за чашкой улыбку.

– Ты умный, как обычно?

– Анатолийский университет, – чуть ведет плечами.

– Турок, что ли?

– Да. И чай люблю, – хохочет, как только он умеет, грубовато, громко.

Из жизни в жизнь он такой, громкий, грубый, прямолинейный.

– Неотесанный?

– Не сказал бы.

– Я потрясена.

– Да, еще будешь, – опять хохочет.

– Эй. Эй, это что за шутки такие?

– Это восточный темперамент, милочка моя, русская, тонкая, звонкая, глаза мои сияющие, как озера глубокие.

– Откуда информация? – теперь моя очередь прятать улыбку за чашкой.

– Я джинн, не забыла?

– А можно?

Хохочет, подхватывает меня, сажает в кресло на берегу Розового моря.

Чудеса мгновенной материализации.

– Милая Я, смотри, вода, как твои одежды.

Знает, что я смущена, и молчит.

Это место, куда слетаются все влюбленные души, оно наполнено чистотой любви, а если искупаться, все поля (одежды… надо же, сколько маскулинности в бестелесном джинне) окрасятся в нежно-розовый, а я и без купания такая.

Он же обычно синий, с зелеными волнами, похожими на русские малахиты, а сейчас … опаловый, мерцающий серый, прозрачный, как хрусталь, с оттенками розового кварца, с молочным светом лунного камня. Я сравниваю его с драгоценностями. Мой любимейший в мирах, нелегкий, слитой из противоречий, ожидаемый вечность и вечность со мной проводящий.

Мы смотрели на переливы волн Розового моря, соединяясь краешками, слегка, с нежным стеснением. Мне нужно было время, иначе обычной Я не устоять, размажет по мирам… Мне не хотелось, чтобы ее размазало.

Мне снится странный сон. Я вижу мужчину, хм… не красавца, но… привлекательного. Лысый, ладно скроенный, с глазами без дна, темными, тревожащими, влекущими. Я не люблю его, но меня к нему тянет и отталкивает что-то. Страх? Он идет ко мне решительно. А мышцы тела как-то по-змеиному перетекают в нем каждое мгновение, что действует гипнотически. Мы не знаем друг друга. Почему же он идет так целенаправленно ко мне? Если я не знаю его, почему тревожусь? Что в нем пугает меня? Я решаюсь бежать, ускользнуть от него. Почему? В голове одна мысль: «Потому что он джинн!»

Сон настолько неожиданный, что я запоминаю его, а особенно то, что он – джинн. Никогда мне такого не снилось. Надо же, как я была в этом убеждена, будто знала, будто уверена была в существовании джиннов. Лицо мужчины казалось мне знакомым, не родным, потому что любви я не чувствовала, а изученным близко, ближе мира, который проснулся со мной за окном.

Моя Я меняет заставку на ноутбуке – выбирает Розовый пляж (Мальдивы или Багамы, скорее).

Глава 3

нефритовая, в которой Я отправляюсь к прототипу Хоттабыча, а светлая грусть перемежается с приступами веселья.

Красным пылает нижняя чакра, фиолетовым ввысь бьет верхняя, а между ними смазанная пустота. Так выглядит моя Я, и когда я хочу взглянуть на нее, нахожу безошибочно.

В земном мире все такие тусклые: коричневые, согнутые властью денег, грязно красные, погрязшие под грузом страстей, в основном – размытые – много размыто желтых – общительных и добродушных, много размыто зеленых – любящих, нравственных, жертвенных, много слабо голубых – любящих полемику и мыслительное взаимодействие, больше всего – разбавлено оранжевых, с чуть приоткрытой навстречу приключениям половой чакрой.

Она такой и пришла в рождение, с самого начала, и за счет таких перегибов энергии долго училась бегать – колени не сгибались. Состыковка с землей у моей Я слабая, так и норовит улететь за пределы атмосферы. В последнее время испытывает настойчивое стремление оказаться в Хрониках Акаши и почитать хоть что-нибудь.

Ей попадаются на пути только люди с тусклыми полями, а она наивно старается полюбить маленький свет в них, раздуть его, усилить, и всегда людей переоценивает, а потом плачет горько, понимая, что ошиблась сама, и человека обидела. Часто она видит себя инопланетянкой в незнакомом окружении – людей, не любящих читать, не любящих музыку, не любящих своих мужей и жен, с трудом терпящих своих детей, винящих мир в несправедливой судьбе.

В ее жизнь вошел на некоторое время человек, похожий на нее. Удивительный мужчина, ценящий всех, кроме себя, и всех боящийся обидеть. Он похож на огромный зеленый шар, настолько распахнута его сердечная чакра, но нет силы ни в руках, ни в ногах, ни в голове. Нет сбалансированности.

Таких Я мало, и они сильно страдают, отмечаю Я, наблюдая за их общением. На работе, в ресторане, она – управляющая, а он – шеф-повар. Сидят на диване, кроссворды разгадывают, и восхищены друг другом, причем он – тем, какая моя Я умная, а моя Я – тем, что он умнее ее. И оба понимают, как хорошо им друг с другом, и говорят часами.

Мне снится сон. В нем я с моим дорогим другом смотрим друг другу в глаза, держимся за руки. И я говорю ему: «Соскучилась по тебе. Устала от жизни такой. Все приходят ко мне и уходят от меня. Неужели ты тоже не вспоминаешь меня? Мне ведь важное что-то тебе надо сказать. Но вот что? Мы похожи с тобой. Ты так дорог мне. Я помочь тебе хочу, и себе хочу. Ну что с нами не так? Ведь что-то не так. Нужно увидеть это, понять. Когда я узнаю это, я обязательно тебе скажу. Мы очень сильные с тобой, но нам нужно что-то понять. Ты не знаешь, что?»

Он молчит, смотрит мне в глаза, а во взгляде даже надежды нет. А в руках силы нет.

Я пью кофе на балконе своего дома, залитого светом нового утра, слушаю щебетанье птиц, рассуждаю с какой-то тихой грустью.

У этого человека, прошедшего две Чеченских войны, покрытого шрамами, одаренного талантами, и какой-то всепобеждающей кроткой любовью к жизни, равно как и у меня, наделенной умом, способным на синтез и анализ, решительностью, бесстрашием перед всеми жизненными обстоятельствами, нет сил стать теми, кем мы должны быть – успешными, сияющими, несущими свет в мир, преуспевающими людьми с домом – полная чаша.

Иногда, всегда неожиданно, мне снятся такие странные сны. Я ощущаю, что у наших бед – один ответ. Возможно, потому мы не вместе. Ведь оба знаем, что могли бы попробовать. Потому что – тут бы с собой справиться.

Светлая грусть обладает целебным действием, что становится понятно моей Я.

В последующие за сном дни она двигается плавно, будто что-то легко бьющееся носит внутри, так бывает при любви и при беременности, но моя я обнаруживает в себе светлую грусть, и несказанно удивлена.

Я еду в маршрутке с работы. Сижу у окна. Смотрю на людей, стоящих вокруг меня, на машины, проезжающие за окном. Что-то внутри тренькает, будто всплывающие напоминание на экране. Жалость к себе? Пожалуй, впервые, честно наблюдая свою жизнь, я ее себе позволила. И она тут же исчезла. Уступила место чему-то красивому. Что же это? Печаль? Светлая, нежная печаль, невесомая, как паутинка в сентябрьском воздухе, когда листья пахнут… именно печалью, прежде чем оторваться, наконец, от веток и спланировать вниз.

У меня вопрос к мирозданию: Почему не я еду сейчас в этой машине? Почему не я владелица того ресторана, в котором работаю управляющей? Почему не я иду с колясочкой сейчас по пешеходному переходу? Почему не я сейчас целуюсь в губы на перекрестке? Почему не я открою дверь своим ключом в своей квартире? Почему не я поеду сейчас в аэропорт, регистрироваться на чартер за границу? Почему не я? Почему? И я нежно гляжу в это чувство – а оно впервые возникло – и оно не зависть, не злоба, не униженность, не бессилие, но – печаль. И печаль эта целебна. Решаю носить ее в себе, не расплескивая.

На следующий день печаль проходит без следа.

– Моя Я с твоим Я еще встретятся? – вопрошаю с порога.

– А то! Сама как думаешь? – как всегда мое близкое Я подпрыгивает немного, будто от радости, и оглаживает подбородок, будто там борода, как у его земного Я. Очень мне напоминает какого-то Хоттабыча – шайтанчика, замышляющего фейерверки на человеческие головы, а также взрывы сверхновых при произнесение кодовых слов «Крибле! Крабле! Бумс!»

– Чайная церемония, милости прошу, – жестом указывает на дверь и материализует циновки с чайником и пиалами. Это его хобби, упражняется во вкусовых оттенках чаев. Уже лет с тысячу.

Нефритовые четки и нэцкэ украшают комнату. В воздухе ощущается влажная прохлада, дверь Я оставляет открытой, оттуда струится оранжеватый свет.

Алкоголь, точнее его аналоги, мы не материализуем, просто не нуждаемся. Когда же наше Я выпивает, происходит перезагрузка картинки мира, очень сильно надоевшей и захватившей все внимание личности.

В сущности, алкогольное опьянение способствует продвижению личности на пути осознания матричной материалистической картины мира. Многих, однако, слишком далеко уводит от материальной реальности. А у нас все заволакивает туман, сероватый, и прохладный, иногда даже липковатый, и в такие моменты Я теряю меня, а моя Я – теряет связь со мной. И от этого плохо. Внутри все болит. У земных Я. У нас – нет, мы просто ждем терпеливо, когда связь восстановится. Иногда приходится ждать и несколько жизненных циклов, но это, редко, конечно.

– Туманно? – тут же спохватываюсь, – прости.

– Ничего. Ничто не вечно под Луной. (Шекспир, сонет 11) И гости мы в подлунном мире. (Мы гости в этом бренном мире – Омар Хайям и здесь – «Офелия, о ты, Прелестнейший цветок во всей подлунной», Шекспир, «Гамлет».) Все смешалось в доме Облонских. (Л. Н. Толстой «Анна Каренина»). Извини, – разводит руками, начинает смеяться.

– А ведь мой Я любимый почти не смеется. Уже много лет, – сосредоточенно разливает чай.

– Я поэтому пришла поговорить. Они ведь себе помогут? Встретятся еще? Я их люблю, ты знаешь.

– От меня не укрылось пришествие нездешних сил, – приподнимает бровь.

– Да что вы говорите? Далековато… Подсматривал?

– В моем зрении рельеф местности не имеет никакого значения. Я наблюдаю сердцем, – хлопает себя ладонью по груди несколько раз. Потом раскрывает руки широко – Иди же, обниму, милая моя Я, дорогая моя Я, я же рад! У тебя ни цикла без этого обормота не проходит, он неотвратим как весенняя гроза!!! (или как месячные, – шепчет мне на ухо). Сжимает меня в объятиях и кружит в вальсе.

– Ты крайне импульсивен. Всю меня сжал… мануальщик какой-то, – хохочу с ним вместе, стоя посреди комнаты, – от тебя голова кружится.

– Если бы у моей драгоценной Я кружилась от меня голова, всякие змеи пришлые не летали бы над моим домом, а я был бы счастливейшим из Я!!!

– Сколько шарма… дай передохнуть, – плюхаюсь на пол, подо мной материализуется подушка, на ней несколько спелых виноградин.

– Из под чьей попы выдернул? А? – кручу виноградину у него перед лицом. – А потом сказания, эпосы, легенды, понимаешь, об исчезновении подушек, об умыкании принцесс.

– Я принцесс не умыкал, честное слово, я не молод, мне с несколькими принцессами не справиться!

– Чайная церемония не терпит такого циркачества. А?

– Нет, суеты. А циркачество неотъемлемая часть существования, и оказывает стабилизирующее действие на хаотическую смену реальностей, в отличие от суеты, обладающей свойствами дестабилизации.

– Не меняешься.

– Меняюсь, ежечасно, но суть моя неизменна. Только не спрашивай про Хоттабыча.

– Ну конечно, дорогой мой Я. У всех свои тайны.

– То не тайны, то тайночки.

– Как скажешь.

Провожая меня, успокаивает:

– У меня свои методы помощи себе, так что, кое-что взболтаем, дождик пошлем, радугу, окна вымоем, нос поднимем кверху, и под парусами – вперед!

Замолкает, всматривается вдаль. – Ну, что я тебе говорил? Мой Я любимый решил окна вымыть. Не мужское это дело, но не будем его останавливать, да? – Целует меня, обнимает, хлопает по спине. – Я тебе отлично взбил все поля, в ближайшее время жди подъема энергетики. – Хохочет опять.

Я улетаю, но успеваю заметить, как он шлет мне вслед воздушный поцелуй, трепетный, как маленькая птичка, а плечи его немного сутулятся.

По моей личной классификации, мною со мной владеет одно и то же чувство – настроение цвета нефрита – смешанные в равных пропорциях чистые печаль и радость.